***
Чёрный песок расступился перед Сергеем, открывая ему вид на знакомый коридор с картинами, что вёл к Западному кабинету. Это была резиденция барона в Дрездене. Сергей быстро преодолел расстояние до высоких дверей и постучал в них. Дождавшись приглашения, он вошёл внутрь. Барон над чем-то увлечённо работал — видимо, готовился к какой-то важной встрече. — Что со смертным? — небрежно бросил он, одарив раба лишь коротким взглядом. — Он в отчаянии, — ответил Сергей, и в голосе его промелькнуло еле заметное удовлетворение: если этот смертный повернёт назад, если прекратит своё бессмысленное путешествие, вероятно, барон снова приблизит к себе Сергея. Он 150 лет служил ему телохранителем, наёмным убийцей, воином, так почему же теперь после стольких лет без нареканий он должен был потратить остаток бессмертия на мелкие поручения? — Отлично, как раз вовремя, — произнёс барон, и фраза его обнадёжила Сергея: видимо, хозяину не хотелось сбрасывать его со счетов — ему самому не нравилась эта ситуация с самонадеянным смертным. — Сегодня вечером ты присутствуешь вместе со мной на переговорах с японской мафией, — добавил Трёч. — Они стали выдвигать наглые условия, нужно их припугнуть. Сергей почтительно кивнул, позволив уголкам губ еле заметно дёрнуться вверх: наконец, Трёч говорил о хоть каком-то стоящем деле, которое позволило бы Сергею снова почувствовать азарт в крови и подобие жизни в сердце. Только рискуя, только бесстрашно врываясь в самое пекло битвы, он ощущал себя живым. Таким, каким он был до того, как встретил барона. — Иди готовься. Я позову тебя, — сказал Трёч напоследок, и Сергей вышел из кабинета. Вдалеке послышался стук каблуков. Сергей узнал бы обладателя этих туфель по одной походке даже если бы находился в полубессознательном состоянии — настолько этот звук осточертел ему. Если бы у него была возможность, он убил бы эту женщину при первом удобном случае. Однако сделай он это — он бы пошёл против барона, а Трёч не прощал подобного неповиновения своим рабам и слугам. Из-за поворота вышла Оксана. — А вот и ты, Сергей, — протянула она елейным голосом. — Знаешь, я думала, мы больше не свидимся, — теперь в тембре её прорезалась фальшивая печаль. — Тебя ведь понизили до возни с каким-то жалким смертным. Оксана была чертовски привлекательна: и большие глаза её, и её безупречные манеры и походка, даже одежда, которую она подбирала, — всё в её внешности играло в её пользу. Она выжала из скромных природных данных всё, что только можно было, благодаря чувству вкуса и большому труду. Буквально сделала себя с нуля. Кого-то это восхищало, кого-то — злило. Сергей относился к третьему, самому рассудительному типу: он видел в ней опасного противника, которого не стоило недооценивать и тем более давать какие-то поблажки просто из-за того, что она была женщиной. — Ты смертна. Значит ли это, что ты тоже жалкая? — парировал он так, словно их беседа была скорее схваткой на мечах, то есть тем, в чём Сергей чувствовал себя профессионалом. — Ну, я смертна лишь пока, — как бы невзначай заметила Оксана и сверкнула чуть прикрытыми в мнимом превосходстве глазами. — Фатиха, — коротко усмехнулся Сергей и обошёл Оксану сбоку, заставляя следовать за собой, чем слегка поддел её. — Ты хочешь продать душу? Не думал, что тебе хватит смелости решиться на нечто подобное. — Нет, конечно нет. Я не стану добровольно продавать себя в рабство даже ради бессмертия, — уколола она его в ответ, напоминая Сергею о его прошлых ошибках. — Почему же тогда ты считаешь, что станешь бессмертной? — бесстрастно заметил Сергей, ничем не выдавая своё раздражение. — Он не раздаёт бессмертие слугам, лишь рабам. Оксана остановилась у одной из картин, якобы рассматривая её. Сергей был вынужден остановиться подле неё — больно важный разговор намечался, от него нельзя было уходить. Заметив лёгкую улыбку на лице Оксаны, Сергей понял: этой короткой остановкой она мстила ему за то, как он прошёл мимо неё минуту назад. — Я вдруг подумала, что он может пойти на этот шаг, если в приближённых у него останется лишь один из нас, — медленно проговорила она, наслаждаясь каждым произнесённым словом, пронзая собеседника одним из её фирменных хитрых взглядов. Сергей посмотрел на неё в ответ холодно и жёстко: она угрожала ему, намекала, что его нынешнее положение шатко и что она не