Бах!
Бах!
Белоснежная вспышка, результат точного попадания пули, от которого на голову сыпались обжигающие искры. Сырость и смрад, крики, стоны, брань и никогда не покидающее сердце ощущение обречённости. Он так хотел прогнать этот мир детских кошмаров, и почти это сделал, да вот только за одной маленькой деталькой не усмотрел: когда они выселялись, отец набрал целую сумку противных свечек всех цветов мира, а теперь вот поджигал каждый раз, когда писал свои переводы в выходные или же, вон, как сейчас, сидел с иголкой в руках и с максимально возможной концентрацией превращал свой старый костюм в нечто, хоть как-то способное налезть на вандерово тело. Комнатка, в которой они квартировались, была самой малой на этаже доходного дома и скорее походила на каморку — ни дверь нормально открыть, ни развернуться. Узенькое пространство между двумя стенами, наполовину занятое кроватью, тазик и несколько ящиков под ней, пять полок с книжками и подвешенными над ними дедовскими перчатками, столик, за которым можно было сидеть только свесив ноги с кровати — стул ставить было попросту некуда — небольшое окошко с расшатавшимся замочком да декоративный балкончик, на который Вандер иногда умудрялся взбираться. Стена, давно пошедшая трещинами, была увешана забавными рисунками, которые Силко выдавал Итану с поразительной для ребёнка скоростью — ещё немножечко, и можно будет назвать их обоями. Вот-вот готовые свалиться крючки, на одном из которых красовалась отцовская кожаная куртка, не влезшая в готовый схлопнуться, словно карточный домик, шкаф с треснувшим зеркалом, который одной из своих сторон служил скрипящей кровати изголовьем. Душевая с туалетом были общими, не лучше дела обстояли и с кухней, но Вандер и к этому привык. Всё равно лучше, чем в Муравейнике. Где угодно лучше чем в Муравейнике. — Вот как на улице лицо под кулаки подставлять, так мы о красоте не заботимся, а тут надо же, вспомнил, костюм ему подавай! Отец это не со зла сказал. Уколол палец, зашипел да вот и поругал его. Никакого раздражения или, не дай Дева, ненависти. Скорее с лёгким укором, ведь в чём-то он абсолютно прав: прямиком за пакетом с растаявшим льдом, который дала Вандеру зелейница, скрывался не просто синяк, нет, целая карта Рунтерры в фиолетовых тонах. Ссадина на лбу да припухший левый глаз, налитый кровью — самое то для выпускного из омерзительной ему семилетки, который, между прочим, должен был состояться уже завтра вечером. — Бать, да я… ну… это, не специально же. Ну… если хочешь, я, это… короче прямо так пойти могу. — Знаю, что не специально, — отец расправил пиджак, оценил вставку и продолжил свой кропотливый труд. — Всякое случается. И не надо так идти, я, вон, уж закончил почти. — Ну да. Итан… Итан был невероятно красив. Не потому что собственные родители всегда и во всём кажутся абсолютным идеалом, и явно не потому, что ему повезло родиться с той уникальной комбинацией черт, которые в обществе каждый второй считал эталоном привлекательности. Итан был красив по-другому. В оливковом свете химлампы и охровых отблесках свечи, с морщинами, что так неестественно проступили на в действительности-то ещё довольно молодом лице. Старили его и болевшие мешки под глазами, и огрубевшая кожа, и мозоли, и пара седых волос, которые он пусть и не с ужасом, но с некоторой подавленностью обнаружил так недавно. За серыми глазами нельзя было различить ни одной эмоции, но что-то Вандер всё же умудрялся замечать, вылавливать, выуживать. С отцом было трудно говорить, но так интересно за ним наблюдать: за маленькими изменениями в его лице, за маньеризмами, за отголосками той души, к которой с детства пыталось пробраться детское сердечко. Он устал. Он всегда уставал. Работал с восьми до полуночи с редкими исключениями и выходными раз в тысячелетие, ещё бы он