Сказания Рунтерры

⠀ ⠀ Вай, затяни ошейник потуже. Он не помнит, кто он такой, не знает, не осознаёт, если быть точнее. Вся его память — одни ошметки, рваная бумага, чьи-то глаза, чьи-то эмоции, такие искренние и настоящие, такие нарастающие, обжигающие, убивающие. Женщина. Женщина с железной рукой смотрела на него с такой нечеловеческой яростью, что шерсть встаёт дыбом даже сейчас только от воспоминания о воспоминании. — Я хочу, чтобы ты имя своё забыл, а вот этот взгляд помнил. Чтобы ты, сука, умирал, слыша его голос, чтобы кровь в твоих жилах вскипела, а ты вспоминал, как он тебя просил остановиться! Чтобы ты, тварь, задыхался, зная, что всё это твоих рук дело. У неё было имя. И у человека, о котором она говорила, тоже было имя. И у алхимика, который стоял на пол-этажа выше, облокотившись о ржавые перила, было имя. И у хромого студента его, что с лицом мёртвого безразличия записывал за ним результаты бесчеловечных экспериментов, тоже было имя. У девочки в огне, кажется, оно тоже имелось. Жаль, что забыл он их всех навсегда. Алхимик был с ним чрезмерно жесток. Обугленное тело, кожа да кости, откуда в нём было столько силы? Силы и ненависти. Не громкой, нет, то было не кипящее масло в огромном чане, не вечно живое жерло вулкана, связь холодного камня с первородным огнём. Алхимик ненавидел тихо, почти что смиренно, словно в том и была сущность человеческая, словно так всегда и было заложено в нутре его. Человек человека как собака собаку. Он же просил его остановиться, когда терпеть боль было невозможно, когда женщина с железной рукой опустила рычаг, и за пару секунд сердца достигла едкая зелень, реки из кислот, уничтожающие разум в одно мгновение. Он терял себя, урывками возвращался в реальность и вновь из неё пропадал. Да и какое то просветление, если от него было только хуже? Он когда-то ходил рыбачить, он ловил мелких проказниц, норовившихся ускользнуть из непомерно громадных ручищ. Кажется, на волшебном фестивале в Кумангре он держал летающих рыб из светящейся вуали, кажется они ласкали его мозоли, а потом устремлялись к звёздам. Он помнил, как они, абсолютные глупышки, так добровольно рассекали свою плоть об острый крючок. Он радовался их боли, а потом он её понял. Разом. Всё вокруг было в крови, и он смотрел на неё, он чувствовал её. Железом на языке, ручьями, затекающими в глаза и тут же ослепляющими, невыносимо давящими на уши. Он был лабораторной зверушкой, которой попользовались а потом, когда признаков жизни в ней вовсе не осталось, просто выбросили в самые стоки. Совершенно иное существо, давно не человек, но и не химера, каких у алхимика было полно. Биологический мешок, человечье мясо в волчьей обёртке. Такой страшный, такой внушительный, такой опасный, а ведь брошен, как жалкая шавка. Вай, потяни за поводок. Гроза Зауна, когда-то он был его любимчиком, а сейчас держит их в страхе. Всех до единого. Как было заложено природой. С самого начала, с самого первого его вздоха в этом чёртовом Муравейнике, гнилом доме на миллиард этажей с одной винтовой лестницей. Первый крик его пришёлся на смерть вокруг, а последний вздох так подавно. Силко. Точно, мальчишку из его воспоминаний звали Силко. Мальчишку… вот только бы вспомнить получше, кто это. Но ведь это он ему, кажется, сказал что-то про зверя. А он отпирался, он не верил, он не верил даже когда алхимик осквернял его тело мерзким варевом, подсвечивающим каждую вену, каждую артерию, каждый мельчайший капилляр на обгоревшей коже, так скоро поросшей шерстью. Так должно было быть. Отец верил, что это не так. Отец, которого он сейчас уже и не помнит, чему-то его учил, отец хотел, чтобы он вырос таким же, как он — образованным и рассудительным, а он его опозорил. Позорит и сейчас, раздирая на части безликие тени, людей без имён и цели. Он голоден. Он вечно голоден. Но он не абсолютнейшее