пременёт возможностью сбросить его с пьедестала «правой руки» барона, который он занимал неприлично долго. Однако, даже если с ним что-то случится, Сергей прекрасно знал это, барон никогда не дарует бессмертие Оксане, не взяв за это её душу. Это было незыблемое правило, Трёч никогда не нарушал его и не нарушит. Он скорее найдёт нового слугу, чем обезопасит старого от смерти. Талантливых людей, готовых принести клятву верности на инициации, было много, очень много. Достаточно, чтобы бешеная конкуренция в конце концов сбросила Оксану с той высоты, на которой она оказалась благодаря своим знаниям и умениям. — Незаменимых людей не существует, — ответил Сергей, намекая на то, что таланты Оксаны в долгосрочной перспективе не стоили ничего — барон найдёт на её место другого, если она умрёт. — Он не станет защищать твою душонку от смерти, — добавил Сергей. Оксана гордо вскинула голову. — В области права и юриспруденции я незаменима, — уверенно ответила она, словно сказанное ею было прописной истиной. Сергей скривился в презрении. — Из семи смертных грехов он больше всего не любит высокомерия. Ты — олицетворение этого греха, — заметил он. Сергей считал, что сказанное должно было задеть Оксану, однако она вдруг улыбнулась, словно услышала комплимент, и подалась вперёд. — Странно слышать обвинение в греховности от того, кто продал свою душу, — вкрадчиво произнесла она и посмотрела на Сергея из-под пушистых ресниц. Ни один мускул не дрогнул на лице Сергея. Лишь взгляд его вдруг стал тяжёлым, будто сейчас он видел не лицо Оксаны, а те события, что подтолкнули его произнести ту жуткую фразу: «Я отрекаюсь от тебя, Господи, и продаю свою душу». — Я пожертвовал душой, чтобы защитить родину, а ты поклялась ему в верности ради дорогих туфель и власти, — презрительно заметил Сергей. Оксана высокомерно усмехнулась. — Вот только и дорогие туфли, и власть я получила, а твоя родина всё равно проиграла русскому императору, Гамзало, — прошелестел лукавством её мягкий тембр. Глаза Сергея сверкнули холодным пламенем, чуть он заслышал своё настоящее имя из уст соперницы. После стольких лет службы бок о бок она всё-таки смогла найти информацию о его прошлом, и теперь хвасталась этим, игралась, показывала, что для неё нет ничего невозможного, намекала, что теперь все козыри их маленькой игры у неё. По крайней мере она хотела так думать. Сергей усмехнулся жалкой попытке запугать его: Оксана почему-то забыла, что у него всё ещё оставалось главное преимущество, и то было даже не бессмертие. — За те 150 лет, что я служу ему, рядом с ним сменилось множество слуг подобных тебе, а я всё равно остался его правой рукой. Видимо, он симпатизирует проигравшим мюридам больше, чем успешным юристам в дорогих туфлях, — злорадно улыбнулся Сергей и, оставив Оксану наедине с её мечтой о безраздельной власти, ушёл прочь. Он не собирался тратить на неё больше времени, чем она того заслуживала.***
Раньше, когда мир вокруг казался чуть более большим, чем сейчас, Антон думал, что четырнадцать лет — это очень много! Переступи эту черту — и сразу почувствуешь себя взрослее. Теперь, когда Антон находился совсем один в большом городе, в большой стране, он не знал, что ему делать и как быть дальше. Никакой смелости и самостоятельности, присущей взрослым, Антон не чувствовал: лишь щемящую, несправедливую обиду на Павла, которую Антон очень старательно пытался подавить, потому как Паша не был виноват в его бедах, он, наоборот, хотел помочь, он не должен был нянчиться с ним постоянно; и всепоглощающий, ноющий где-то в груди страх. Антон боялся идти дальше и заключать пари, потому как те могли стать для кого-то погибелью. Антон боялся поворачивать назад и возвращаться в родной город, ведь там его ждала всё та же беспощадная, высасывающая все силы апатия, которая когда-то чуть не подтолкнула его к самоубийству. Смерть там и смерть здесь, так в чём же разница? В количестве гипотетических жертв. Антон успел пересчитать лесенки парадной лестницы в польскую больницу порядка десяти-пятнадцати раз, и каждый раз у него выходило разное число. Не то чтобы Антон был настолько плох в математике, нет. Просто сейчас его мысли были сплетены в тревожный клубок, который мешал ему думать. Ему казалось ещё немного — и он запутается в собственной голове. Холодный порыв ветра пробрал Антона