не валился с ног каждый вечер. А сейчас Вандер подрался в самый ненужный день, так ещё и порвал ту жалкую пародию на костюм, в которой надо было заявляться завтра утром в Променад с одной единственной целью — получить бумажку с допуском до работ на заводе. Такой пустяк, а сколько пафоса! — Бать, не мучайся уж, давай я так пойду. Всё равно мне там делать нечего… — Ну почему же нечего? — Итан нахмурился. — Ты это к чему? — Да я, это… ну… не вписываюсь как-то туда, — Вандер понял, что сболтнул лишнего. — Типа… ну, короче, проехали. Изо дня в день крохотные частички в песочных часах ускользали, с ними же в небытие отправлялись и глупые детские обиды, которые казались вопросами жизни и смерти. Итан это, кажется, понимал, видел ощущал, но всё никак не мог порвать порочный круг, который сам и породил. Так было и сейчас — игла вышла из дорогой пилтоверской ткани и замерла. Пепел глаз оживился, и настала очередь Итана внимательно наблюдать за Вандером. Смотреть на то, как он свешивается с кровати, как скидывает пакет с растаявшим льдом в тазик, как разглядывает рисунки на стенах, как валится спиной на кровать, разворачиваясь к своей главной подружке — маленькой трещинке в стене, которую он расколупывал теми одинокими ночами, когда в голову лезли идиотские мысли, а выместить все эмоции от них в столь поздний час было никак нельзя. Они ютились с отцом на этой узкой кровати, и Вандер в последнее время так старался прижаться поближе к стене, ведь ему давно не пять лет, его не мучают кошмары, где злой осьминог тащит его на дно Моря Хранителя. А порой на душе становилось так горько, так противно, так необъяснимо жутко, до холодного пота, до дрожи по всему телу, до онемения, словно весь мир над ним возвышался и готов был в любую секунду упасть на его глупую голову. Вот тогда-то затылок упирался в трещину, а нос — в широкую горячую спину. Ни слов, ни прикосновений, одно только дыхание, а уже успокаивало. И сердце начинало биться реже, и душа расслаблялась, и сознание начинало медленно ускользать в сон. Итан об этом знал. Не поворачивался, ничего не делал, ничего не говорил. Он никогда ничего не говорил. Почти никогда. — Не проехали. — Итан немного подождал, затянул узелок и принялся продевать в погнутую иглу новую нить. — Случилось что? Вандер не выглядел на свои пятнадцать лет. Не выглядел он и на шестнадцать, и даже на семнадцать. Переросток. Он так быстро обогнал всех своих сверстников, что Итан совершенно забыл о том, что ребёнок его повзрослел как угодно, но только не разумом. И что все те проблемы, что гонялись за ним в годы собственной подступившей юности, были не чужды и ему, отпрыску заунского смога и бурой ржавчины. Итан так увлёкся этим образом взрослого, недостижимого идеала, разодел в него мальчишку, а потом удивлялся, почему тот никак не мог вытащить на себе эту ношу. Сегодня можно было дать поблажку. Ему. Себе. — Я же вижу всё. Вандер перекатился на бок, к самому краю кровати, вытащил из-под неё небольшой ящичек, вслепую нашарил там тюбик с мазью, молча раскрыл, поводил туда-сюда пальцем по кровоподтёкам, помедлил ещё немного и всё же заговорил. — Да не знаю я… там просто почти все променадские, у них и понятия другие, я там как будто из шахт, если не хуже. Смотрят так, словно я под забором на Нижних живу. А если скажу, что Пилтошка, так не лучше же, морду-то выутюжат только за это. Они там все умные, пойдут ещё три класса заканчивать, у них, вон, на родительский день приходили: у одного отец лекарь, у другого мать в театре поёт, — эти слова были сказаны с такой неподдельной и ядовитой ненавистью, что Итан даже прекратил ушивать пиджак. — Все как на подбор, а я чё, я только историю сдал, спасибо Тоби, хоть помог. Иду, черт возьми, листок с нулями получать, даже Ферд ведь пусть класс и подорвал, а за