***
В самолёте — запах едких сладких духов стюардессы, блики неестественно белых зубов и таких же неестественных улыбок. Когда Антон мог, он улыбался совсем не так, как это делал барон Трёч или люди, его окружавшие. Улыбка Антона была искренней, настоящей, потому как она была частью его самого, в то время как эти улыбки, казалось, все были украдены у кого-то, а не только та, которой теперь самозабвенно наслаждался барон. А он наслаждался, Антон видел это в добродушных искрах глаз, которыми он формально одаривал встречавшихся людей, в коротких лукавых ухмылках, которые выдавали его истинное отношение к окружению и которые он старательно прятал, и, наконец, в смехе, который иногда он будто бы не мог до конца контролировать — смеялся даже над такими темами, над которыми это было не принято. Барон не давал Антону возможности уйти от реальности: стоило Антону сделать вид, что он дремлет, как барон задавал какой-нибудь вопрос и не отставал, пока Антон не вернётся к разговору. Теперь, когда барон мог играть чуть более открыто, он позволял себе резкие замечания или бестактность. Антон подозревал, что все эти нарушения этикета не указывали на недостаток вежливости у барона: скорее барон хотел вывести его из себя, чтобы Антон начал говорить. Сказать что-нибудь лишнее Антон боялся больше всего: если теперь он развяжет себе язык, он точно проиграет, потому как барон воспользуется любым фактом, который ему выдаст в сердцах Антон. Видимо из-за страха некоторые ответы Антона звучали резче, чем он того хотел бы. В такие моменты барон на некоторое время оставлял Антона в покое, затем снова заводил разговор, но уже на отвлеченную нейтральную тему, а после, когда Антон успевал немного расслабиться, возвращался к резкому допросу. Крайности были гранями личности барона: до странного неестественной, сшитой из разных лоскутков будто бы вчера, однако с новоприобретённой улыбкой смотревшейся довольно цельно и притягательно. — Нет, грубость вам не к лицу, Антон Андреевич, — небрежно заметил барон после очередного резкого ответа Антона. — Впрочем, особенности среды взросления всегда накладывают след на человека… Антон перевёл взгляд с иллюминатора на барона и нахмурился. Губы барона были растянуты в еле заметной улыбке, а глаза не выражали ничего: казалось, только что он должен был говорить о погоде, а не намекать на отсутствие элементарных манер у родителей Антона. — Но я всё понимаю, — мягко продолжал барон, будто бы действительно хотел поддержать, а не вёл двойную игру. — Хотя, конечно, после русских глубинок вам будет сложно освоиться в таком обществе. Раздражение клубком стало сплетаться где-то в груди Антона, хотя он и пытался его подавить. Он знал: барон этого и хочет — чтобы у него сдали нервы и он наговорил такого, чего не сказал бы в спокойном духе. Нужно молчать, держаться, тогда у барона не будет никакой информации, а значит хоть в чём-то, но Антон выиграет. Напряжённое молчание продолжалось каких-то пару секунд, однако Антону оно показалось почти вечностью: слишком уж хорошо ему удалось запомнить и добродушный взгляд барона в начале, и то, как этот взгляд покрылся коркой непроницаемого безразличия в конце, потому как Антон так и не проронил ни слова. Барон вздохнул и откинулся на спинку кресла. — Да, вам будет очень сложно… Вам придётся много о чём говорить. Молчание — золото, однако вы и так самый богатый человек в мире. Не стоит ли остановиться? Жадность — это грех, — под конец фразы барон широко улыбнулся и бросил лукавый взгляд на Антона. Антон ощетинился и медленно проговорил: — Не знал, что вы так религиозны. Барон усмехнулся и так же медленно ответил: — Вы даже не представляете, насколько.***
Антон такой и представлял себе резиденцию барона: большой особняк, почти замок, с длинными коридорами, приглушённым светом, коврами, картинами, дорогим деревом и огромным количеством прислуги. Он даже угадал, как будет выглядеть его комната: просторная гостевая с двуспальной кроватью, большим окном, шкафом и другими предметами мебели — обезличенное пространство, в котором он, преодолевая последствия необдуманного пари, будет жить неизвестное количество времени. Однако эти маленькие победы — его догадливость — не могли компенсировать недавнего поражения: слишком фатальным, непоправимым оно было. Когда Антона почти насильно заталкивали в машину, когда он увидел барона в гостинице или когда вёл с ним двусмысленную беседу в самолёте, подавленность не так сильно чувствовалась им, потому как пока он находился среди недоброжелателей, гнев и обида клокотали в его груди, тем самым вытесняя своим присутствием уныние. Однако когда необходимость обороняться от нападок барона или его людей пропала, и Антон остался наедине с мыслями, он вдруг отчётливо осознал, как ужасно было его положение. Двадцать четыре часа семь дней в неделю под присмотром опаснейшего врага или его верных людей, без друзей и семьи, лишённый поддержки и надежды на лучшее, связанный путами контракта и последнего пари — Антон почти задыхался от