до костей, чем заставил его отмереть. Антон поёжился, сглотнул, и начинающее иссушаться из-за жажды горло отозвалось болью. Он осмотрелся: пригород Варшавы, подъезжающие машины скорой помощи, снующие туда-сюда люди и незнакомый язык. Антон всё ещё не мог решить, продолжать путешествие или нет, однако он прекрасно понимал: вне зависимости от его дальнейших действий ему будет необходимо знание языка. Английский не подходил — Антон так и не доучил его, не говоря уже о том, что даже на школьном уровне Антон не особенно блистал на уроках. Значит на собственные знания опираться было нельзя — нужно заключать пари. Но с кем? В большинстве своём поляки не понимают русского, а на поиски владеющего русским местного может уйти слишком много времени: к моменту его нахождения Антон может просто умереть от обезвоживания, не говоря уже о других рисках. Но как заключить пари с тем, кто не понимает сути твоих слов? Антон задумался: его английский мог оказаться не таким бесполезным. Пускай у него хромала на обе ноги и лексика, и грамматика, да и языковой барьер у него так и не был преодолён, он мог заранее набросать схему гипотетического разговора с каким-нибудь прохожим и потом просто воспроизвести её по памяти. А недостающую лексику можно было подсмотреть в книжном магазине в разделе изучения иностранных языков — всё равно некоторые книжные дают возможность осмотреть и немного почитать книгу перед покупкой. План не был идеален, но Антон не мог придумать ничего лучше, а потому он спустился по лестнице и пошёл вдоль улиц, рассматривая вывески и ища среди них книжные магазины. О тяжёлом выборе между продолжением путешествия и его прекращением Антон старался не думать.***
Антон листал пособия по изучению иностранных языков и искренне сожалел о том, что в суматохе последних суток совсем забыл заключить пари о деньгах с Пашей. В кармане не было ни гроша, а жажда успела совсем измучить его: иногда он заходился в кашле и сгибался пополам от боли в горле. Некоторые посетители книжного магазина бросали на него подозрительные, а иногда и презрительные взгляды. Антон старался не замечать их и просто продолжать выуживать нужную для пари лексику. В конце концов он сможет исправить ситуацию с невозможностью купить воды только в том случае, если сможет заключать пари с местными. Перед глазами мелькали страницы то учебника английского для поляков, то польско-русского разговорника, позволявшего Антону понимать в общих чертах, что было написано в учебнике. Самую главную фразу Антон перевёл: «I bet that right now I'll learn how to speak Polish and no one else will get hurt». Теперь оставалось набросать схему разговора: на каждый гипотетический ответ потенциального спорщика нужно было придумать и запомнить фразу на английском, которая бы подводила собеседника к спору. Антон не знал, сколько потратил времени на претворение этого плана в жизнь, однако когда схема была почти готова, одна из работниц книжного магазина остановилась рядом с ним и стала что-то очень строго говорить по-польски. Антон интуитивно понял, что та просила положить книги на место, если он не собирался их покупать, а потому ему ничего не оставалось, как подчиниться ей и скорее ретироваться. Жажда становилась невыносимой — она подгоняла Антона искать человека для спора гораздо сильнее, чем могло бы подгонять чувство долга или желание найти барона. Ему нужен был какой-нибудь молодой, не очень спешащий поляк — обычно, более молодое поколение лучше знает иностранные языки, в том числе и английский. Антону отказали в начале беседы пять молодых людей, ссылаясь, видимо, на отсутствие времени, и лишь после нескольких неудачных попыток Антону удалось вовлечь в разговор какого-то парня, чуть постарше его самого. Антон выпрямился, сделал серьёзное лицо и достал подготовленные блокнот и ручку, что он брал с собой ещё из дома. — Hello! I'm trying to make opinion poll about foreign languages for my project. Could you please answer few questions? — спросил Антон, надеясь, что не допустил слишком много ошибок в этих предложениях. — Yeah, go ahead, — без особого энтузиазма ответил парень. Антон не знал значения использованного собеседником фразового глагола, однако он и без того понял — парень был готов отвечать на вопросы. — How many foreign languages do you know? — задал Антон вопрос, стоявший