особые успехи в естественных науках какую-то бумажку заработал. А мне сказали, что радоваться надо, что не оставили год заново переучиваться. И ради пяти минут в этом гадюшнике рядить себя, как павлина? Мне там не место, вот и всё. Пойду лучше, как бумажку дадут, на металлургический устраиваться. Игла вонзилась в ткань, очутилась вместе с ней сбоку от Итана. Он не поднимался, не говорил, активно и бурно жестикулируя, но по какой-то непонятной причине ему всё равно было нужно освободить руки. Он сложил их на груди, выдохнул с некоторым неодобрением, чуть качнув головой. Коптила свеча, трещала химлампа, с верхнего этажа по холодной трубе зажурчала вода, а он так и сидел, погруженный не то в почти что меланхоличную печаль, не то досаду от той жизни, которую им пришлось волочить. — Вандер, — он начал строго и жёстко, но вскоре его голос смягчился, — ни на какой металлургический ты не пойдешь. Это мои долги, и мне их отдавать. Наработаешься ещё. — Но… — Хочешь деньги зарабатывать, то тогда так и продолжай Хромому на рынке разгружать, потом, может, в бар возьмем на подмогу. Пока я в силах, не издевайся над собой. Я не вечный, Тоби тоже, однажды нас подменишь, а сейчас рано ещё. Вандер попросту кивнул и, как бы ни хотелось ответить хоть что-то, да пусть даже приглушенное «спасибо», оно почему-то не вырвалось. Наверное, отец и без того всё понял. Понял, а потому как ни в чём ни бывало продолжил свою аккуратную работу. — У нас с Тоби тоже выпускной в гимназии не из обычных ведь был, зато ведь на всю жизнь запомнили с такой любовью! — Итан сам не знал, зачем заговорил, но голос его был преисполнен таким воодушевлением, что Вандер тут же сосредоточил на нём своё утомлённое внимание. — А танцевали-то как, втроём ведь! Я за Тоби шевелюру его шлейфом таскал, сам весь в чернилах, у девушки моей тогда, Амалы, дорогущее платье собственноручно порванное меж колоннами сверкало. На нас косили все, а мы смеялись так… одним словом, не в листочке дело, Вандер, а в чувствах. Притом, ладно мы, у нас был бал, репетиции, на полшажка нельзя в сторону отойти. А у вас-то? Пришли, завели проигрыватель на полную и вот оно, счастье! Молчание и глухое «ну да». Редкая улыбка, что у Итана чаще представляла собой только лёгкое изменение положения краешков губ, полностью исчезла с его лица. Что-то Вандер не договаривал. Стыдился: либо потому, что натворил что-то серьезное, либо, наоборот, расстроился из-за глупости, и отвечать не хотел. — Что не так? Уж не только же из-за бумажки ты так угрюм. Он затянул последний узел, расправил пиджак, протянул было Вандеру, а тот, не сразу поняв, что к чему, так и сидел, только через некоторое время сообразил, что вместо того, чтобы мять пиджак, можно бы было примерить и его, и укороченные пару часов назад отцовские брюки. Вандер был весь соткан из недоговоренностей, и превращать их в «договоренности» было отдельным видом искусства. Особенно, с учётом их несметного количества: будь то свежевоспалившаяся недоговоренность на костяшках пальцев, корочку с которой он так безжалостно срывал изо дня в день, или же отдающая в плечо недоговоренность, настуженная от ночевки на балконе из-за очередного максималистского каприза, или, например, недоговоренность, подпалившая жесктий волос у самой лодыжки… вот эту недоговоренность, обжигающую, болезненную, представляющую собой ржавые рытвинки на бледной коже да сигаретные нимбы на молодом теле, в договоренность было перевести тяжелее всего. Детский стыд против взрослого страха, они чудом уладили этот вопрос и, на удивление, даже без помощи Тоби. Проблема-то ведь была не столько в этих недоговоренностях, сколько в причинах, их вызвавших. Вандер не просил к себе внимания, не манипулировал родительскими чувствами, как то часто делал Силко, не испытывал глубоких страданий