зло, у его жажды есть предел. Черта, которую запрещено преступать. Вай, отдай команду «сидеть». Далеко-далеко, за трубами и камнем, за пещерами с горными аксолотлями, за бензиновыми реками, за витражами забытой части Променада с вывеской «Город Развлечений», под разрушенным химзаводом находится пристанище безжалостного монстра. Здесь столько знакомых запахов, запахов из прошлого, доброго и светлого, детской сказки с яркими картинками. Среди фонтанов и мраморных колесниц, поросших мхом, он видит образы, он видит лица, но он не знает имён. Он и своего-то толком не помнит. Когда необузданное желание вкусить смерть спадает, и с клыков на разбитые узоры цветного стекла тяжёлыми каплями течёт всё ещё горячая кровь, он словно обретает себя прошлого, становится покладистой собачкой, готовой по первому приказу припасть к ноге. И припадает ведь. Холодное мёртвое тело с мерцанием вместо крови. Целая вселенная, звёздной пылью рассеянная по коже. Она когда-то горела в его глазах, пламенем зарождающихся галактик, плазмой звёзд, сжимающихся в полсекунды и тут же расходящихся оглушающим взрывом по тёмной материи космоса. Он возится с ним, как волчица со своим кутёнком, не знает даже почему. Наверное, потому что он был добр к нему там, у алхимика. Смотрел своими полумёртвыми глазами сквозь него, фокусировался лишь на мгновение, но от этого мгновения становилось жутко не по себе. Словно они оба вспоминали что-то, достаточно, чтобы мир внутри перевернулся, но всё ещё мало, чтобы разобраться, кто они такие. Белоснежные бакенбарды, россыпь веснушек на полных щеках. Шея держалась на паре связок и алхимик её заштопал и, хоть умел делать это красиво, почему-то решил пренебречь своими знаниями. Или же это опять очередная его прихоть, необходимость, родившаяся из жажды бесцельного эксперимента. Иногда из раны сочится горький пурпур, и это далеко не приятная языку кровь, но он смиренно зализывает её, каплю за каплей. В полной тишине. Забывает о человеческой ярости, обретает животную заботу. Абсолютно инстинктивную. Спасти. Спасти любой ценой. Сохранить тот слабый огонёк остатков жизни, что имитирует это существо. Тишина вечна. Она следует за полётом пули, за плачем, за криком, за песней рабочих в проклятом Муравейнике. В тишину опускается жизнь, облачаясь в смерть, тишиной когда-нибудь станет и весь мир. А он не знает, что такое тишина, в голове вечно что-то гудит, ему постоянно надо куда-то бежать, искать кого-то, скрываться от кого-то. Но в этом святом месте, в сердце Города Развлечений, под обломками былого величия Зауна, тишина всё же с милостью и снисхождением даёт ему поблажку. — В… В… Сиреневые губы почти неподвижны, но их обладатель не сдаётся. Тянет к нему короткие пальцы, холодную мертвечину, приминающую жёсткую шерсть. Зарывающуюся почти до самой кожи, так, что невольно приходится вздрогнуть. А он не понимает, не отвечает, гладит ладонью туда-сюда, монотонно, бесцельно, так отрешённо, без единой эмоции, словно только это и умеет. Проходится тяжеленной ручищей и повторяет себе под нос одно и то же. — Ва… В-ва… Его имя. Оно начиналось с этих звуков. Этот человек точно знает его, никак иначе. Им же пахнет весь Город Развлечений. Им пахнет закрытая лавка неподалёку от «Последней Капли», им пахнет фестиваль в Кумангре, им пахнет маленькая квартирка-скворечник где-то на забытых переулках Зауна. Такой знакомый, но вместе с тем абсолютно чужой. — Кто ты? Он понимает его рык, кивает, но всё равно продолжает возить ладонью по шерсти. Он не говорит, ведь говорить-то есть чем, да нечем думать. Живой мертвец, существующий по прихоти учёного безумца. Но мертвец непростой. Не зря же он поднялся за ним из Стоков к дверям алхимика, не зря чуть не вонзил в того свои клыки, создав абсолютный хаос в лаборатории, разрывая трубки и разрушая установки. Он схватил мертвеца