первым в цепочке фраз-пазлов вероятных ответвлений диалога. — Well… I can fluently speak English and now I'm learning Spanish at the University. But It's not as good as I want it to be, — рассмеялся собеседник. Антон не понял его ответ полностью, однако суть он уловил: этот молодой студент говорил на английском и испанском. — Very nice. What is hardest language in the world to be learn in your opinion? — продолжил идти по придуманной схеме Антон. — Definitely Chinese. It's hard as hell, — усмехнулся студент. — Okey. Well then… — Антон притворился, что записывает все ответы в блокнот, — What is easiest language to be learn? — спросил он, всё ближе подбираясь к пари. — I don't really know… Maybe esperanto, — протянул неуверенно парень. Антон сыграл презрительное неверие. Студент нахмурился: он интуитивно чувствовал приближение конфликта. — Esperanto? — повторил Антон слово, которое, очевидно, было языком в предложении собеседника. Он не знал смысла этого слова, но ему и не нужно было: он итак вполне правдоподобно имитировал разговор, якобы рождавшийся здесь и сейчас. Воистину прав был тот, кто сказал, что лучшая импровизация — это та импровизация, которая придумана заранее. — Really? I thought easiest language to be learn is Polish… — нагло, самоуверенно протянул Антон заученную фразу. — Maybe it's true for someone, — постарался уйти от зарождавшегося конфликта поляк. — No, it's true for everyone except poles! Even a child could easily learn Polish. Студент начинал не на шутку злиться: об этом говорили и его напряжённо скрещенные на груди руки, и раздражённый взгляд. Злость была идеальной эмоцией для спора — это Антон понял из долгой практики. — Polish is not as easy as you think, — с нажимом произнёс студент. Антон фыркнул, неверяще закатил глаза и протянул руку. — I bet that right now I'll learn how to speak Polish and no one else will get hurt, — сказал Антон ключевую фразу и вызывающе посмотрел на собеседника. Студент, из-за раздражения не обратя внимание на странное добавление про «никто не пострадает», одним резким движением ответил на рукопожатие. — Bet! — воскликнул он. Чуть руки их разомкнулись, как мир вокруг Антона вдруг потемнел, а он сам перестал чувствовать собственное тело. Студент же еле успел подхватить падающего в обморок спорщика.***
Птицы, сидевшие неподалёку от рёкана на красных клёнах, задавались вопросом (они были достаточно умны, чтобы уметь задаваться вопросами), почему их дерево слегка трясёт. Вероятно, если бы они спросили об этом тонкие сёдзи, служившие перегородками между комнатами этого рёкана, то они ответили бы, что вина тому — громкие крики хозяина. — Как это «прервалась поставка»?! Чем вы вообще там занимаетесь?! — кричал возмущённый японец. Невозмутимый собеседник, японец средних лет, гордо выдержал его тираду. — Все, кто был на том складе, отказались выполнять свои обязанности и их больше не пугают угрозы. Они говорят, что лучше умрут, чем ещё раз перейдут дорогу этому европейцу и его подчинённому, — пояснил он боссу. Босс скривился: его совершенно не устраивал такой расклад дел. Лучше бы он никогда не связывался с тем подозрительным немцем, или англичанином, или кто он там есть. — Этот гайджин действует мне на нервы, — протянул босс, сощурив итак узкие глаза и внимательно осмотрев подчинённого. — Скольких он перебил? — спросил он, готовясь к худшему. Подчинённый ненадолго замялся, что напрягло босса ещё сильнее: неужели цифра настолько огромная? — Ни одного, — ответил подчинённый, и босс на пару мгновений замер — ему показалось, что он перестал понимать японский. — Как это «ни одного»?! — воскликнул он, непонимающе. — Они теперь все инвалиды? — предположил он наиболее подходящий для бандитских разборок вариант. Подчинённый опять повременил с ответом, непреднамеренно играя на нервах босса. — Нет. Они никак физически не повреждены, но их психика явно пошатнулась, — отчеканил он. Теперь босс по-настоящему рассвирепел: каждая мелкая сошка успела сообщить ему об этом событии, а оказывается оно и вполовину не такое масштабное и важное, как о нём говорили. И этот европейский барон ещё смеет не подчиняться их правилам и ставить свои условия? — Ты рискнул передать мне условия этого гайджина просто потому, что кто-то из твоих людей не может сам себе подтереть сопли?! — взревел