и, тем более, хоть каких-то отголосков самоненависти. Он просто злился. Не по-детски, не по-взрослому и не по-звериному. Эта была особая злость, абсолютный концентрат ярости, который брал над ним контроль, заставлял творить отвратительные вещи, а потом отпускал в самый неожиданный момент, оставляя с результатом очередной вспышки — будь то бессознательное тело со сломанным носом у него под ногами или же, как тогда, мерзкая грязь ожогов. Исход разный, а суть-то одна: он злился ради злобы как таковой. Не потому что мир вокруг плохой и ужасный, не потому что отец у него отвратительный, а друзья того хуже, не потому что кто-то в переулке неправильно на него поглядел и не потому что все вокруг хотели ему самого плохого. Вот этой беспричинной агрессии, каждый раз выходящей за рамки его сознания, он и боялся, что уж говорить об Итане. — Да… это, ну, мелочь короче, — Вандер натянул на себя брюки и принялся застёгивать пиджак поверх своей выцветшей ночной футболки. — Бать, да правда это мелочи, это… — он сделал последнюю попытку уйти от разговора, но скоро понял, что это бессмысленно. — Ладно, мне, это, ну… просто не хочется туда. Бумажку последним получу, как дурачок отбитый, а гулянки эти… да не с кем короче мне на них идти. Итан вздохнул с облегчением, пусть и только в собственных мыслях. Проблема, конечно, грандиознейших масштабов, но ничего такого, из-за чего бы стоило всерьёз волноваться. — А Бензо? Или так всё и боишься? — Бензо, — Вандер подошёл к шкафчику и с осторожностью открыл ту дверцу, на которой доживало свой век зеркало, — совсем не вариант. У нас Прия уж как полгода назад залетела, пацан её одна Бездна знает куда делся, с ней идти вообще никто не хотел, а чё девку расстраивать, я её пригласил, мол, раз мы оба одни, так она отказала: Бензо вперёд меня успел. Итан кивнул и, забыв, что Вандер его не видит за скрипящей дверцей, тихо ответил: — Ну что же, шаг благородный. Он правда старался проявить участие, но каждый их диалог почему-то обрывался, заходил в тупик и доставлял столько неописуемого внутреннего неудобства, что они замолкали на полуслове и уходили каждый в свои мысли. — Как тебе? — Если честно… не слишком пендристо? Такое чувство… ну… короче, словно это бабушкино кружево. Вандер показался из-за дверцы, и не сразу понял, почему отец так улыбнулся в ответ на эти слова. Потушил одну догоревшую свечу, достал другую, высокую и красную, поджёг, и вновь уставился на него пепельными глазами, за которыми скрывалось нечто в промежутке между внезапной радостью и сладкой ностальгией. — Бабушкино кружево, — неестественно мягко начал он, — было у меня на моём первом балу… а в этом костюме я на посвящение в студенты ходил. Дева, как это недавно было… Лицом Вандер явно пошёл в мать, Норианну, но сейчас по какой-то необъяснимой причине Итан видел в нём только себя. Отражение мальчишки с Серебряных Холмов, пошедшее рябью грязной заунской воды. Ещё только вчера Вандер родился, только вчера Итан первый раз в жизни покормил его из крохотной детской бутылочки, стоившей ему целую неделю без обедов на заводе, только вчера услышал, как бодро и чётко он произнёс «мама» и «папа», глядя на их с Норой фотографию, как плакал из-за первой прививки, за которую пришлось дать немалую взятку — от заунской заразы за бесплатно не избавишься — как прочитал своё первое слово, как встречал его после работы в коридоре, как показывал отвратительно сделанную первую домашнюю работу, как держал его за руку, заходя в воду на набережной, так, ноги помочить, дальше-то страшно. Как Итан читал ему «Философию Империй», потому что других книг у него не осталось, как на первые премиальные он купил ему книжку про всевозможных зверьков Рунтерры, и они с увлечением рассматривали её в его единственный выходной. А сейчас он получает зелёный