и никаких сцен после титров

Мир — это, в общем-то, съемочная площадка, брошенная режиссером и съемочной группой сразу после постановки света. Нет, он, конечно, знает, что там Шекспир сказал, но Шекспир ошибался. То есть, в шекспировские времена-то мир, может, и был театром, потому что фильмов тогда не существовало. Короче, с тех пор прошло столько времени, что у актеров сначала закончились реплики и пришлось импровизировать, а потом они и вовсе забыли, что они актеры. И никто не орет СНЯТО!, и жизнь — одна бесконечная сцена одним дублем и одним планом. — Я смотрю, на этот раз ты всё, того, — фыркает Донхун. — Что ты несешь? Мир — это мир, жизнь — это жизнь, мы живем в мире так, как хотим или как другие люди хотят чтоб мы жили, живем, умираем и исчезаем, а не смываем грим, переодеваемся и уезжаем. Ни капли воображения. И как так вообще можно жить? За окном снег. Нет, это команда спецэффектов работает. «Ты же только что сказал, что съемочная группа бросила площадку?» Ну да, но вот эти остались. Кто-то ведь должен позаботиться о том, чтоб солнце вставало и заходило, чтоб дождь, снег и молния, чтоб машины сигналили, петухи кукарекали, часы тикали и огонь трещал. И чтоб у женщины лицо сияло… Он готовится услышать справедливое возражение, что это же гримеры, и украдкой косит глаза, ожидая увидеть раздражение или насмешливую ухмылку, по настроению, но находит только невидящий взгляд — окно в разум, блуждающий где-то за тридевять земель. Эх, а ведь уже почти-почти подобрался, почти поймал волну, почти дернул идею за ниточку, самая чуточка осталось, и он бы уже начал писать, но нет, сейчас нужно проявить братскую любовь и заботу. — Что, так и не звонит? Донхун вздрагивает и долю секунды, пока его лицо не надело защитную маску, выглядит так, будто его застали за чем-то постыдным. Но ответный удар приходит почти мгновенно. — Что, так и не пишется? Старших нужно уважать, думает Кихун, а в голове его уже зреет план. — Я тут придумал кое-что получше, — бросает он, подходя к окну и выглядывая на улицу. — Я, пожалуй, возьму контроль над этой съемочной площадкой. — Так, всё ясно. — Донхун поднимается с дивана, явно собираясь уходить. — Слушай, надо просто сесть и начать писать, и писать, и писать, пока не напишешь что-нибудь. По-другому никак не получится. Еще как получится, сказал бы Кихун. Но Донхуну это трудно будет понять. Донхун, который и себя-то не особо знает, пытается сейчас себя перестроить, обновить. Пытается быть счастливым. А как тут будешь себя знать, если почти всю жизнь себя избегал? И как перестроить старое обжитое свое существо, не задев ненароком несущие стены и не обвалив всю конструкцию, как карточный домик? …И вот, понимает Кихун, в поисках вдохновения он уже мешает метафоры в кучу, вступая на плохо знакомую ему профессиональную территорию Донхуна. Наверное, стоит каждому придерживаться своей области. — А я тебе докажу! — кричит он вслед удаляющейся спине брата. Донхун только рукой машет, да-да, конечно, болтай, болтай, и не оглянувшись, скажи маме, что я заходил, выскакивает за дверь. Кихун садится за письменный стол у себя в комнате, вынимает из ящика разлинованный блокнот и начинает писать. ИНТ. ОФИС. ДЕНЬ. — Это что такое? — спрашивает Донхун, возвращая ему блокнот, являя собой воплощенное замешательство. С того разговора прошло уже несколько месяцев, и брат давно о нем забыл, забегавшись с новым бизнесом. — «Он никак не может ее отпустить, и когда всё-таки отпускает, ей кажется, что его руки оставили на ее плечах длинные жгучие следы…» Это что, Санхун писал? Кихун обиженно фыркает. Донхун больше не пытается объяснить, что это не то, что они, извращенцы, думают, и всё было вообще не так, и он никак в толк не возьмет: это потому, что Донхун сдался, или потому, что поддался? Тем не менее, он готов броситься в очередную словесную перепалку, потому что так он работает, так он ловит свою музу. Вот к чему он не готов, так это к тому, что Донхун непривычно мягким голосом спрашивает задумчиво: — А что дальше? Дальше? Открытый конец. Понимай как хочешь. Зачем навязывать зрителю свое видение? Донхун вообще слышал о смерти автора? «Мир — это съемочная площадка, ага, конечно», — ворчит брат себе под нос и отбирает у него карандаш. Донхун загораживает блокнот так, что ему видно только, что он зачеркивает какие-то строчки и быстро что-то пишет снизу. Кихун поправляет очки и щурится. Ему кажется, брат еле сдерживает улыбку. — Держи. — Блокнот шлепается Кихуну на колени, и он торопливо хватает его и ищет исправленное место. Он никак не может отпустить ее руку, а когда отпускает, на ее коже остаются бледные отпечатки его пальцев. Она говорит, я вам позвоню, и он отвечает, хорошо, ну иди, и улыбается, и не может перестать улыбаться, смотря ей вслед. — Диалоги так не пишут! — вопит Кихун, перевесившись через балконные перила. — Хён! — Малодушно сбежавший брат смотрит с улицы снизу вверх, прикрывая ладонью нижнюю часть телефона, который держит у уха. — А что дальше? Донхун дерзко ухмыляется и отворачивается. — Ну, дай хоть сцену после титров! — смеется Кихун. Донхун показывает ему средний палец, уходя деловитой, уверенной походкой человека, занятого крайне важным телефонным звонком.