он, и сёдзи, вздрогнув, боязливо зашелестели. Только подчинённый и выдержал этот рёв, не потеряв лица. — Я бы не стал передавать условия, если бы не был уверен в опасности. Все, кто там был, теперь абсолютно невменяемы, — серьёзно, без намёка на обман доложил он, затем тихо позвал кого-то из коридора, и в небольшую комнату силком приволокли одного из тех, кто был на складе. Крепкий суровый мужчина трясся и хныкал, стоя на коленях на татами, заламывал себе руки, хватался за голову, качался из стороны в сторону и быстро, почти неразборчиво шептал: — Я больше не предам богов. Я буду служить богам. Душа — от богов. Пока во мне душа, я буду служить богам, и он меня не тронет. Я буду служить богам. Слёзы текли по его лицу, а взгляд не мог сосредоточиться ни на чём: он бегал от одного предмета к другому, будто бы и не замечая присутствия людей в комнате. Босс заставил первый гнев утихнуть и, внимательно рассмотрев одного из лучших его подчинённых в прошлом, глубоко задумался. — И что, они все такие? — уточнил он единственное, что было действительно важно. Тот подчинённый, что докладывал ему о ситуации и был вполне вменяем, кивнул. Босс опять посмотрел на другого, полностью лишившегося ума и воли, и сжал губы в тонкую полоску. — Придётся пойти на его условия, — неохотно произнёс он. — Временно, — добавил он таким тоном, чтобы его подчинённые не посчитали, что он оставит эту ситуацию без решения. Гайджины не должны были лезть в дела Японии, они не знали эту страну и не имели права диктовать свою волю. И если уж у одного из них получилось пробиться во внутренние круга Японии, то это было явно ненадолго.***
Разлеплять веки и после долгой темноты видеть бьющий в глаза свет — вероятно, хороший расклад для верующего, но плохой для атеиста. Только по громким стукам сердца и по пиликанью аппаратов жизнеобеспечения Антон понял, что он всё ещё жив. Он повернул голову вбок и увидел проверяющую его капельницу медсестру. Девушка же, заметив, что пациент в сознании, дёрнулась и воскликнула: — Вы очнулись! Как хорошо. Голос её резью отдался в голове, и Антон на пару мгновений зажмурился. — Где я? — прошептал он, так как сил на большее у него не было. Слабость грузом лежала на теле, веки отказывались держаться открытыми, но самое ужасное происходило с головой: виски и лоб ныли непрекращающейся болью. Чуть Антон поворачивался куда-то, как на него обрушивалось головокружение, что становилось причиной тошноты. И несмотря на все эти высасывающие силы симптомы, Антон отчаянно пытался вспомнить, что стало причиной его ужасного состояния. — Вы в больнице. Вы упали в обморок прямо на улице, — пояснила медсестра и, кажется, уже собралась уходить, однако Антон успел спросить: — Что произошло? Что со мной? Слова прозвучали как-то странно, непривычно, однако Антон не успевал понять, в чём дело. — Я сейчас позову доктора, и он вам всё объяснит, — отмахнулась медсестра от лишних вопросов и скрылась за дверью. Звуки её шагов стихли, и Антон остался наедине со своими спутавшимися мыслями. Он с трудом вспомнил, что, вроде бы, перед обмороком заключал пари, что какой-то молодой поляк отвечал на его вопросы. Однако, что это были за вопросы? И что за пари он так старательно пытался заключить? Воспоминания нахлынули внезапно, словно Антон проглядел, когда на море собрался девятый вал. «Держу пари, что прямо сейчас я научусь говорить по-польски, и никто другой при этом не пострадает,» — вспомнил он свои же слова. Язык, на котором он только что говорил с медсестрой, был польским, и Антон говорил на нём так свободно, что даже не заметил этого. Размышления Антона прервал врач, зашедший в палату. — Здравствуйте. Антон, верно? — спросил мужчина и, заметив на лице пациента лёгкое недоумение, пояснил: — Мы обязаны осматривать вещи пациентов для определения личности, если сам пациент не может сказать нам своего имени. Мужчина сел на стул рядом с кроватью Антона и стал буравить его заинтересованным взглядом, словно Антон был какой-то неведомой зверушкой. — Что со мной? — спросил Антон по-польски, параллельно вспоминая, как этот вопрос звучал бы по-русски, однако, почему-то, всё никак не мог восстановить родной язык в памяти. — А вот это действительно интересный вопрос, — оживился доктор. — Вы были без сознания три дня, — сказал он так, словно это было чем-то