свет в юность — пока ещё слишком рано для настоящей взрослой жизни, но уже поздно для беззаботного детства. — Пендристо, говоришь? — воодушевился Итан. — А давай-ка мы знаешь что сделаем? Он вскочил с кровати, протискиваясь к шкафу, оттесняя напуганного такой неожиданностью Вандера к двери, с лихвой набрал первой попавшейся одежды со своей половины и бросил на мятое одеяло. — Па… бать, ты, это, ты чего? Подожди! Подожди!!! Ты чего, это такая память, не на… Поздно. Итан уже стащил с него пиджак и мотнул головой на брюки — нечего их простаивать, пара-тройка дополнительных стежков им не помешает, нужно стаскивать их с себя как можно скорее. — Память памятью, Вандер, да только на кой она мне сдалась? Что я, к мужикам нашим в доки в таком пойду? Нет, даже отвечать не надо, не пойду потому что. Сейчас мы быстренько верхний город снизведём до нижнего, не волнуйся! Щщщёлк! Это произошло так внезапно. Настолько внезапно, что Вандер, с грехом пополам вылезший из одной брючины, чуть не упал спиной на ручку двери, но вовремя нашёл себе опору. Половина рукава! Просто так, в небытие! Лезвия ножниц, схваченных своим повелителем со стола, проходились и по пиджаку, и по всему, что Итан считал уместной тканью для его преображения. — Бать, ты… — Не возмущайся, — освободившейся рукой Итан попросил Вандера бросить ему снятые брюки. — Штопать я умею, жизнь научила. Вандер… Вандер, ну что ты как? Не волнуйся, говорю. Знаешь, сколько материных платьев я пустил тебе на детскую одежду-то, когда денег совсем не было? А это пиджак. Тем более мой, так ещё и старый неимоверно. Ты садись давай, расскажи мне лучше, что у вас помимо вставок ваших модно сейчас. Вандер усмехнулся, и эта неожиданная вспышка радости наконец-то вывела его из оцепенения. Мода… нет, ну надо же так сказать! Словно в Зауне есть мода! Мода — это так, дурь всякая для пилтошек, жизни не видавших. А у них с ребятами не мода. У них «Кормак в этом ходит, надо и мне такую», у них «бать, ну дай волосы отпустить, прикольно же, у всех в классе такие», у них «я у тебя займу пару золотых на кожанку, а то Йошики вчера в такой заявился». Но только не мода. Поправив отца, Вандер, однако, всё же уселся рядом, потихоньку начиная выдавать то одну оригинальную идею, то другую, рылся в горке из одежды, вытаскивал то, что выглядело наиболее приемлемо и что было не жалко отправлять на верную смерть под лезвие. Однако воодушевление его вскоре спало и, когда отец окончательно наметил план на ближайший час, вновь погрустнел и утих, опираясь спиной о холодную стену и уставившись в пустоту перед собой. Драконы… они так завораживали маленького Силко своими чешуйчатыми крыльями и огнедышащими пастями, и в последнее время он от одного их упоминания уже расплывался от счастья и весь превращался в комочек чистого ликования и полубезумного восторга. Вон там, рядом с перчатками, висело кривое изображение пламенного дракона, которого Силко ласково окрестил «Грозным Угольком». Он смотрел на Вандера своими алыми глазами и вот-вот готов был выпорхнуть из своей бумажной темницы и тут же на него наброситься. — Ну не с кем и не с кем, вы там что, вальсом проходитесь, чтоб обязательно с кем-то быть? Я ж сказал тебе уже, что мы с Тоби и Амалой втроём ходили, так у нас регламент был, директриса так кричала! А ты что? Прибьёшься к кому-нибудь, у тебя товарищей-то ого-го сколько! Да и знаю я, чем все эти ваши гулянки заканчиваются, всё равно потом одной кучей завалитесь, куда не подобает. Непонятно немного, с кем отец всё же говорил — с собой или же с ним. Уверял себя в чём-то или, быть может, даже спорил. Кто его знает. А Вандер так и продолжал смотреть единственным здоровым глазом на освещённые тёмной зеленью драконьи крылья. Один, вон, создан из льда, другой свит из цветущих лиан, у третьего кошачья