чуть ли не за шкирку, забрал его вместо жизни алхимика… только вот почему? — Ва… Ва… — Варвик. Моё имя — Варвик. Неужто он угадал? Трудно понять по лицу, способному на столь узкий круг эмоций. Увы, он был так близок к истине, и так далёк от неё одновременно. Но, быть может, оно к лучшему. Может, тот, кем он был, заслуживает умереть с честью, а не волочить своё существование дальше, предав свой род, предков, которые уже давно закрыли свои глаза в отвращении. — Твоё? Мертвец набирает побольше воздуха в лёгкие, и на открытой груди даже сквозь полноту тела видно бьющееся неоном сердце. Стук. Чаще и чаще, удивительная вспышка жизни, трепетание налившихся пурпуром камер, волнение и мгновенное разочарование. — Ян… та… рь. Пять… з-золотых за ян-т арь. Один и тот же ответ, каждый раз, каждый чёртов раз. Единственное предложение, которое он может завершить. Мертвец взъерошивает его шерсть, смотрит с такой надеждой, словно это всё что-то значит, словно они оба внезапно вспомнят друг друга. А потом опускает взгляд, который тут же вновь становится тусклым и безучастным. Последний раз рука гладит его, скованными и рваными движениями чешет за острым ухом, а потом наконец-то наступает она… тишина. Та самая тишина, которую можно испытать только здесь, только с этим поразительным мертвецом, который его не боится, который хоть каждую секунду готов проводить с ним, даже если это грозит ему второй смертью, невообразимо щедрым подарком для такого жалкого существа, каким он стал. Он смотрит на мертвеца с невиданной для зверя тоской, рычит что-то невнятное, зевает, обнажая ряд острых клыков. Исполин. Сколько цепей израсходовал на него алхимик, прежде чем сбросить в кислую воду? Трудно даже представить, он это и не помнит, помнят только рубцы, не поросшие шерстью. В прошлой жизни он тоже был не йордлом, но сейчас… сейчас всё вокруг кажется ещё ниже, словно весь мир у его ног. Он распрямляется, глядя вниз, на свет фиолетовых вен. И опускается, с удивительной для такой махины плавностью. Сначала на четвереньки, поравнявшись пугающей каждого в Зауне мордой с головой своего мертвеца, вглядывается оранжевым пламенем в потухший фиолет, а потом покорно ложится к ногам, тянет к себе обмякшее тело, оставляет на коже своей механической лапой мелкие царапины, тут же наливающиеся мерцанием. Укладывает мертвеца рядом, сворачивается, как дворняжка на Верхних Линиях, только хвост поджать осталось. И не спит, нет. Согревает лёд, могильный камень в человеческой плоти. Жар, валящий от кожи, приумножается шерстью, в которой он кутает мертвого незнакомца. А тот и не сопротивляется. Зажигает его щетину пурпуром, жмётся ближе к мягкому животу — там теплее, кажется. В этот момент всегда наступает полное бездвижие, нарушить которое есть высшее преступление. А потому он и не нарушает, смыкая глаза и опуская морду на камень, стараясь вспомнить хоть что-то о том, кого он сейчас допустил до самого сокровенного. Та беззащитность, которую он представил перед своим мертвецом сродни тому, чтобы вожак перед стаей показал, что растерял и клыки, и хватку. Но он даже не думает об этом. Он лежит в полудрёме, ощущая на себе холод мертвых рук. До тех пор, пока сердце не нальётся дёгтем, пока нос не учует кровь, пока гнев всего Зауна, заточённый в животном теле, не возжелает вновь вырваться наружу. Освобождённый. Жгучая месть абсолютно за всё. Вай, отдай команду «лежать». Трубы и резервуары оплетают всё тело, снабжая убийственный механизм необходимым топливом. В самых тёмных уголках Зауна железные когти находят себе применение, рассекая глотки, вырывая конечности, уродуя плоть и превращая металл химтековских протезов в груду бесформенной ржавчины. Но иногда серый хвост мелькает на Линиях, распугивая редких прохожих, проносится мимо нарисованных флуорокраской на стенах обезьяньих мордочек, без