хорошим. Антон замер: из-за пари, из-за этого чёртового пари он отправил сам себя на больничную койку на целых три дня! Он мог умереть из-за очередной неточности в формулировке! «Никто другой не пострадает,» — заметил он, наконец, свою ошибку. Никто другой и не пострадал. Пострадал он сам. Антон бы взвыл и ударил самого себя по голове, коря за глупость, если бы не свидетель в виде врача и не слабость в руках. — И это вовсе не от обезвоживания, как мы подумали сначала, потому как обезвоживание ещё не было критическим, когда вас доставили сюда, — продолжал увлечённо объяснять врач. — Это удивительно, но причина вашего состояния — ваш мозг. Это первый случай в моей практике. Может быть, это даже первый случай во всём мире. Ваш мозг в каком-то смысле «перезагружался» три дня, потому как одни ткани мозга вдруг стали сами переходить в другие. Мы отследили этот процесс с помощью КТ и МРТ. Слова доктора пугали своей непонятностью и неизвестностью. Антон боялся, что он как-то непоправимо навредил себе своим же пари. — В смысле? Что с моим мозгом? — спросил он. Врач словно и не замечал подавленного состояния пациента — он был улыбчив и весел, буквально ликовал, что нечто подобное, нечто удивительное, произошло именно в его смену. — За последние три дня то, что в вашем мозге отвечает за память, заменило одни знания на другие. По крайней мере это — та гипотеза, которая возникла у меня, когда я увидел это чудо. В нормальных условиях память человека об отдельных событиях или знаниях исчезает постепенно, так как в мозг поступает новая информация, которую просто становится негде хранить. В вашем случае этот процесс прошёл всего лишь за три дня! Половина мозга была буквально перепрошита за каких-то 72 часа, это феноменально! Антон всё ещё не понимал, как слова доктора должны были коррелировать с тем, что он ощущает. — Но почему я так ужасно себя чувствую? Почему я был без сознания? Врач усмехнулся, словно Антон спросил что-то совсем глупое и очевидное. — Вы представляете, какое напряжение испытал ваш мозг? Этой «перепрошивкой» он чуть не убил вас — он потратил на неё почти все силы вашего организма. Поддерживать вас в сознании было бы слишком сложно для него. Антон вдруг начал подозревать, чем ему пришлось пожертвовать помимо здоровья, чтобы выучить польский, и от осознания этого у него зашевелились волоски на затылке. — То есть, ваша гипотеза — я получил какие-то знания взамен тех, что у меня были раньше? — спросил он медленно, словно боялся произносить это вслух, ведь произнесёшь — и подтвердишь это, претворишь в жизнь. — Ну, если сильно упростить, то да, — флегматично ответил доктор. Теперь Антон понял, как сработало его пари. Он хотел говорить по-польски — он и говорил. Вот только родной русский вспомнить у него не получалось, потому как тот отдел мозга, который хранил знания о языке, заменил один язык на другой, словно Антон никогда и не знал ничего, кроме польского. Ещё одно пари в копилку тех, которые сработали так, как того хотел барон, а не он, Антон. Теперь страх заглушала злость: на себя, на контракт, на судьбу, но больше всего — на барона. Каждым таким испытанием барон будто бы тюкал ему по носу, показывал, что ему никогда не удастся ни найти его, ни вернуть себе смех. И если каких-то три дня назад Антон внимал этим предупреждениям, то теперь — гневно отвергал их, отрекаясь от собственного страха. Он сжал кулаки и заставил себя сесть. Плевать он хотел и на собственную слабость, и на хитрость барона! Отец говорил, что всегда есть выход, что только трус и слабак останавливается на середине пути. Стал бы отец гордится им, если бы узнал, что он, Антон, вот так просто, без боя, отдал своё счастье другому? Словно в ответ на слепую юношескую решимость, в груди прорезалась боль, и Антон по привычке положил руку себе на грудь, ожидая почувствовать под одеждой сложенную вдвое бумагу, однако на месте её не оказалось. И вся деланая смелость, вся дерзость разом исчезли, когда Антон понял, что врачи могли видеть его контракт, а значит был нарушен пункт о неразглашении. Из огня гнева его сбросило в холодную воду шока. Видимо, часть эмоций отразилась на лице Антона, так как врач вдруг спросил: — Что? Вы что-то вспомнили? Антон сглотнул. Он надеялся, что, может быть, каким-то чудом контракт всё же не был прочитан. — Со мной была