мордочка, а четвёртый и пятый… Один большой-большой, с двумя парами крыльев и белоснежным паром из широких ноздрей, а второй в разы меньше, но такой же уморительно смелый — сверкает золотой чешуей, хитрит да улыбается. «Вандер и я» — толстыми-толстыми буквами, чтобы все знали. Рядышком похожая картинка, но теперь уж с обычными человеческими лицами. Тут и гений-автор, и Вандер, и Итан, и Тоби. Непохожи до жути, без надписи не различишь, а всё равно ведь приятно, ребёнок ведь так старался, любил их всех, как собственную семью. — Бать, ты, это… — Вандер прервал негромкие рассуждения отца, — ну, без обид только, но… не надо, короче. У тебя с состраданиями этими… ну… короче, я только хуже себя от них чувствую. Итан не терпел приказного тона, но это был и не приказ, это была просьба. А потому он с пониманием замолк, зазвенел цепочкой с любимой курточки, теперь аккуратно с неё снятой и пришиваемой к пиджаку. Но как же не хотелось молчать! Впервые в жизни, даже от помрачающей сознание усталости, даже после того, как всё было высказано и все беседы скатывались к одному и тому же. Не хотелось! Не хотелось! Не хоте… — Ну раз надо тебе напрямую, то… — проверив, плотно ли прикреплена цепочка, Итан отложил пиджак и, закинув ноги на кровать, придвинулся поближе к Вандеру. — Скажу напрямую тогда, так и быть. Вандер, — мозолистая рука опустилась на синяки по всему бедру, — дело тут несложное. Что до листа, то в оценках ты своих сам виноват. Времени на знания тебе давали, пришёл ты в первый класс уже и пишущий, и читающий, литературности я тебя как смог, так обучил. Ты свои исправления «на завтра» откладывал, а завтра, вон, как видишь, выпускной. Но, понимаешь… уж если мы с тобой начистоту говорим, то ты для меня не ноль в оценочном листе. Не ноль, не пятьдесят, не сто, потому что ты — это ты. Конечно, мне для тебя лучшего хочется, кому ж не хочется? Но при этом, что случилось, то и случилось, это твоя жизнь, и мне нужно-то в ней только одно: чтобы ты её прожил счастливо, а не как я. И Норе бы этого хотелось, и Тоби хочется, это абсолютно естественное желание. А на семилетке жизнь не заканчивается. Если ты того пожелаешь, то и три класса сверху закончишь, и в училище пойдёшь, да хоть горы свернёшь. Поэтому иди завтра и отдыхай себе в удовольствие. Пусть хоть сколько угодно за спиной говорят, это твой день. Твои… эти… винилки, вот, точно, твоя суматоха под проигрыватель, твоё незабываемое утро, а не их. Глупостей только не натвори, а в остальном… не оглядывайся и не стесняйся, в общем. Как-то так, да. Рука отстранилась, и тёплая тень на лице сменилась игривым огоньком свечи. Итанова работа с их разговорами растянулась явно не на час, и даже думать было страшно о том, сколько сейчас времени. Давно закончили кричать друг на друга соседи, давно народ накурился в передней и с шумными беседами вернулся в свои комнаты, давно закрылся кран в общей душевой и давно потушили весь свет на кухне. Под глазом так болезненно саднило, да и голова уже начинала кружиться от недостатка сна, и пусть желанная подушка была так близко, Вандер не смел засыпать: отцу ведь завтра на завод, он подремлет часа три-четыре из-за его дурацкого пиджака, а он его сейчас в тихом одиночестве оставит? Ну уж нет. — Пап… а можно посмотреть? Итан кивнул, и теперь настал черёд Вандера смять одеяло и устроиться поудобнее за могучими плечами, высовывая голову рядышком с отцовским ухом, стараясь не мешать ему и не прислоняться к нему горячей кожей. Отец умел не просто штопать, нет, он умел шить. Всегда одеваемый в домах пилтоверских кутюрье, он и не думал тогда, что когда-нибудь сам займётся этим нелёгким, но завораживающим трудом. Начинал с малого, как и говорил этим вечером: Вандеру были нужны пелёнки, Вандеру была нужна распашонка, Вандеру были нужны кофточки