Глазами в ясное лазоревое небо

      — Я тебя не потревожу? — раздался вдруг чересчур слащавый голос матери. Бенедетто поднял глаза от писем, которые разбирал с предельной щепетильностью исключительно за тем, чтобы создать видимость чрезвычайной занятости. — Можно зайти?              Он подал женщине пригласительный жест, хотя знал уже достоверно, к чему это приведёт. Цепкий до самых тонких оттенков речи — всё-таки, к этому обязывала дворовая и воровская жизнь, — за те пару лет, что он жил у мадам Данглар Бенедетто уже успел её изучить очень точно. Таким голосом она говорила только тогда, когда хотела о чем-то его попросить, и разговор этот явно будет не из простых. Впрочем, простых разговоров у них с каждым днём становилось всё меньше: эйфория от нежданного обретения друг друга постепенно отступала и обнажала всю принципиальную непохожесть и несовместимость сына и родительницы.              Бенедетто с ранних лет обладал этой паршивой особенностью: стоило ему где-то прижиться и стать своим, он сдирал с себя все маски и снова становился невыносимо язвительным, гадливым и озлобленным. Такое поведение закономерно приводило к тому, что его снова выкидывали на улицу — разумеется, если он не предпринимал самостоятельную попытку к бегству раньше. Может, в этом и был смысл его существования — быть везде изгнанным и нигде — своим. Клеймо беспризорника оказалось не так-то просто перерасти.              Эрмина, правда, со свойственной ей мягкостью и заботой старалась сгладить все углы, смиренно терпеть все упрёки и ни в коем случае не отпускать этого бестолкового мальчишку, который непременно встрянет в неприятную историю, стоит ему одному выйти чуть дальше, чем за пределы их района; потерять его во второй раз она просто не могла.              — Красивая свадьба была у Валентины, правда? — пролепетала она, как обычно заходя издалека. Эту дурацкую привычку кружить вокруг главного вопроса и никогда не задавать его, так распространённую, оказывается, в высоком свете, Бенедетто ненавидел. — Помнишь? Столько цветов, музыка…              Бенедетто фыркнул и снова увлёкся бумагами.              — И пирожные из Лядюре! Ах, какие были пирожные! Ну же, вспомни…       — Я помню, — бросил он безразлично. — Чего вы от меня хотите, мама?              Эрмина, сконфуженная прямым вопросом, вздохнула и принялась теребить оборки платья. Это тоже был обязательный ритуал — Бенедетто знал, что по истечению этого дурацкого танца она всё же откроет, что ей нужно, а пока оставалось только вальсировать. Вернее, наблюдать за тем, как вальсирует мать. Он снова фыркнул и переложил какой-то листок в какую-то стопку — системы тут не было, но со стороны стопки выглядели ужасно важно. Несколько минут помолчали.              — Я подумала… просто подумала, не злись! — сказала, наконец, она. — И не принимай на свой счёт, но…       — Ну же, мама, что вы подумали?! Быстрее, вы же не в парламенте докладываете!       — Да-да, конечно… конечно. Я подумала, что было бы очень славно, если бы ты…       — Если бы я что, мама?!       — Если бы ты тоже нашёл себе невесту. Как было бы славно! Вы были бы так счастливы, и я была бы спокойна за тебя… знаешь, у моих друзей есть чудесная дочка. Лизе, вы ведь с ней знакомы? Красивая, умная, воспитанная… почему ты так смеёшься? Я что-то не так сказала?              Но Бенедетто не унимался. Всякий раз, когда тема его собственной женитьбы всплывала в разговоре, реакция его была неизменно такой. А тема всплывала — и не раз, и даже не два. И действительно была смешной: ну кто в своём уме согласится за него выйти? Всем, конечно, доподлинно известно, что этот — вор и оборванец, как бы мадам Данглар ни старалась показать в обществе обратное. А перед теми, кто не был изначально посвящён в эти перипетии судьбы, Бенедетто спешил сам раскрыть своё происхождение добровольно, причём с такой чрезвычайной гордостью и кичем, что напрочь отбивал всякое желание водить с ним даже простое знакомство. А тут — брак! Вздор.              