Grand Jete en Tournant

      Старуха очень редко называла их по имени, а если и называла — путалась так, будто мозг её — трухлявый гриб, изъеденный червями и ни на что не годный. Так себе представляла Юлька, стоя у станка и тренируя бесконечные па изо дня в день. Она-то думала балет — это красиво, а оно вон как — скукота часами. Тандю туда, тандю сюда, а больше она и не запомнила. Еще чего, названий этих как до неба! Её дело осанку держать и ногами шевелить в такт.       Девчонки Старуху побаивались: ныли и жаловались только после занятий. Танька правда сегодня разрыдалась прям у станка, когда та шлепнула её костлявой ручищей по бедру. Видите ли не так выворачивает… чото там.       — Мы что это, пришли сюда плакать, Кат-т-тя? — сощурилась старушенция. Так оно всегда было — озлобленные престарелые балерины учили новых юных балерин. Круговорот балерин в природе. Ну, или в академии при Большом театре. — Или балету служить? А? Ну, кого спрашиваю? Кат-т-тя, — проскрипела Старуха и так сцепила зубы, что Юльке показалось, в следующий раз та с трудом сможет разжать челюсти.       Танька глотала слёзы обиды, но из такта не выпадала. С каждым скрипучим преподавательским «Кат-т-тя» она едва сдерживала накатившую истерику.       — Да Таня она! — всё-таки подала голос Юлька и тут же столкнулась с пристальным взглядом серых старушечьих глаз. В увеличительных стеклах преподавательских очков девочка была не больше букашки. «А вот, голос прорезался, смотри-ка» — хмыкнула про себя Галина Михална. «Ну-с, девица выносливая, ни разу на моей памяти еще не рыдала, посмотрим».       — Какая разница?       — Да блин, большая! — продолжала дальше возмущаться Юлька, закипая как чайник.       — Запомни: ты — никто, и зовут тебя — никак, пока в балете не доказала обратное. Ясно? — смерила Старуха её взглядом, в котором скользнул едва заметный интерес. — Танцевать будете, пока не надоест вам, до тошноты. И ещё немного после этого. Дуры безымянные…       И пошла себе, по-стариковски неспешно, но с осанкой — прямой, словно жердь проглотила много лет назад, да там она и осталась. Поковыляла вдоль шеренги у станка, рассматривая других девочек, тоненьких и хрупких — но это только для непрофессионального глаза. Вон, у Красноруцкой чудовищная стопа, а у Кат-т-ти слишком крупные бёдра, а повзрослеет — вырастет у неё слишком большая для балерины грудь. Отчислить бы, пусть бы не мучилась девонька зазря, вон уже и сопли-слёзы начались. Сейчас переболит, родители поуспокоятся, и выберут, глядишь, для дочери новое светлое будущее…       Нов… с… а…       О чем это она сейчас думала?       Галина Михална замерла на месте, пытаясь вспомнить, сориентироваться… и не дошла до конца шеренги. Тревожно сощурила глаза. Резко развернулась. И уставилась на Юльку.       Борзая, звонкая, нескладная девчонка из Шахтинска. С магией в линиях, которые создавала руками. Этим она завораживала прохожих, пока её напарники, мальчишки постарше, шныряли по карманам зевак, что смотрели как девчонка танцует под нехитрую песенку из магнитофона. Четвёртый привод в детскую комнату милиции. Так вкратце рассказал о ней бывший ученик Галины Михалны, который и разглядел в Юльке что-то.       Занимался он с нею упорно, почти год, но на отбор привел с опозданием. Да и приняли её с пометкой. Умудрилась нагрубить преподавательнице, прямолинейно сообщив ей, что если у неё, Юльки, слишком большие бёдра для балерины, то у той вон руки как у мужика, и ничего, танцевала же она как-то на сцене Большого? Старуха стремительно поковыляла к Юльке, остановилась напротив неё и скомандовала:       — А ну, тандю мне! Тандю! Пур ле пье! Пур ле пье! Пур ле пье!       Девчонка пыталась по наитию исполнять связки, но всё не брала в толк, чего ж от неё хотят. И в конец запуталась, затопав ногами на месте.       — Да не понимаю я эти ваши…пур ле… дю!       — А когда начнешь? Понимать. Когда на пенсию выйдешь? — в глазах Старухи мелькнула искра насмешки. И Юлька покраснела пунцово, до самых корней рыжих волос.       