бумага. Она была сложена вдвое на моей груди, — произнёс он, внимательно следя за изменениями на лице доктора, словно хотел предугадать по его мимике, что он ответит. — Ах, да. Она в ваших вещах, — подтвердил врач. Ответ доктора означал, что контракт был найден, но, это ведь не значило, что его обязательно открывали? — Вы по ней определяли мою личность? — с надеждой на отрицательный ответ спросил Антон. — Нет. Мы нашли документ в вашем рюкзаке, напоминавший свидетельство о рождении, и позвали знающего русский человека, — пояснил врач, начиная подозревать неладное: вдруг этот чёртов документ всё же стоило перевести тоже?! Там было что-то важное? Мальчишка был не так прост, как казался? — Но вы ведь открывали эту бумагу? — продолжал допрос Антон. — Да, вы уж нас простите, — без намёка на искренние извинения в голосе ответил врач. Сердце Антона упало: это конец. Они видели контракт, а значит Антон потерял способность выигрывать пари и шанс вернуть свой смех. Голова сама откинулась на подушки, а руки ослабли ещё больше, чем до этого. Всё — его тирады о смелости, его путешествие, его попытки — всё это было бессмысленно: он больше не обладал тем даром, который мог бы стать его единственным оружием против барона. Антон прикрыл глаза. Жаль, что он больше не мог поспорить, чтобы они больше не открывались. — Сколько мне ещё нужно быть здесь? — спросил он вяло. Врач завозился на месте. — Я не могу дать каких-то сроков, потому как речь идёт о беспрецедентном случае в современной медицине. Это нужно изучить. Вас нужно изучить, — объяснил он. Антон почти физически ощущал, в каком предвкушении находился этот доктор: видимо, данное открытие сделало бы его невероятно богатым. Хотел бы Антон усмехнуться, вот только не мог: он обменял свою жизнь на это самое богатство. — Это какой-то удивительный случай? — протянул Антон так тихо, что доктору пришлось напрягать слух. — О да, безусловно. Скорее всего, он первый такой, — гордо ответил он, чуть разобрал слова пациента. Антон подумал, что ничего не потеряет, если в последний раз попытается. Не получится — значит, пусть так оно и будет. — И вы бы, наверное, никогда не забыли нечто подобное? — спросил Антон, прищурив глаза, не сводя их с горделивого доктора. Не получится — значит, он сам во всём виноват. — Вы шутите? Конечно нет. Но если получится… Антон больше никогда даже на мгновение не пожалеет, что начал это путешествие. Он доберётся до барона, чего бы ему это ни стоило. Антон протянул руку: — Держу пари, что вы и все, кто успел узнать о случае со мной, забудут об этом без вреда кому-либо, а вы выпишите меня как обычного пациента. Сначала доктор усмехнулся, затем, заметив решимость и серьёзность пациента, снисходительно посмотрел на него и как бы из чувства долга, с очевидным превосходством пожал протянутую руку. Однако только рукопожатие было расторгнуто, как бывший высокомерным взгляд доктора стал пустым, а движения его замедлились. Антон задержал дыхание — неужели?.. — Вы кто? — вдруг спросил врач у Антона и недоуменно похлопал глазами. Антон не выдержал и коротко нервно выдохнул: пронесло! Каким-то чудом пронесло! Дар всё ещё был с ним! Но как? И что теперь следовало сказать доктору с частичной амнезией? Мысли завертелись в голове неконтролируемым ураганом, сметали всё на своём пути — страхи, неуверенность, отчаяние. Будь у Антона его смех, он был бы несказанно рад, счастлив. Но смех ещё предстояло вернуть. — Я? Меня сюда по ошибке определили. Вы хотели меня выписать, но почему-то задумались, — ляпнул Антон первое, что ему пришло в голову. Пару мгновений доктор сидел на месте, словно невыспавшийся жаворонок рассматривая мир вокруг себя и проверяя, не сон ли всё это, и лишь после этого отмер. — Да? Я… — замялся врач, совершенно не зная, что сказать. — Подождите, я проверю, — протянул он и вышел в коридор. Антон же вдруг вспомнил, что знающий русский поляк перевёл лишь свидетельство о рождении Антона, но не его контракт. Это значило, что контракт всё же был составлен честно — за разглашение засчитывался лишь тот случай, когда кто-то посторонний увидел контракт и смог его понять. Врачи не знали русский, а потому слова в контракте им ничего не говорили. Дар выигрывать пари всё ещё оставался за Антоном.***