и штанишки, шапочки и носочки. Весь материнский гардероб, за исключением, пожалуй, свадебного платья, ушёл на него. Да и свой, что уж таить: Итан на всю жизнь запомнит те страшные времена, когда в мороз приходилось подниматься в Пилтовер в одной лишь рубашке и рваных штанах, или когда с подступающими на глаза слезами пришлось закладывать свои единственные сапоги. А сейчас всё было по-другому, сейчас они сидели в тепле комнаты, и на их глазах из хаоса одежды получался солидный (по заунским меркам) пиджак и такие же необычные брюки. Через игольное ушко и прямиком в ярко-малиновую вставку — толстые синие нити творили, казалось бы, совершенно невозможное, объединяя несочетаемые вещи. Дорогая пилтоверская ткань начинала так хорошо сочетаться с заунской дешёвкой, становилась ей родной, словно так всегда было, словно никто ничего и не менял. Старая отцовская брошь из драгоценных металлов да кричащая заплатка, к которой она крепилась, цепочка со старой куртки и необычные прорези под платок, ремень из чистой кожи и асимметрия брючин. И удивительное дело — они все дополняли друг друга, навеки скреплённые хороводом пигментов, пропитавших нити. Единый механизм, такой противоречивый, но работающий слаженнее тех приторных продуктов напыщенного притворства, что соблазняли толстосумов где-то там, наверху. Вандер одевал себя не в костюм, он одевал себя в любовь. В остатки знатной благородности и аристократической гордости, в простой рабочий принцип «никогда не сдаваться», в самопожертвование, в полное отречение от себя на благо будущего своего ребёнка, в голодные ночи, в безденежные дни, в секунды молчаливой слабости наедине с собой, в мгновения, проведённые в страшной паузе перед полностью заряженным револьвером. В редкую улыбку, в желание меняться, быть лучше, быть рядом, быть недостижимым идеалом, быть. В заботу, такую необычную, но зато свою и от чистого сердца. О да, он одевал себя в самое прекрасное чувство, что только сотворил великий Аурелион Сол. — Ну что, как тебе? Доволен? Или ещё что подшить? Вандер попятился назад от зеркала, упёрся спиной в один из крючков, натянул висевшую на нём кожанку и чуть не заставил эту хлипкую конструкцию полететь вниз. Но не потому что ему не понравилось, нет, наоборот, он был настолько восхищён, что на секунду забыл и о пульсирующей боли под налитым кровью глазом, и о больной ноге. Ребята все обзавидуются, ребята спросят, кто ему это всё подогнал, ребята- — Пап? Всё, это… круто очень, но… ты… ну… короче… ты можешь со мной завтра пойти? Выходной взять там, все дела. Он не расчувствовался. Не совестливо выпалил это от благодарности за наставления. Он ведь попросту не хотел идти на выпускной до этого самого момента. Совсем. Договорился с Тоби, чтобы тот его не ждал, а потом наврал отцу, что они хорошо провели время, а сам думал забрать бумажку на следующий день, когда никто его не увидит, а в промежутке между этими пренеприятными событиями первый раз в жизни попробовать «Плач Сирены». Но сейчас… после всего, что приключилось за этот растянувшийся вечер, он не смел лгать отцу. Действительно, будто его в Ноксус на войну посылают. Это ведь просто выпускной, жизнь-то и вправду не заканчивается. — Уххх, Вандер, если б можно было взять, я бы уж давным-давно это сделал, сам понимаешь. Да и Тоби согласился, один-то ты стоять не будешь. Понимающие кивки и поджатые губы: ну ничего, не страшно, он попробовал, Итан отказался. Стабильность, наверное, тоже штука хорошая. Груда изрезанной одежды отправилась в ящик под кроватью, туда же устремились и игла с нитками, и ножницы, и кусочек старого мыла, а та часть гардероба, что чудом уцелела, очутилась на вешалке. Прекратила коптить сальная свечка, мозолистые пальцы растёрли сухие глаза. Обновка на выпускной аккуратно улеглась на стол, на пол были