Надкусанный сырок с шоколадной глазурью призывно лежал на тарелке на другом краю стола. Юлька давилась овсянкой и всё прикидывала — слишком ли брезгует доесть батончик, что остался после другой девочки. Блин, но вкусный же! Ну и что, что надгрызенный? Там и отломить можно, зато будет еще половинка лишняя. Как можно было не доесть — ума не приложит, совсем эта Курникова чудная. Говорит: «Растолстею — не стану балериной». Да она самая худая на потоке!       Еще пару секунд сомнений, напряженного разглядывания тарелки, и Юлька воровато потянулась пальцами к сырку в глазури, почти засунула его в рот и… чуть не поперхнулась.       — Положи.       Скрипучий голос Старухи застал врасплох. Надо было еще и по сторонам оглянуться, но слишком уж хотелось есть, поторопилась.       — Ты балерина, Ольшанская. А ведешь себя как бомжиха с вокзала. Еще вон сходи по столам собери.       — И соберу, — прямой взглядом девчоничьих серых глаз, таких как у самой. — Жрать охота. Вам хорошо тут, а мне еду не дарит никто, за просто так! — выпалила Юлька.       — Полы мыть умеешь? — скривила губы Старуха, но с любопытством своим справиться не удалось, взглянула как на шуструю обезьянку в цирке. Уж больно подкупала прямота девчонки.       — А чо тут уметь?       — Чо! — перекривила её Старуха, уже не сдерживая своей заинтересованности и внезапного приступа великодушия.       Так и подружилась Юлька с тряпкой — начала захаживать по четвергам к Старухе на уборку квартиры. Она — генералит, а та ей платит символическую плату, надо сказать карманные деньги свои здорово грели в куртке всякий раз. Наконец-то стала чуть ближе ко всем остальным девочкам, ну этим, которые из «благополучных».       — Ничо се у вас тут музей, Галин Михайловна, а где ж вы живете? — присвистнула Юлька, оттирая дубовый паркет от пыли и засохших грязных следов обуви. Квартира у Белецкой была вся сплошь уставлена старинной мебелью, громоздкими вещами: увесистыми пыльными вазами, низкими и высокими табуретками, резными шкатулками; на стенах висели картины в тяжелой раме. Одна особенно привлекала внимание и будоражила — причудливая, то ли из треугольников, то ли из ромбиков составлена-рисована, но до жути похожая на Белецкую. Она божилась — нарисовал её какой-то… Пикассо, самолично. И книг на полках немеряно: пылищи тереть — не перетереть.       — А тут и живу! — проскрипела Старуха из глубин комнаты, расположившись в кресле, спиной к окну, и в словах её Юлька отчетливо распробовала улыбку. — Я, Юля, сама, знаешь ли — раритет. Рухлядь старая, но ценная. Пока что. Скажешь кому, что у меня полы моешь?       Юлька задумалась лишь на секунду:       — Неа, — и принялась тереть с утроенной силой.       — Го-о-ордая. Эт-то хорошо. Может и будет с тебя толк… — постучала пальцем по подбородку Белецкая. Всё ей чудилось, будто на саму себя в юности смотрит, хоть это было и не так. Похожего в них — разве что характер, слегка, но ей самой никогда не приходилось с малых лет полы мыть. Трудиться тяжело в балетной школе — это пожалуйста, а где взять денег — заботы этой лишили увлеченные балетом родители. Ах, как же она танцевала…       Как же…       Сквозняк прошелся по комнате, хлопнул створкой окна. И Старуха вздрогнула. Перекосилась в лице. Нахмурилась.       — Кто тут? — ухватилась за палку, которой подпирала и страховала свои шаги по дому. На людях себе этого не позволяла, а здесь — боялась упасть и расшибить себе голову, да так и пролежать вечность. И ведь не найдет никто. Ни друзей, ни близких, одни враги со времён балетной карьеры только и остались. Да преподаватели в академии, такие же старые клячи, как и сама. На миг ей почудилось, что она уже упала и лежит. Всё зовёт, а никто не идет.       — Галина Михайловна, вы чего? — Юлька прибежала с тряпкой, оставляя капли грязной воды на полу.       — А? — поморщилась Старуха, глаза у неё забегали — совсем не помнила, как девчонка здесь оказалась! Но ведь не сама же пришла, значит, она её пригласила?       — Ну вы, блин, даёте, Галина Михайловна, — выдохнула, минут десять рассказывая о картине на стене и неведомом ей Пикассо. — Это ж вы сами мне и рассказали. Может, скорую вызвать? Или позвонить кому?       — Не надо, не надо, ты что, не надо, — суетливо отмахнулась Старуха и сделала глоток горячего чаю, который Юлька ей принесла в фарфоровой чашке. — Это бывает. Память меня, Юля, подводит. Болезнь такая… забыла, как называется. Как бишь её… название такое… Но это тайна. Кому-нибудь расскажешь, и мне придется уйти из академии, если ты не сохранишь её. Обещай, что никому не расскажешь.       — Не скажу, — твердо кивнула девочка, теперь уже сама с интересом разглядывая Белецкую. В самом деле, не Старуха — а диковинка какая-то. А как много о ней рассказывали в академии! Поговаривали даже, что на пике карьеры перепрыгнула в свободном шпагате расстояние с одной крыши на другую, то ли от неразделенной любви, то ли еще чего… Да неважно! Эта легенда гуляла по коридорам академии и снилась во снах юным балеринам. А вдруг — правда, вдруг такое возможно сделать, ногами-то своими, балетными? Спросить Юля так и не решилась, боялась лишиться красивой мечты. Да и ладно.       — Но имена девочек и их лица учить с вами будем, — твердо заявила, после того как дала обещание. — Раздобудьте фотографии, я буду вам помогать тренировать память. А то они из-за вас плачут, а мне с ними потом в одной комнате жить. Спать не дают по ночам.       — Не помню… не помню… — бормотала Старуха, разглядывая фото Красноруцкой.       — Ну… ну…? Лена…?       — Лена… Лена…       — К…       — Лена К…       — Красноруцкая!       — Ах. Красноруцкая, чудо-о-вищная у неё стопа, чудо-о-овищная. Кошмарная, — покачивала головой Галина Михална и поджимала губы. — Дальше кордебалета не танцевать ей, помяни моё слово.       — А это? — сунула под нос преподавательницы фотографию Карины Курниковой, своей подруги.       — Это… это вот хорошая, да. Танцует, трудится, ни слова не пикнет. Только не помню, как зовут.       — Ну? К…       — Красноруцкая! — обрадованно выдала вердикт Старуха.       — Да нет же, Галина Михайловна. Красноруцкая была только что! А это Карина…?       — Ах, Карина-а-а, — протянула Белецкая и состроила на лице гримасу маленького капризного ребёнка. — Утомила ты меня, Юля!       — Вот как так можно? — возмутилась девочка. — Меня, значит, помните, а Карину Курникову не помните?       — Тебя помню, — улыбнулась Старуха и притянула к себе фотографию Юли, — тебя я помню. Три буквы — Юля.       Старушечья рука потянулась к сережкам, что лежали на столе, и приложила их к ушам девочки на фотографии.       — Так, Галина Михайловна, не отвлекайтесь, давайте, последняя фотография.       — Не по-о-о-мню, — театрально простонала Белецкая, прикладывая сморщенную ладонь ко лбу. — Не помню, утомила, не помню!       — Ну давайте, еще немножко, и я от вас отстану! Ну!       Старуха тяжко вздохнула, взглянула на фотографию и скривилась.       — Это Катя.       — Да нет же, это Таня! Таня Ефремова, ну Галина Михайловна! Вы не стараетесь.       — Да и чёрт с ней! — отшвырнула фотокарточку на стол Белецкая. — Смотри, — подвинула к Юле ту, что с сережками на её воображаемых ушах. — Нравится?       — Очень… — девочка дыхание затаила, разглядывая саму себя. Вот её худое лицо, аккуратная прическа, собранная в низкий узел на затылке, слегка торчащие уши и… серьги, с крупными синими граненными камнями и белыми, помельче, вокруг. И всё, она уже совсем другая — не просто девочка Юля, неизвестная и никем не замеченная балерина, а прима, танцующая с самим Антуаном Дювалем в Париже.       — Дарю, — решительно заявила Старуха, — они старинные. Бриллианты, сапфиры… продашь — можно даже квартиру на них купить. Или машину. Но ты не продавай! — резко хлопнула старушечьей ладонью по столу. — Я в них Одетту танцевала. Пойдешь в Большой, будешь в них танцевать. Поняла меня?       