нахлынувшего на него понимания: он никогда не выберется отсюда, потому как простому провинциальному мальчишке не хватит хитрости обмануть кого-то вроде барона, а сам барон ни при каких обстоятельствах не проявит милосердия и не разорвёт контракт добровольно. Антон часто задышал, перед глазами его стало двоиться от избытка кислорода, а в ушах зазвенел гул вперемешку с громкими стуками сердца. Паника подползала к горлу, скручивала желудок, впрыскивала в кровь яд, из-за чего Антону казалось, что у него жар. Он хотел разрыдаться, выплеснуть накопившиеся эмоции, однако щёки его оставались сухими. Единственное, что он мог: тихо заскулить, так, чтобы никто в коридоре этого не услышал, сесть на кровать, согнуться, словно в живот была нанесена рана, и оттянуть за корни отросшие кудрявые волосы. Раньше у него была цель: изучить барона, найти его слабое место и нанести удар, пока сам барон не нашёл его. Теперь неожиданность удара была недостижима, а потому у Антона больше не было никаких преимуществ. Борьба была бессмысленна — барон победил. Антон закрыл глаза. На мгновение ему показалось, словно из открытого окна в нос ударило свежим вечерним запахом родного города — давнее воспоминание, о котором Антон обещал себе не думать, однако обстоятельства вновь подталкивали его к тому подоконнику. Антон не хотел жить так — в неволе у барона, а поскольку по-другому жить не представлялось возможным, Антон не хотел жить вовсе.***
Уставший, потухший взгляд без толики вчерашней решимости или дерзости — это было как раз то, что желал увидеть барон на следующий день. Большинство смертных убивали их же грехи — барон знал это из многолетнего опыта — и Антон не был исключением. Барон украдкой смотрел в его тусклые зелёные глаза и понимал: мальчишку убьёт уныние. Некоторые религиоведы поэтично замечали: «Уныние — проклятие одиночек». Слыша это выражение вживую, барон тихо посмеивался у себя в голове: чего только не придумают люди, чтобы оправдать свои грехи! Барон отдавал себе отчёт: уныние Антона было следствием вмешательства в его характер контракта, однако ответственность за подпись на живой бумаге всё равно лежала на Антоне — дети безгрешны лишь до семи лет, а не до двенадцати. А потому барон не считал Антона невинным, не заслуживающим наказания ребёнком: Господь послал Антону испытание в виде смерти близких, и он с ним не справился. Справедлив ли Бог, когда посылает подобные испытания детям, или несправедлив — вопрос, по мнению барона, бессмысленный, так как оспорить действия Господа невозможно, Его пути неисповедимы. Он — вечный судья, а барон Трёч, казалось, — единственный, кто беспрекословно следует Его законам. Разве был он виновен в том, что чтит Его слово? Барон ловил на себе обиженные взгляды Антона и понимал: он считает его виновным. Барон мог лишь усмехнуться этой иронии: каждый из них смотрел на другого как на виноватого. — Не выспались? — из вежливости спросил барон, когда Антон сел с ним рядом на заднее сиденье автомобиля. Медленные обречённые движения, лёгкая дрожь в пальцах и открытая рана на обратной стороне зрачков — барон мысленно сделал ставку в две недели: дольше смертный не продержится. Проблема почти-всемогущего-мальчишки решит сама себя. — Нет, я хорошо спал, — безэмоционально ответил Антон и отвернулся к окну. Ложь. Барон слегка улыбнулся. Смертный не мог знать о способности барона чувствовать ложь, и барон хотел бы, чтобы он так и оставался в неведении.***
Бракованная заводная обезьянка, чьё лицо, в отличие от других игрушек на фабрике, получилось не весёлым, а печальным, — вот кем сейчас чувствовал себя Антон, неуверенно оглядывавшийся по сторонам. На него смотрели сотни пар глаз — всё сплошь партнёры барона по бизнесу, чьи имена настолько влиятельны, что им вредно обнаруживать себя в прессе, — и все эти взгляды незаметно оценивали его, примерялись. Барон привёл Антона на эту встречу из необходимости ввести его в своё окружение, однако в какой-то момент Антону показалось, что барон просто хотел над ним поиздеваться. Антон не знал, что говорить и что делать, он пытался импровизировать, но из-за незнания этикета не понимал, удавалось ему это или нет. «Скорее нет, чем да,» — осознал он, когда после короткого диалога с одним из партнёров барона, услышал ироничные слова Трёча: — Тяжёлую жизнь вы себе выбрали, Антон Андреевич. Высокомерная ирония невероятно шла барону, словно была его настоящей сущностью. Барон прятал усмешку по карманам: в изворотливых руках смех — эквивалент денег. Видимо Антон интуитивно понимал эту истину в детстве, когда продавал смех барону, однако теперь, прожив на свете чуть дольше, Антон вдруг осознал, как далёк теперь он был от тех убеждений, которые ранее казались ему очевидными.***