Неудачность последнего пари об амнезии докторов дошла до Антона лишь тогда, когда он выписался из больницы под обвиняющие персонал крики главврача, говорившего о том, что мест итак мало и что не нужно тащить в больницу невесть кого. Нет, неудачность была отнюдь не в этих обвинениях. Неудачность заключалась в состоянии Антона: он всё ещё дрожал как от озноба, голова его болела и кружилась, а конечности еле слушались хозяина. В больницы обращаться было нельзя — там он непременно стал бы подопытным кроликом, однако и на улицах Антон теперь не выжил бы. Он мог бы поспорить о деньгах и заселиться в гостиницу, однако он опасался, что администраторы тут же вызовут скорую, чуть увидят его состояние. Ему нужно было другое временное пристанище, такое, где он мог бы отлежаться хотя бы пару дней без присмотра врачей. Антон достал смятую бумажку из рюкзака и прочёл написанный каллиграфическим почерком адрес. Похоже, ему было куда идти.***
Дверь в кабинет скрипнула, и Паша поднял взгляд на вошедшую жену. — Ну как, пишется что-нибудь? — издалека начала Ляйсан, прикрывая за собой дверь левой рукой — единственной, что была у неё здорова. Вторая, давно парализованная, висела вдоль тела безвольным грузом. Павел вздохнул, потёр уставшие глаза и встал из-за стола. Раскрытый ноутбук с рукописью грустным взглядом проводил хозяина. — Да так… Что-то да пишется, — уклончиво ответил Павел, подошёл к Лясе и приобнял её за талию. Ляйсан прищурила глаза, внимательно осмотрела Пашу и спросила: — Ты ведь из-за того мальчика переживаешь? Павел еле заметно напрягся и отвёл взгляд. Иногда ему казалось, что его жена была в прошлом не спортсменкой, а психологом или ясновидящей. — Да, есть немного, — отмахнулся Паша от вопроса, сделав вид, что это не беспокоило его в той мере, в которой считала Ляся. Ляйсан же, словно уловив ложь и неуверенность, покачала головой. — Паш, это нормально — переживать за других. Скорее ненормальны те, кто никогда ни за кого не переживает, оправдывая своё безразличие сотнями разных причин, — мягко заметила она. — К тому же, в твоём случае подобная реакция вполне предсказуема — ты ведь стольких таких детей вытаскивал из изоляторов и беседы с ними проводил, когда работал в полиции. Павел тяжело вздохнул, словно вспоминая о чём-то. — Знаешь, после того, как мы стали родителями, я в каждом таком беспризорнике видел наших Роберта и Софию, — протянул Паша, обнял жену и вдохнул запах её густых каштановых волос, что волнами лежали на её плечах. Иногда он подозревал, что она знала, как ему нравились её волосы, а потому специально распускала их, когда они были дома. — Да, я знаю. И понимаю, почему это подтолкнуло тебя сменить профессию, — Ляся провела по щеке Паши здоровой рукой. — И я надеюсь, ты знаешь, что я поддержу тебя в этом решении. Павел кивнул, чуть крепче обнял Ляйсан, и ненадолго в комнате повисло молчание. Не то напряжённое, высасывающее все силы молчание, которое может прервать разговор соперников или врагов, а то, что тонкой тканью сплетается из понимания и близости влюблённых и ложиться на них фатой, скрывая от глаз других — и завистливых недругов, и чересчур любопытных доброжелателей. Во входную дверь постучали — звук был настолько громкий, что он умудрился раздаться по всему небольшому дому. Павел дёрнулся и прервал объятия. — Я открою, — бросил он и двинулся к двери. — Давай я, ты занят, — сказала Ляйсан и накрыла руку Павла, что лежала на ручке двери, своей. Паша улыбнулся, и знакомые Лясе искорки озорства заплясали в его карих глазах. — Давай вместе, — предложил он. Стук повторился ещё раз, прежде чем Паша и Ляся дошли до входной двери и открыли её. Павел вдохнул и не смог выдохнуть — все мышцы вдруг напряглись. На пороге еле стоял тот самый мальчик, Антон, и выглядел он очень плохо: бледная кожа резко контрастировала с тёмными мешками под глазами, дрожащие руки опирались на стены дома, а лицо его выражало ту же мольбу, какую Павел видел в его глазах тогда, в изоляторе. — Павел, мне нужна помощь. Только не вызывайте врачей, прошу, — произнёс Антон на великолепном польском. Павел подскочил к Антону, подставил ему плечо и весьма закономерно ответил по-русски: — Антон?! Что случилось? Почему ты говоришь по-польски? Ляйсан пошире распахнула двери, пропуская вперёд Пашу с Антоном. — Я… я ничего не понял. Н-не вызывайте врачей, — успел проговорить Антон по-польски и осел на пол без сил.