скинуты носки, чуть ли не до ушей натянуто мятое одеяло. За окном кто-то в пьяном запале поливал грязью весь белый свет, а над головой погасла химлампа. Весь Заун застыл в таинственном промежутке между грёзами и реальностью, и Вандер, всё это время жаждущий сна, теперь почувствовал из ниоткуда взявшийся прилив сил и всё никак не мог уговорить себя просто отключиться от реальности и наконец-то хотя бы задремать. Он пробовал уткнуться носом в трещинку с облетевшей краской, да вся левая половина лица этому сопротивлялась, а потому одна живая стена быстро сменила холод другой. Тепло, умиротворение, уверенность в завтрашнем дне, уверенность в себе и людях, ощущение нужности, крохотный лучик света, чудом сумевший пробиться через ржавую мертвечину нижнего города. Крохотная коробочка, содержавшая крохотных людишек. Вроде бы нечему радоваться, нечем гордиться, но уютно ведь, Бездна побери. Спокойно и попросту по-человечески хорошо. Вандер думал, что он один увлечён собственными мыслями, а потому чуть не вскочил с кровати, когда скала перед ним покачнулась, и к нему развернулось такое же бодрое лицо. Пепел, почерневший в темноте комнаты, не казался ему привычно безразличным и отчуждённым. Не просто живой, а слегка взволнованный, скрывающий почти детскую надежду, что его поймут без слов, как это всегда бывало. Но нет, это не тот случай, не тот человек, Вандер привык, что его по струнке ходить заставляют, что его принуждают, что на него кричат, он же дурак, неудача, первый блин комом, с ним же не сладишь, это упущенный шанс, так ведь? Так ведь? — Вандер… Итан остановил его ровно в тот момент, когда щека с кровоподтёками была готова приземлиться на подушку: Вандер не мог выдержать на себе столь долгий и пристальный взгляд. Да и не за чем. — Вандер. Крепкая рука развернула его к себе, но без привычной властной силы. Похлопала по плечу, пытаясь оттянуть время, которое было так нужно Итану для того, чтобы наконец-то решиться. Смешно так — первый раз в жизни воровать или отстреливаться от шайки местных бандитов было легче, чем вытянуть из себя каких-то пару слов. — Вандер, во сколько завтра всё начинается? У нас… корабль небольшой вроде, я до доков добегу после смены, отпустят уж, наверное. А не отпустят, так и Бездна с ним, что я, никогда не получал- Итан не договорил. Здоровая половина лица провезла по подушке, уткнулась в пропахшую заунскими улицами майку, как единственный раз в далёком-далёком детстве. Кривые пальцы разбитых в кровь ладоней вцепились в него со всей силы, словно перед Итаном сейчас был оборванец-Силко после ночи кошмаров, а не вымахавший с фонарный столб оболтус, который у него за спиной уже и пить, и курить пробовал. Будто бы он жизнь ему спас какой-то парой слов, которые в себе носил полдня. Дева всемогущая, как же мало им было нужно для того благополучия и спокойствия, что изредка заглядывало в их жалкую каморку! — Но только при одном условии. Вандер опешил, быстро отстраняясь и прижимаясь спиной к трещинке в стене. Однако удивление его спало так же быстро, как и зародилось. — Завтра за плёнкой утром зайдёшь и фотокамеру проверишь. И к Миранде сходи, пусть она тебе хоть пудрой-то лицо подмажет. А хотя… — широкая и искренняя улыбка, так для него нехарактерная, появилась на итановом лице, стоило ему почувствовать крепкие объятия благодарности. — Знаешь что? А оставь прямо так, будет хоть что вспомнить. Потрепал по волосам, прижал к себе, чуть отпрянул и щелкнул по носу, прямо как в детстве — тихонько-тихонько. Любя. И пусть лицо было разбито, пусть в выпускном листе красовался столбик нулей, пусть никто не удосужился пойти с ним на эти проклятые танцы под сломанный проигрыватель, это всё равно был лучший день в его жизни. Благодать, ниспосланная Девой Ветра. Полное и абсолютное блаженство. ⠀ ⠀ ⠀