Чуть завидя барона, он невольно сощурил глаза, словно попытался высмотреть слабое место врага. Впрочем, сегодня ему не обязательно было специально присматриваться — слабое место ходило за бароном по пятам и потерянно озиралось по сторонам. Миямото не до конца понимал, в чём была суть этой аферы барона с наследством, однако он чувствовал — в этом слабость его врага. И, Боги да будут свидетелями, гайджин ответит за то, какое оскорбление нанёс японцам сумасшествием подготовленных к бандитской жизни людей, или Миямото — не глава мафии. Барон Трёч заметил присутствие Миямото и подвёл к нему мальчишку. Миямото гордо вздёрнул подбородок: достаточно быстро, чтобы продемонстрировать уверенность, но не так быстро, чтобы выдать высокомерие. — Господин Миямото, позвольте представить моего подопечного — Антона Андреевича, — произнёс как всегда ровно, вежливо барон и указал на молодого паренька. Барон мог ничего не произносить — Миямото уже знал об Антоне гораздо больше имени, впрочем, как и все присутствующие. Новый человек в их обществе — всегда новые проблемы. Вопрос лишь в том, будет ли Антон проблемой лишь для себя или станет катастрофой и для опекуна? Миямото готов был приложить немало усилий, чтобы сбылся именно второй сценарий. — Рад знакомству, — улыбнулся он и внимательно осмотрел Антона вблизи: тусклые зелёные глаза, под ними — круги, он производит впечатление загнанного зверька. И вот его барон решил использовать для своих афер с состоянием? Миямото готов был рассмеяться гайджину в лицо: никогда ещё он не делал таких глупых шагов! Он притащил малька в общество акул! Миямото слегка расслабился — нынешнее положение барона Трёча показалось ему настолько шатким, что он позволил себе иронично заметить: — Знаете, я всегда думал, что безэмоциональность свойственна нам, жителям востока, а не молодым людям запада, которые только что получили в наследство огромное состояние. Холодная решимость промелькнула в глазах барона — Миямото знал, он смог задеть его. — Антон Андреевич всё же не совсем с запада, — дружелюбно протянул барон, словно беседа не имела никаких скрытых смыслов. — О да, я слышал об этом, — закивал Миямото и перевёл взгляд на Антона. Пора было проверить этого ребёнка на прочность. — И всё же, почему вы совсем не рады, Антон Андреевич? Вас так смущает общество опекуна? Миямото заметил, как барон оценивающе посмотрел на Антона. Создавалось впечатление, что не только Миямото хотел проверить, что из себя представляет Антон. Антон бросил короткий взгляд на барона, а затем ровно ответил Мияомото: — Мой опекун — моя поддержка в несении тяжёлой ноши — наследства. Большие деньги — большая ответственность. Четырнадцатилетний мальчик вроде меня был к этому не готов, а потому теперь, чтобы не наделать ошибок, я стараюсь удерживать себя и от смеха и от слёз. Прекрасный английский без акцента и пускай и неуверенный, но прямой взгляд — видимо барон уже успел как-то подготовить его. Миямото не волновали эти мелочи, мальчик всё равно не представлял какой-либо угрозы, наоборот, его можно было использовать в своих целях: если между бароном и Антоном существует такое сильное отторжение, тогда Антон может стать прекрасным оружием против барона. — Я вижу, вы очень рациональны. Это прекрасное качество для бизнесмена, — протянул улыбаясь Миямото. Антон никак не отреагировал на его лесть. — Господин Миямото, неужели вы сомневались в способностях моего подопечного? — барон спрашивал о сомнениях в Антоне, но, Миямото видел это в цепких серых глазах, на самом деле вопрошал о сомнениях в его, барона, личности. Миямото было что на это ответить. — О, нисколько. Мне лишь подумалось, что кто-то другой мог бы усомниться в них, если Антон Андреевич будет слишком долго решать, как ему держать себя в обществе. «Эра барона Трёча идёт к своему закату, мы же — из страны восходящего солнца. За нами преимущество,» — подумал Миямото, когда беседа завершилась.***
Неприятные ощущения от удушающего воротника, усталость, голод — все эти раздражающие особенности физического тела с новой силой донимали барона в этот вечер. Он скучал по своей полной силе, скучал по настоящей сущности. С приобретением смеха барону стало легче переносить отсутствие всей мощи, более того — теперь он проще относился и к людям, окружавшим его. Если раньше те же действия Миямото откликались в бароне либо безразличием, либо лёгким раздражением, то теперь этот грешный японец был барону смешон. Он правда думал, что может считать себя его, барона, соперником? Наивный смертный! Впрочем, мысль о том, чтобы перестраховаться, и без того приходила в голову барону. Сегодня же, после встречи с партнёрами по бизнесу, видевшими в печали Антона нечто подозрительное, мысль эта окончательно закрепилась в планах барона. Видимо поэтому, когда Трёч и Антон вернулись в особняк тем вечером, барон сказал: — Антон Андреевич, зайдите ко мне, пожалуйста, через сорок пять минут. Нам нужно кое-что обсудить. Антон кивнул и удалился. Барону была выгодна его осторожная молчаливость — сегодня она уже сослужила ему хорошую службу, когда Миямото попытался разговорить Антона. Смертный оказался достаточно прозорлив, чтобы не подставлять барона и заметить, что опекун является его опорой. Барон мог лишь осторожно улыбнуться вслед уходящему Антону: апатия сделала своё дело — смертный больше ему не противился.***