подъёмника карабкается наверх, к серому небу. Абсолютный титан, он бы тут же привлёк к себе внимание, если бы не бедность местных жителей, которым в такое время далеко не до отдыха и променадов. Он бежит на запах, который так отличается от окружающего нижний город зловония, и вместе с тем сильно контрастирует с густыми ручьями алой крови. Запах ведёт его под балконами и трубами, заставляет пробегать мимо фонарей и покосившихся вывесок, протискиваться в узкие для него переулки. Всё дальше и дальше, пока не… Всё. Он на месте. Он вышел на площадь, маленькую площадь, чуть ли не тупичок, в который ведут мощёные дорожки, к которому склоняются готовые в любое время обрушиться старые дома, когда-то принадлежавшие заунской аристократии, а теперь превратившиеся в жалкое зрелище. Грязная вода, в которую слит весь алкоголь из «Последней Капли», металлическая трубка с копотью — ловкие дети карабкаются по железу и поджигают в ней бумажки. Продавленное кончиком кинжала «Экко» и неоново-розовая надпись «МОЙ СТАРИК» во всю широкую грудь. Это памятник. Памятник так манил его, памятник заставлял его рыскать по всему городу в поисках чего-то необъяснимого, чего-то пугающего, чего-то прошлого. Животные повадки перебивают человеческие, и он носится вокруг этого железа, расплёскивает воду, тычет носом в огромный ботинок, залезает в горящую трубку, чуть не обжигается, фыркает, подбирается к самому лицу, к широкой переносице, к маленьким глазам с опущенными веками, к грозному и вместе с тем вызывающему доверие взгляду, к забранным назад волосам. Так и не разобравшись, срывается вниз, и пара огоньков оказывается прямо перед внушительных размеров надколенником. И всё бы ничего, но на нём тоже расписались. Не ножом, не вульгарной флуорокраской. Аккуратным почерком настоящего писателя. «Вести о вашей смерти долго шли через море, но мы наконец-то собрались, чтобы почтить вашу память. Жаль, что мы так и не встретились после стольких лет, Вандер. Без вас с Бензо этот город прежним уже никогда не будет. Да одарит вас Дева вечным покоем. Йошики, Деррел, Ферд и Луис». Вандер. Вандер и Бензо. Их имена, настоящие. Поджигатель и картёжник. Грузчик и ювелир. Хозяин бара и владелец лавки. Беспощадное животное и труп, накачанный мерцанием. Это они. Их он чувствует повсюду, в незнакомых местах, от которых пахнет домом, навсегда теперь забытым. Вандер. Так назвала его истекающая кровью мать, так называл его истощённый голодом и постоянной работой отец, так называл его заботливый Тоби, ради него приходивший с завода на целый час раньше: за ребёнком кто-то же должен следить. Так называл его город. Весь этот город, дворец стекла и металла, который видел в нём лидера, видел короля с венцом металлолома в волосах и скипетром из проржавевшей арматуры. Хуже может быть лишь то, что всё это он вспоминает совершенно пассивно, без лиц, почти что без имён, это всё такой далёкий мираж. Он разгоняется, несётся к нему на всех четырёх, парит в прыжке над бездной и тут же падает в неё без возможности взобраться наверх. — Лоб ты медный, Вандер, да что уж я сделаю, если весь в меня. Обрывок незнакомого голоса еле слышным эхом, а за ним только поглощающая его пустота. Человек бы в эту секунду, вероятно, сошёл бы с ума, сел бы под этот памятник, став с ним единым, забыл грань меж реальностью и выдумкой. Но он не человек, он лишился всего, что делало бы его человеком, заполучив вместо этого достойную компенсацию — разум тела. Тела, отдельного от сознания, знающего в разы больше, чем он, приведшего его сюда, к тому, кем он когда-то был, открывшим ему завесу правды лишь на невозможно малую долю. Ведёт оно и сейчас. Над чёрными водами реки, по безлюдному мосту в обход всего центра, вдали от миротворческих винтовок и обмороков напуганной знати, рядом с редкими домами, сменяющимися лесом — невиданной для Зауна