Юлька аж подбородок задрала повыше, в глазах её загорелся тот самый тщеславный огонёк, которого ей так не хватало. Вот зачем она стоит у станка, вот зачем не чувствует ног к концу учебного дня. В Большом. Танцевать Одетту. Серьги-то у неё теперь есть.       — Я хочу, чтобы ты посмотрела на всех присутствующих, Ольшанская, и признала — то, что ты совершила это гадость. И невероятная подлость. Разумеется, ты исключена из академии. Но я хочу, чтобы тебе стало стыдно и ты осознала свою вину! — увещевала та самая преподавательница с мужиковатыми руками. Людмила, которая без Руслана. Сергеевна. Её, пожалуй, так же не любили на потоке, как и Старуху. Вот только…       Юлька стояла посреди зала, окруженная ученицами балетной школы и преподавателями, даже аккомпониаторшу Жанну притащили поглазеть на её позор. Девочка встретилась взглядом с подругой Кариной, та с непониманием и укоризной ответила: - «Ольха, да разве же ты могла так? Зачем?» Сомнения, сомнения...       Перевела взгляд на Старуху. Ух-х-х, как же сейчас хотела сжечь её своим гневом, сразить молнией справедливости, испепелить прямо там, на месте! Затем вновь уставилась на Сергеевну.       — Я не крала, — отрезала Юлька, немигающим взглядом встречая осуждение. Только не опускать глаза, опустишь — значит, признаешь свою вину.       — Что ты сказала?       — Я не крала эти серьги.       — Какая наглость! — всплеснула своими мужиковатыми руками преподавательница и задела кончик шелкового шарфа, которым обвязывалась, чтоб скрыть свой второй подбородок.       Когда-то она была тоненькой тростиночкой. Когда-то она была балериной. Когда-то.        Злорадно подумала Юлька — и это помогло ей не расплакаться на месте.       — Еще и продолжает отпираться! Чтобы духу твоего к вечеру не было в академии! Ты поняла меня?       Юлька вновь взглянула на Старуху. Пронзительно. С ненавистью. Обидой. Сказать бы сейчас всем, нарушить бы своё обещание!       Ты сама мне их подарила, ты, старая рухлядина! Карга, у которой вместо мозга трухлявый гриб! Я обещала тебе молчать, и я молчу. А ты свои обещания даже не помнишь! Плевать мне, плевать, что у тебя там за болезнь! К черту тебя, твою квартиру, твои картины, и серьги твои — к чёрту!       Галина Михална заметила этот взгляд — он вспыхнул в ней, осветил потемневшие закоулки памяти. Стушевалась, растерянно забегали глаза, как это бывало раньше, после минут беспамятства. Судорожно ухватилась пальцами за дужки своих очков. Губы её зашевелились безмолвно. Осознание пришло в самый неподходящий момент. Это она сама подарила серьги Ольшанской и забыла? Открыла было рот, но вместо звука вырвалось хриплое клокотание.       Забыла.       Она снова — забыла.       — Ты подлая, наглая врунья! Таким как ты не место в приличном обществе! –бушевала Сергеевна.       — Хватит! — только и смогла просипеть Старуха, и лицо её ещё больше сморщилось. — Перестаньте…       — Ю-ю-юля? — проскрипел голос поздно вечером у люка возле лестницы, что вёл в укромное место в академии, куда убегали порой Ольха с Кариной, чтобы посекретничать. — Юля, прости меня.       Старуха методично преодолела этот путь: ступенька за ступенькой — у неё дрожали руки и колени, спёрлось дыхание. Не будь дальше лестница наверх слишком хлипкая, она бы и на неё взобралась, чтобы попросить прощения. Юля не отзывалась, сидела в нише у стены, обхватив острые коленки, и глядела в одну точку. Щеки продолжали пылать от стыда и злости.       Чёртова старуха. Убирайся.       — Прости меня, я забыла. Юль?       Пошла вон. Не нужна мне такая дружба.       Старуха не уходила, Юля слышала её тяжелое дыхание и представляла, как та стоит, задрав голову вверх. Наконец, когда злость переполнила девочку до краёв, она бросилась к люку, свесила голову и выпалила:       — Оставь меня в покое и никогда больше не приближайся ко мне! Ненавижу тебя! Ненавижу! Хочу, чтоб ты скорее сдохла, проклятая Старуха!       Белецкая замерла, застыла, покивала, словно соглашаясь, что ей в самом деле пора в мир иной. Потопталась на месте. И отправилась восвояси, больше не сказав ни слова.