Жизнь, казалось, постепенно покидала его. Стоило ему закрыть на мгновение глаза, и он больше не мог вспомнить, что только что видел. Мир вокруг менялся, а он не поспевал за ним: словно случайно выпал из реальности и не мог вернуться обратно. Он уже почти не чувствовал беспокойства: если барон расправится с ним в ближайшее время, он сделает ему одолжение. А потому когда пришло время идти к барону, лицо Антона ничего не выражало. Он был лишён надежды, а значит и желания бороться. Стук гулко отразился от безразличных давящих стен. Услышав приглашение, Антон вошёл в кабинет барона. Апатия смазывает восприятие мира, притупляет все эмоции. Два дня назад, когда Антон смотрел в эти серые глаза, он чувствовал страх и вместе с тем решимость, так как ужас придаёт сил. Сейчас Антон смотрел в глаза барона и не чувствовал ничего, даже обиды или досады. Ненавидь он барона, бойся он его — и он хоть что-нибудь попытался бы сделать. Антону же было просто всё равно. Барон перевернул бумаги, лежавшие перед ним, встал, обошёл стол и оперся о него спиной так, чтобы Антон не мог видеть, с чем он работал. — Антон Андреевич, спасибо, что зашли, — улыбнулся барон. — Я смотрю вы уже неплохо ориентируетесь в особняке. — Да, горничные мне всё объяснили, — безэмоционально отметил Антон. — А как вам «раут»? Не утомились? — с иронией в голосе поинтересовался Трёч. Брови Антона невольно опустились ниже, оттенив веки. Если барон позвал его, чтобы поиздеваться, он переждёт эту экзекуцию молча. Уловив во взгляде Антона непоколебимость, барон решил повременить с манипуляциями: — Вижу, вы настроены по-деловому. Это даже хорошо. Барон сомкнул перед собой пальцы рук. — Я хочу предложить вам небольшую сделку. Одно слово — и перед глазами Антона промелькнули воспоминания из детства, когда он, ослабший после смерти отца, доверился барону. Сделка. Сначала шипящее, а затем звонкое слово — это змея делает резкий выпад и щёлкает клыками с ядом. Антон боялся этого слова, оно было его личным кошмаром два с половиной года. А потому услышав его вновь из уст врага, Антон ощетинился и приготовился защищаться. Страх придал сил как тогда, в номере отеля, и это не осталось незамеченным бароном. — Не смотрите на меня так: сделка и контракт — разные вещи, — примирительно протянул он, сочувственно осматривая Антона. Иногда холодные серые глаза могли становиться удивительно добрыми, однако это перевоплощение больше не действовало на Антона — он знал, каким на самом деле был барон Трёч. — Чем бы ни являлась эта сделка, меня она не интересует, так как мне от вас ничего не нужно, — уверенно произнёс Антон. Барон был готов к тому, что Антон ответит чем-то подобным. — Правда? Даже если я скажу, что хочу отдать вам смех? — без толики иронии заметил Трёч. Антон замер. Ему не послышалось? Барон предлагал отдать то, за что так отчаянно держался? Антон не хотел хвататься за первый же проблеск надежды на лучшее, однако против его воли в груди заныло: он так устал быть несчастным, так хотел вновь почувствовать ту лёгкую радость, родное тепло. Однако непредсказуемость барона пугала. Антон пытался предугадать его следующий шаг и каждый раз ошибался. Барон — танцующий на сухих ветках огонь: до него не дотронуться, его нельзя просчитать, а попробуешь задуть — он лишь разгорится сильнее. Эти противоречивые эмоции не ускользнули от внимания барона. — Не навсегда. На двадцать четыре часа, — заметил он. Антон подозрительно сощурил глаза. — Что я должен дать взамен? — О, буквально ничего. Вам лишь нужно оставить залог. Барон водил его за нос, вот только зачем? Какие цели на этот раз он преследовал? Что Трёч хотел оставить при себе на двадцать четыре часа? Или дело было в самом смехе? Антон ничего не понимал, и это ставило его в опасное положение. — Что же я должен оставить в качестве залога? — спросил он. Опять этот холодный блеск в глазах напротив — он никогда не предвещал ничего хорошего для Антона. Иногда Антону казалось, ненавидь его барон — и всё было бы гораздо проще. Ненависть заставляет нас делать ошибки. Барон же был холоден и безразличен, а потому его никогда не покидала ясность ума. Он был противником без слабостей. Барон чуть наклонился вперёд и хрипло ответил: — Вашу жизнь. Мысли чётким слаженным механизмом завертелись в голове Антона. Всё вдруг встало для него на свои места. Партнёры барона по бизнесу усмотрели в его печали нечто неестественное, а потому барон решил доказать им и прессе, что его подопечный вполне счастлив. А если вдруг Антон попытается оставить смех при себе и не вернёт его добровольно, тогда он лишится жизни, а значит проблема барона в лице Антона решится сама собой. Единственная выгода, которую Антон получит от этой сделки — так это возможность почувствовать себя как прежде радостным в течение двадцати четырёх часов. Однако затем ему снова придётся пережить болезненное прощание со смехом. Стоило ли оно того? Антон так не считал. — Я не стану рисковать жизнью ради одних суток счастья, — уверенно