роскоши. За какой-то миг он перемахивает через высокую ограду, не удосужившись отыскать открытые врата, оставляя за собой пыль, взрывая когтями землю без единой травинки, сбивая хвостом мемориальные венки и чуть не снося своей тушей высокие памятники. Пилтоверское кладбище. Для тех, кто может позволить себе гнить в земле, пока остальной народ уносится Жанной в кислотные облака. Подземный склад гробов с телами богачей, их здесь столько, что и представить страшно. Но есть среди них и пепел. Не по заунским традициям, погруженный в землю где-то в самом дальнем участке, за который обедневшему отцу пришлось дать немалую взятку. — Тоби, а почему мы ставим живые цветы, когда, вон, у всех сухие? Это ж неправильно! — По правилам много что нельзя, Вандер, хоронить пепел вот тоже нельзя, но мы же сделали. Это всё потому, что для Итана она жива, а значит и для нас тоже. Чти мать свою, как если она с нами бы была, даже когда нас с отцом не станет. Ну, возьми-ка цветок, положи сам, ты уже большенький для этого. Человек без лица говорит таким успокаивающим голосом, нежной колыбельной. Низкий и прокуренный, он почему-то приятнее песнопений экзотических птиц и обворожительных сирен. Тоби… Итан… Вандер… столько имён ни о чём, а когда-то это были люди. Подумать только, какая вселенная таилась за набором букв, какая история, глубокая морская бездна океанов Рунтерры. Клыки остры, как нож, конкурент им только когти. Сплавы заунских металлов, прямиком из низин города, почти что шахтерский чугун. Глубже и глубже, сырая земля сменяется глиной, пока железо не ударяется о железо. О чём ты скулишь, могучий волк? О пепле за стенкой урны? Или о убивающем чувстве того, что за ней кто-то, кого унесло за собой забвение? Беги, могучий волк, беги вдаль и не оборачивайся, перескакивай мосты, перешагивай уровни, как ступеньки на лестнице. Мужчина на площади тебе не указ, не возвышается он над тобой, не смотрит грозно и осуждающе, он не ты, он не ты, не ты. Беги, могучий волк, разбивая витрины и окропляя своей кровью пыльный камень. Её ты не учуешь, единственную, будь она бесконечно мала или велика. Её следы ты можешь оставлять на мелкой решётке и на шатающейся лестнице, она не взводит тебя, не прерывает ход твоих редких мыслей, не имеет над тобой власти. Она сочится на грязь всё там же, в твоём укромном уголке, пока твой мертвец всё пытается назвать твоё имя. Он ведь вроде ничего не понимает, порванная игрушка, непригодная для породистой гончей и выброшенная плешивой шавке. Не понимает, а скользит пальцами по трубкам и насосам, взбирается на животное тело, повернув шею слишком сильно, заливая мерцанием твою шерсть. Кармин и фиолет, зелёный свет, приглушенный пурпуром. Бензо. Твоего мертвеца зовут Бензо. Так помогите друг другу, исцелите свои раны. Беги, могучий волк, от себя беги, ты же всегда бежал, всю свою жизнь. Герой? Ты им не был. Лидер? Ты им не стал. Ты — сплошной обман, жалкий эксперимент. Алхимика над человеком, общества над душой. Тебя сдерживали годами, сдерживали, когда ты бросал камни в окна дворян и попадал осколками в их детей, сдерживали, когда ты голыми руками сворачивал шеи, когда ты убивал тех, кто был против тебя, а против тебя был весь мир. Итан, Тоби, Силко, Бензо… сколько же людей мешали освободиться тебе. Сейчас же ты не ведёшь разбор, нет никаких графиков и расписаний в курилке у грузчиков, нет осуждающих взглядов. Ты свободен. Ты стал собой, подумай только! Ты — душа Зауна! Ты — униженный, втоптанный в землю, вынужденный терпеть, годами терпеть и пресмыкаться, лизать пепел под своими ногами, проливать одну лишь слезу на каждую тысячу убитых во время восстания. Был. А теперь тебя не стесняет ни тело, ни предрассудки, ни закон. Сам себе ты закон, сам себе ты и лунный страж, и кромешная Бездна. Для тебя открыт любой выбор, и в том страшнейшее оружие. Ты — хозяин. Ты чёртов бог. И тебя будут бояться. Каждый преступник, каждый шиммерный наркоман, каждая жалкая душонка, которой не повезло пролить перед тобой то, что питает тебя, что движет тобой, из чего ты соткан. Кровь. Вкуси её, войди в неё, омойся в ней и обрети истинный лик свой. Рви. Рви тела, словно бумагу, не различая, кто перед тобой, снимай с них барахло, кинь своему мертвецу, словно кость, пусть возится с мелочами, которыми они обвешивали свои окровавленные руки. Вцепись в глотку, брось об стену, сломай позвоночник, как винтовку, и пусть будет страшно. Страшно приблизиться к тебе хоть на лишний дюйм. Хруст суставов, сухожилия рассекаются, словно сотканные из тончайших волокон кумангральских тканей. Для тебя это — ничто. Ничто растащить их внутренности по всей улице, месиво вместо глаз, спинной мозг на мостовом камне. Миротворческая форма становится алой, да здравствует революция! Один за другим, каждый из мерзких силовиков познаёт лишь часть боли, что принял на себя нижний город. Они стоят, влитые в землю, им страшно, за ними не надо гнаться, всё в порядке очереди. Они даже ружья бросили. Все, кроме неё. Девочка в огне. Там, в очередном из отрывков твоих воспоминаний была девочка. Розовый и синий, серые глаза, голубые глаза, бритый затылок, крысиный хвостик. У неё два лица, она отличается от всех людей, что ты видел, ты её ищешь, ищешь так долго, в вытрезвителях Сточных Ям и театрах Променада, у неё нет запаха, её не чувствует разумное тело. Ты готов был обойти весь мир, чтобы отыскать её, а сейчас она стоит перед тобой, припечатав дуло в лоб, через грубую шерсть к разгоряченной коже. Бесстрашно глядит на пламя твоих глазниц. Девочка-миротворец. Девочка с винтовкой. Девочка в огне. Девочка, которую ты спас, когда мерцание превратило твою кровь в ядовитую пену. Твоя девочка, твоя… — Вай? Твоё зеркало. Ты её воспитал, как воспитали тебя, а сейчас она там, на стороне абсолютного зла. Держит в руках оружие, надо же, хоть бы глаз дёрнулся. Ростки недоумения, кажется, медленно порождаются в её сознании, но руки её крепки, готовы в любой момент выстрелить. Но она же выбрала насилие. Другую его сторону, да, но монета одна, а это главное. Хоть золотая шестерня, если она в крови, то смысл искать на ней герб иль решку? Её правосудие нисколько не меньше твоего, её истина — твоя истина. Она юна, ей долго до твоего. Но всему своё время. Пока она слишком слаба, чтобы прикончить тебя на месте, а ты слишком слаб, чтобы разорвать её на части в ответ. Так беги, могучий волк, беги! В очередную тайну, это ведь паразит, которому ты позволил оплести своё сознание полностью, завладеть каждой клеточкой твоего громадного, но бесполезного тела. Слабак умер, а трус остался. Всего-то стоило открыть одно из лиц девочки в огне. Но осталось же ещё одно. Интрига, скрытая под театральной маской Шута. Ты обязательно её найдёшь, восстановишь воспоминания по крупицам, поймёшь, кто ты такой, кем ты был, кто ты есть, кем тебе суждено стать. А пока беги. Беги, подминая под собой йордлов, раздирая на части вастай, вонзая клыки в самое сердце прохожих. Верши страшный суд, без разбора, ведь наказание у всех одинаковое, а преступление так подавно. Пусть задохнутся те, кто не смеет опускать на нижний город свой взор. Пусть задохнутся те, кто боится его поднять. Каждому воздастся за действие, каждому воздастся за бездействие. Так стань их палачом. Не жди, когда будет пролита кровь, приступай прямо сейчас, доводи начатое до конца. Мертвец на твоём хребте кажет рукой в сторону башни Совета, слушай же его, неси его к ней, к её подножию. Заставь её пасть, убей стагнацию, убив прогресс. Грозный воин, святой огонь. Слёзы вековых страданий, пот шахтёров, крики умирающих в нищете, стоны зависимых и хрипы больных. Слепая ярость. Дикое неистовство. Освобождённый гнев Зауна. ⠀ ⠀