Да и ему, по правде сказать, никакая супруга была не нужна. Остепениться, создать семью, прикупить домик, завести детей — на словах прекрасно. На деле же, Бенедетто чётко понимал, это хуже удавки. Его, взращенного в сиротстве, грубости и одиночестве, нельзя было помещать в такие условия. Он для них был просто-напросто непригоден. Привыкнув всегда быть один и полагаться только на себя, допустить мысль о свадьбе действительно было курам на смех. Нет, не для него это. Совсем не для него.              — Мама, бросьте!.. Ну что вы такое говорите? — Бенедетто деланно смахнул якобы проступившие от смеха слёзы. — Ну какая Лизе, у меня ведь уже есть невеста, мама! Когда мне лучше вам её представить?       — Что, правда?.. Ты ничего не говорил…       — Ну конечно правда, мама! Когда я вам врал? Называйте дату!       — В таком случае… может быть, пригласишь её завтра к обеду? Жак подаст ягнёнка…       — О, безусловно! Безусловно, мама, она будет очень рада! — Бенедетто бросился целовать её руку, не постаравшись, впрочем, скрыть язву в голосе. — Мы… мы будем очень рады!              Наступление обеденного часа на следующий день ждал с особым трепетом. Не сомкнув в ту ночь глаз и оббегав все знакомые с детства злачные районы Парижа, он испытывал некий кураж, придававший немереное количество сил. Ночью всё было оговорено — и наряд, самый вульгарный из всех возможных, и время прибытия, и извозчик. Бенедетто даже не поскупился и выдал ей денег сверху, чтобы она подыскала лучший экипаж. И, когда этот действительно статный экипаж остановился у дверей дома на шоссе д’Антенн, он сам, прерывая швейцара, бросился его встречать.              — Уговор помнишь? — строго шепнул Бенедетто суженой на ухо, беря её под руку с такой нежностью, что со стороны этот жест мог быть воспринят не иначе как романтичное воркование. — Сделаешь хорошо — получишь больше.       — По-омню, — шепнула она в ответ, развязно растягивая слоги. Его тут же обдало крепким перегаром, и девушка ухватилась за его лацкан. Она едва стояла на ногах — тем лучше. — Не тебе, кра-а-савчик, меня учить!              Кое-как они добрались до парадной залы, где Эрмина пребывала в чрезвычайном воодушевлении. Может, хоть один раз, хоть в чём-то её сынок поступит правильно! Какое это будет счастье, какое…              Её глазам предстало столь возмутительное зрелище, что она тут же дёрнула со столика веер и принялась обмахивать себя, чтобы не потерять сознание. Конечно! Что ещё от него следовало ожидать! Смехотворная процессия, состоявшая из одетого с соблюдением всех приличий и такта мсье и дворовой девки, меж тем приближалась к ней.              — Вот, матушка! Позвольте представить вам мою невесту! — с гордостью изрёк Бенедетто, деланно поклонившись. — Знакомьтесь: Эдит!              Эдит широко улыбнулась, обнажая прореженный ряд гнилых зубов, и попыталась присесть в книксене, но тут же потеряла равновесие и вцепилась мёртвой хваткой в жениха. Тот бережно поднял её на ноги и приобнял.              — Здра-а-сьте!       — Здравствуйте, мадемуазель, — выдавила из себя Эрмина, стараясь не терять должного приличного тона. — Присаживайтесь, пожалуйста. Обед скоро будет подан… Бенедетто, не мог бы ты отойти на минутку?              Любовно усадив девушку за стол, он подскочил к матери, чьё лицо на миг изобразило крайнюю степень возмущения и обиды. Но высшее общество слишком хорошо учит скрывать свои чувства, и сына она встретила уже с обычной мягкой улыбкой на губах. Она сделала ему знак наклониться; Бенедетто послушался, и женщина быстро, с явной неловкостью зашептала, краснея от щепетильной темы:              — Бенедетто, мальчик мой, она же…              Не дав ей договорить, Бенедетто выпрямился во весь рост и громким голосом, чтобы его услышала вся зала, гордо констатировал:              — Проститутка! Разумеется, она проститутка, мама! И у нас с ней настоящая любовь! Ты, разумеется, скажешь, что это непристойно! Ха! — он карикатурно рассмеялся. — Но ты будешь неправа! Это достойная профессия, при том — древнейшая! Да, я заявляю об этом громко и гордо: моя невеста — проститутка, а я — вор и мошенник! Ну же, господа, неужто мы — не идеальная пара?!              Эрмина схватилась за голову и вылетела из залы не в силах сдержать такой позор. И больше она, конечно, никогда не предпринимала попыток своего сына женить.