ответил он. Антон внимательно следил за реакцией барона на его слова. Именно поэтому ему удалось заметить, как на долю секунды в глазах напротив промелькнуло удивление, скрывшееся затем за знакомой иронией. — Вы пытаетесь торговаться со мной? — спросил барон, и в его голосе показались металлические нотки. Намёками на жёсткость в тембре барон попытался вселить неуверенность в Антона, однако страх Антона сыграл противоположную роль: он заставил его сдержать все колкие замечания, успокоить дыхание и уверенно встретить тяжёлый взгляд барона. — Нет, я просто вам отказываю, — спокойно ответил Антон без толики грубости. Несколько секунд барон мучил его молчанием: не сводил с него взгляда, ждал, когда хоть какая-нибудь эмоция покажется на поверхности мыслей Антона. Однако когда тишина затянулась, барону пришлось отступить. — Ну, вы всё же подумайте, поразмышляйте, а потом — назовите свою цену, — проговорил он. Антон смог выдержать самое сложное — удушливое, напряжённое молчание, однако после него, расслабившись, не успел сдержать себя — слова вырвались сами собой как отголосок его прошлых обид, как истинное отношение к барону: — Вы присуждаете цену каждой человеческой жизни? Барон ждал ошибки Антона: улыбнулся так широко и жутко, что выражение его лица стало походить на оскал. — А что, хотите узнать, во сколько я оцениваю вас? — медленно произнёс он. По лицу Антона судорогой прошёл ужас смешанный с гневом. Барон был удовлетворён достигнутым эффектом, а потому на этот раз не стал затягивать паузу. Он резко поменял тон на дружелюбный и понимающе протянул: — Ну, идите, отдохните. Придёте ко мне завтра и скажете, что решили. По телу Антона прошла дрожь: не от страха или напряжения, а скорее оттого, что и до и другое подходило к концу. Выйдя из кабинета барона, он облегчённо вздохнул и расслабил плечи, что он держал во время беседы в идеальной осанке. Он сплоховал под конец, однако эта несдержанность была небольшим проигрышем. Самым главным оставался тот факт, что барону впервые за два с половиной года стало что-то нужно от Антона, а значит оставалось лишь придумать, что попросить взамен. Антон сощурил глаза. В нём проснулась былая решимость, потому как он понял: у него всё ещё был шанс победить.***
Когда Антон был совсем маленьким, он думал, что нет более напряжённой ночи, чем перед контрольной по предмету, который ведёт нелюбимый учитель, или ночи, тайком от мачехи и Эда проведённой за просмотром страшных фильмов. Хотелось бы ему рассмеяться над своей прошлой наивностью, однако, как показала ему жизнь, и смех тоже нужно заслужить. Антон лежал на кровати и смотрел в потолок. Он судорожно размышлял, с какой стороны подойти к барону, как найти его слабости, если имеющаяся информация о нём так скудна. В то время как лицо Антона не сходило с таблоидов после получения наследства, барону каким-то образом удавалось оставаться в тени. Нигде не мелькали его фотографии, не было ни одного интервью или даже маленькой заметки. Единственный раз, когда имя барона Трёча появилось в СМИ — так это тот раз, когда журналисты написали о его смерти. Впрочем, и в той статье информация эта была подана коротким нераспространённым предложением. Зато биографии Антона у журналистов каким-то образом хватило на три больших абзаца. Антон дёрнул головой, пытаясь механическими движениями сбросить с себя раздражение. Что он знает о бароне такого, что сам барон скрывает? Ответ пришёл в голову довольно быстро: барон обладает сверхъестественной способностью заключать такие контракты, которые могут менять сами законы мироздания, при этом в каждом контракте — и в контракте Антона, и в контракте Димы с «Виктории» — прописан запрет на его разглашение. Значит, контракты — это то, что барон больше всего на свете боится показывать. Но почему? Даже если бы Антон мог рассказать о том, что с ним произошло, мало кто ему бы поверил. Скорее всего, его окрестили бы сумасшедшим, ведь нет никаких убедительных доказательств, которые могли бы укрепить позиции Антона, кроме самого контракта, который с лёгкостью можно подделать. Антон резко сел на кровати. Вот оно: контракт нельзя подделать. Он написан на вечноцветущей бумаге, чей сок может лечить и воскрешать. Отдай клочок бумаги любому ботанику — и великое научное открытие обеспечено, не говоря уже о доказательстве сверхспособностей барона. Вот — та информация о настоящей сущности барона, за которую Антон мог бы ухватиться. Но как связаться с учёными так, чтобы барон не смог этому препятствовать и при этом не сразу бы догадался об истинном предназначении встречи? Антон просидел в согнутом положении ещё несколько минут, прежде чем в голову ему пришла идея связать тягу к учёным с обычной тягой к знаниям. Да, Антон не отличался усидчивостью на уроках в школе, однако разве не могло что-то поменяться в нём после потери смеха и долгого путешествия? Не говоря уже о простых, вполне прикладных выгодах хорошего образования. Барон не может запретить ему учиться — в конце концов Антон не закончил школу! Теперь осталось подумать над формулировками. Что было самым главным? Возможность свободно посещать научные конференции или лаборатории. Такая формулировка звучит подозрительно, так как сразу отсылает к желанию Антона приблизиться к научным исследованиям. Что если немного подправить? «Возможность свободно посещать научные конференции или лаборатории, если это связано с обучением или практикой обучения,» — мысленно поправил себя Антон. Теперь формулировка отражала главную цель Антона, однако если прозвучит лишь она одна, барон расценит стремление Антона не как стремление к знаниям, а как стремление к лабораторным исследованиям. Барон начнёт задавать вопросы, а Антону это было не нужно. Значит, необходимо было придумать дополнительные условия, которые были бы связаны с обучением и при этом никак не ограничивали бы Антона. Вдалеке, на улицах города, успело проехать с десяток машин, прежде чем Антон придумал такие фразы: «Я сам буду организовывать процесс своего обучения. Вы не сможете определять ни то, каким будет моё образование, ни то, кто будет мне преподавать.» Формулировки отражали «желание Антона учиться», однако были уж чересчур выгодными для Антона. Он опасался, что барон не захочет принять их. Тогда Антон решил ограничить условия во времени: «До шестнадцати лет я сам буду организовывать процесс своего обучения.» Теперь условия звучали по мнению Антона приемлемо. Антон устало рухнул на кровать и практически сразу уснул: стресс отнял у него слишком много сил.***
Знакомый кабинет, знакомые лица. Антона преследовало чувство дежавю, ему казалось, что он бывал здесь множество раз, хотя на самом деле посещал кабинет барона четвёртый раз за жизнь, причём первые два раза произошли в первый день и были ознакомительными. Антон появился на пороге, и мужчина южной наружности, говоривший с бароном, прервался на полуслове. Он обернулся, посмотрел пристально, так, что у Антона пробежали по коже мурашки. И хотя во взгляде его не было угрозы, ненависти или презрения (наоборот, он был образцом спокойствия), Антону казалось, что связываться с ним было примерно так же опасно, как и с бароном. Барон встал с места и приветственно распахнул руки. — Доброе утро, Антон Андреевич, — дружелюбно произнёс он, а затем, не убирая дружелюбие из голоса, но обнажая холодный блеск глаз, добавил для южанина: — Можешь идти. Смуглый мужчина кивнул и, не смотря на Антона, вышел из кабинета. На мгновение Антону показалось, что он видел этого незнакомца ещё где-то кроме судна «Виктория». — Ну как, решили? — прервал ход мыслей Антона барон. Расплывчатые воспоминания о смуглом мужчине испуганной кошкой выпрыгнули из головы и спрятались за книжными шкафами барона. У Антона не было времени ловить их — ему нужно было выпрямиться, встретить взгляд барона и без колебаний ответить на его вопрос. — Да, я согласен, но с некоторыми условиями. Барон слегка сощурил глаза, привычным движением обошёл рабочий стол и загородил его собой. — С какими? — спросил он, и в глазах его промелькнули опасные искры. Не нужно думать о холодности его взгляда, не нужно думать, что он гораздо опытнее и хитрее. Нужно думать лишь о процессе, необходимо ловить его еле заметные реакции и быстро, но спокойно на них реагировать. Только так можно остаться с ним на равных на время непродолжительного разговора. Мысли готовы были начать хаотично метаться из стороны в сторону, но Антон сдержал нараставшее беспокойство, последовал разработанной тактике и спокойно озвучил условия: — До шестнадцати лет я сам буду организовывать процесс своего обучения. Вы не сможете определять ни то, каким будет моё образование, ни то, кто будет мне преподавать. Я также буду свободно посещать научные конференции или лаборатории, если это связано с обучением или практикой обучения. Барон задумчиво наклонил голову вбок, пристально изучая Антона. Антон старался думать о чём угодно — о материале, из которого сделан пиджак барона, о его вечно закрытой шее, о стоящем в кабинете запахе дерева и нотке дорогого одеколона — лишь бы не задумываться о том, что сейчас любое движение, любая эмоция — всё могло выдать его истинные намерения. — Вы так тянетесь к знаниям… Не наблюдал за вами такого рвения в детстве, — заметил практически сразу барон. Антон был готов к этой фразе, а потому уверенно ответил: — В детстве я мог позволить себе беззаботность. Барон поднял одну бровь. — Зачем же вам научные конференции и лаборатории? Думаете, сможете выйти на уровень учёных за полтора года? — удивлённо спросил он. — Я готов поспорить, что выйду на их уровень за какой угодно срок. Барон коротко рассмеялся. — От многой мудрости и печали много, и кто умножает познание — умножает боль, — сказал он и лукаво осмотрел Антона с ног до головы. — Разве я и так не печален, Арсений Сергеевич? Тактика давала плоды: Антон пока ни разу не запнулся, из-за чего его образ казался уверенным, а потому и прозрачным. — Да, вам нечего терять, — ухмыльнулся барон. — И всё же давайте сократим ваш список, — добавил он и подошёл на шаг ближе. Сердце сделало кульбит. Антону потребовалась вся его собранность, непоколебимость, воля, чтобы не обнажить страх перед бароном. — Мне не нравится последняя фраза, — тем временем отметил Трёч и пристально посмотрел в глаза Антону. — Что вы хотели бы убрать — научные конференции или лаборатории? У Антона не было времени придумывать ложь, поэтому он решил отвечать на вопросы барона частичной правдой. — Мне ничего не хотелось бы убирать, но видимо нужно выбрать одно из двух, так? — спросил он искренне. — Увы, — пожал плечами барон, словно действительно о чём-то жалел. Антон позволил себе взять небольшую передышку и задуматься — в этом не было ничего подозрительного, он просто размышлял о предложенном выборе. Барон что-то увидел в последней, самой важной, фразе, и это было очень плохо — его шестое чувство рушило план Антона на глазах. Посещение лабораторий было ключевой необходимостью, основной целью, в то время как научные конференции были добавлены Антоном только чтобы перестраховаться. Значит, ему необходимо было добиться того, чтобы барон отринул именно конференции. Вот только Антон был практически уверен, что окончательное слово будет за бароном: если барон заподозрит, что оставшийся элемент Антону важнее, тогда он всё переиграет и заставит оставить при себе второй, менее нужный. Вопрос лишь в том, как барон определит, что Антону важнее? Антон решил пойти от самых неудачных условий: барон на сто процентов уверен, что Антон попытается его обмануть и оставить нужный элемент условия себе. Тогда оценка ответов Антона будет зависеть от того, как барон оценивает его интеллект. Если барон считает, что Антон — человек среднего ума, значит, он расценит любой ответ Антона (в данной стратегии ответ — «уберите лаборатории») как вынужденную ложь, а значит ничего не поменяет, и, таким образом, Антон сам лишит себя самого важного. Если барон считает Антона чуть более умным, тогда он расценит ответ как обходную правду («уберите конференции») и поменяет местами отменённый и оставшийся элементы. Антон посмотрел в глаза барону. Каким он видит его — умным или посредственным? Нужно было поставить на что-то одно. Антон был азартен с детства. Он до покалывания в кончиках пальцев хотел победить. — Уберите конференции, — произнёс он через пару мгновений. Ставка сделана. Сыграет она или нет? Антон боялся об этом думать — азарт искрами показался бы в его зрачках, если бы он позволил себе раскрыть хоть толику эмоций, бурливших в сердце. — Не жалко расставаться с этой частью условий? — сочувственно спросил барон. — Жалко, — честно ответил Антон, поскольку не хотел расставаться ни с одной. Повисло молчание. Обманись, обманись, обманись мной, тишина. — Что ж, ничего не поделаешь. Оставьте себе лаборатории, а с конференциями подождём, — подвёл итог барон, и Антон сделал над собой колоссальное усилие, чтобы не вздохнуть с облегчением. Барон посчитал его посредственностью, и пускай он продолжит так считать. Барон протянул руку Антону. Антон ответил на рукопожатие. Только слова сделки подошли к концу, как в голову Антону ударил гул эмоций. Он еле успел заметить, какая жуткая боль промелькнула в глазах напротив, когда смех вернулся к нему.***
Опять эта пустота в груди, опять слабость и незащищённость. Барон отвык от этих ощущений за два с половиной года, однако временная потеря смеха была вынужденным шагом. И всё же, что за условия добавил этот смертный в их сделке час назад? Барон подозревал, что Антон надеялся на свободу действий в окружении учёных на научных конференциях, а потому барон лишил его этой части условий. Остальные мелочи не казались барону опасными: вся их возможная выгода вряд ли могла бы быть использована смертным — он был весьма посредственен, этот самоуверенный мальчишка. Послышался стук, и в дверях показался секретарь Абэ. — Передай всем, чтобы следили за камерами на сегодняшней встрече. В прессе должен быть только Антон, — приказал барон. Абэ кивнул и, дождавшись ответного кивка, скрылся. «Нет, он не представляет из себя никакой опасности,» — мысленно повторил барон предыдущий вывод относительно Антона и вернулся к изучению бумаг.***
На улице пели птицы, распускались почки, солнечные лучи бегали по лицам прохожих, а Антон с ужасом наблюдал за настенными часами. Его сутки счастья подходили к концу. Антон подозревал: в сутках этих будет мало чего от настоящей радости, потому как никто не мог стереть ему память и внушить, что радость эта не будет отнята у него через двадцать четыре часа. Нет, сутки эти стали для Антона настоящим испытанием, и последняя часть этого испытания должна была вступить в силу через полминуты. Антон сглотнул, закрыл глаза. Четыре, три, два, один… В груди прорезалась боль, Антон часто задышал. Он снова был вынужден пережить болезненное расставание со смехом, однако на этот раз он не проиграл, он выиграл. И, к его счастью, об этой мелочи знал только он один.***
«Самый везучий ребёнок в Европе!» — горел на экране говорящий заголовок новостной статьи, а посередине на фотографии улыбался Антон. Павел переводил взгляд с одной части статьи на другую и впервые в жизни чувствовал себя настолько непонимающим ситуацию. — Я ничего не понимаю, — озвучил он то, о чём размышлял, и откинулся в кресле. Ляйсан, стоявшая подле него, ещё раз внимательно перечитала статью. — Если барон Трёч, о котором говорил Антон, — мёртв, а сам он улыбается, не значит ли это, что он победил? — сделала самый логичный вывод Ляся и вопросительно посмотрела на мужа. Она не видела причин для продолжения работы Паши. — Я не знаю, — неуверенно протянул Павел, потёр переносицу и вновь придвинулся к экрану, словно хотел прочесть между пикселей секретное послание. Ляйсан выпрямилась, скрестила руки на груди и улыбнулась. — Антон победил — и он счастлив. И я счастлива за него тоже! Хорошим людям всё возвращается, видишь? — радостно произнесла она, намекая Паше, что ему пора отпустить этого мальчика: он сам справился со своим врагом. Павел перевёл взгляд на жену, долго задумчиво смотрел на неё, а затем вздохнул, взял её за руку, и произнёс: — Да, наверное, ты права. Павел закрыл ноутбук и ушёл с Лясей в гостиную. Ему и вправду пора было перестать искать и Антона, которому, как оказалось, больше не нужна была помощь, и барона, который, как оказалось, уже был мёртв.***
Беспокойство — её стертые на носках от бега босоножки, сбившееся дыхание, неопрятные ногти. Она слышала смешки, которыми её вслед одаривали дворовые ребята, она улавливала шепотки за спиной, когда проходила мимо одноклассников, однако подозрения закрались у неё лишь тогда, когда на неё с сочувствием посмотрела мама. Тогда она сорвалась с места и побежала по улицам к знакомому дому. Старые районы сменились новыми, она вбежала в просторный миловидный дворик. Подъезд, нужный этаж, дверь квартиры Антона. Ира заколотила по ней кулаками. — Тётя Маша! Тётя Маша! — стала кричать она. Растрёпанная, вся красная то ли от злости, то ли от слёз Маша показалась на пороге. Не успела она сказать и слова, как Ира воскликнула: — Что там говорят про Антона?! Лицо Маши исказилось злобой. — Что говорят?! — взревела она. — Не знаю, мне нет до него дела! Он нас бросил — видимо не так роскошно жили, как ему хотелось бы! — прикрикнула она и захлопнула дверь прямо перед носом Иры. Лишь дома, просматривая новости, Ира поняла, о чём говорила Маша. Фотография улыбающегося Антона расплывалась перед её глазами — она всё не могла перестать плакать. Её друг бросил её совсем не ради того, чтобы найти кого-то. Он бросил её просто ради хорошей, богатой жизни.***
Он видел его улыбку на фотографии и ни на секунду не верил в неё, поскольку рядом с фото Антона была написана фраза: «Барон Трёч умер.» Дима мог бы поверить в то, что Антон смог перехитрить барона, однако он никогда не принял бы за чистую монету новость о смерти Трёча. Дима перевёл взгляд с телефона Ильи на него самого. Плеск волн за бортом нашёптывал ему о пройденных с этим человеком бурях. — Илья, ты мне веришь? — спросил Дима. Илья закурил, выдохнул дым и задержал на нём взгляд, словно увидел в пляске серых линий их общее с Димой прошлое. — Верю, — уверенно ответил Илья: он готов был поклясться в этом, если потребуется, потому как Дима был для него не просто другом, а боевым товарищем. Дима задумчиво посмотрел на Илью. Сочувствие в его глазах было спрятано за неизменными тёмными очками. — У Антона, того мальчика, большие проблемы, — протянул он. — Хах! Мне бы его проблемы. Желательно в евро и на карточку, — не удержался Илья и пошутил. Дима тяжело вздохнул: он надеялся на понимание. Заметив его подавленность, Илья перестал улыбаться и спокойно пояснил свою реакцию: — Он выиграл настоящий куш. Дима закачал головой, в последний раз сочувственно посмотрел на фотографию Антона и отдал Илье его телефон. — Нет, он проиграл последнее, что у него было. Свободу, — произнёс он, смотря Илье прямо в глаза. Илья подозрительно сощурился. — Ты так уверен в этом из-за умершего барона Трёча? Ведь его ты искал? — спросил он. — Да, его, — кивнул Дима и развернулся к палубе. — А зачем всё-таки тебе он понадобился? — чуть громче спросил Илья, чтобы Дима точно услышал его вопрос. Дима обернулся и коротко ответил: — Я хотел поменять свою точку зрения. Илья поджал губы и проводил раздосадованным взглядом Диму: он надеялся, что хотя бы после стольких месяцев дружбы Дима ответит на этот вопрос не так, как он отвечал всегда, а по-настоящему, честно, но видимо Илья слишком многое о себе подумал. Он развернулся к штурвалу и продолжил внимательно следить за изменениями в море. А Дима, проходя мимо зеркала в каюте персонала, остановился перед ним, на мгновение задумался, а затем поддел дужки очков и медленно снял их. И всё его естество вновь прошибло ужасом: он смотрел в свои глаза и не мог выдержать их прямого взгляда. Так же, как когда-то не мог выдержать прямого взгляда барона Трёча, снявшего перед ним маску и предложившего заключить контракт. Знай Дима, чем всё это для него кончится, — и он никогда не отдал бы барону свои добрые глаза.