Grand Jete en Tournant

      У старенького надщербленного зеркала в их комнате вертелись все, кому не лень: Курникова то так, то эдак любовалась своими силуэтами в обтягивающем купальнике; хмурая Танька утягивала бинтами слишком Выросшую грудь, будь она неладна! — как мешает на тренировках; Юлька порой задерживалась немигающими глазами, оценивая внезапно начавшую волновать внешность: да я же на лягушку похожа… вон какие глазищы серые, выпученные, и лохмы эти рыжие, не то что у Курниковой — гладкие, блестящие; Ефремова прибегала, дергала Таньку — помоги ушить юбку, я опять похудела, блин, а теперь поправилась, тут купальник лопнул по шву; девчонки приходили обсудить концертные костюмы; и даже Димка Анцифиров прописался в их комнате, периодически поправлял свою щегольскую челку в отражении. Обласканный вниманием девушек он вёл себя как ленивый кот — брал без спросу их журналы, валялся на только что застеленных кроватях, отпускал язвительные штуки и подливал масла в огонь, когда ему было скучно. Но к девушкам захаживал постоянно — интересовали, не на шутку. Мелкими были — крикливые, неладные, а сейчас-то подросли…       — Анцифиров, иди уже отсюда! — горестно Стонала Танька, мечтая после тренировки об одном — снять с себя тренировочный купальник и освободиться от тугих оков.       — Мить, ну в самом деле, зачем брал журнал, даже не спросив? — качала головой Карина, вот только говорила как-то уж слишком мягко, вкрадчиво, словно завораживала.       Юльке достаточно было одарить наглеца взглядом исподлобья, скрестив руки на груди: терпеть он не мог тяжелые взгляды, на мать она ему была похожа.       — Анциферов, свали сказала! — психовала Танька, когда не было уже сил терпеть, хватала его за ногу и стаскивала с кровати.       В комнате не бывало и минуты покоя.       Неспокойно было и на тренировках: до выпускного отчетного концерта еще целый год, а мозги промывали ежедневно и Старуха, и Людмила-без-Руслана, и врачиха Елизаровна, без всяких поблажек высматривая и красноречиво подчеркивая, кто поправился, а кто нет. Больше всего влетало Красноруцкой, но у той, кажется, уже броня на коже выросла — и всё ей ни по чем: орут — улыбается, делают выговор — улыбается. Угрожают отчислением — кивает, и снова кутит по вечерам: то выпивка, то пицца, то поздний сон.       — Девушки, а поехали на экскурсию? — потирая ушибленную ягодицу предложил Димка, посмеиваясь над бущующей Таней.       — Ну да, а то больше заняться нам нечем, — огрызнулась Ефремова, — давай-давай, иди уже к себе.       — В музей? — провела изящно пальцами над бровью, по родинке, спустилась по скуле Карина, поворачиваясь к зеркалу спиной.       — Да нет, на крышу. Ну… ту самую, откуда Белецкая прыгала.       — Не прыгала она, — буркнула Юля.       — А вот поехали б и проверили легенду. Слабо? — подмигнул Димка. — В выходной. Кто со мной — у входа жду в девять, минут пятнадцать, не больше.       Юлька и сама не знала, зачем поехала со всеми — за восемь лет она так и не набралась смелости спросить у Старухи — правда это или росказни. Уже Бесить начинало. Хотя других вопросов было море. Галина Михайловна порой даже руками махала: утомила-утомила, Юля, всё о балете, да о балете! — но улыбалась довольно: Ольшанская интересовалась правильными вещами, танцем жила как воздухом дышала. Уж это видно было. Пока одни угрюмничали да куксились, эта словно не от мира сего — махала ногами как заведенная, бегала по общежитию с блуждающей улыбой на лице. А какой у неё прыжок… достойный Авроры. Нужно будет поделиться этими наблюдениями с коллегой, чтоб ту жаба задавила. Уж у неё-то, у Людмилы, в своё время не было таких данных, как у Ольшанской. Старуха улыбалась сама про себя и жила этой мыслью уже который месяц. Юля- Юля- Юля. Только она, да. Только она сможет станцевать Аврору на выпускном.       Анцифиров подкрался к Юльке незаметно — хоть это и сложной сделать в троллейбусе, полном людей, просто она опять задумалась.       — Ольха, есть разговор.       — А? — она неловко дёрнулась, отлипла от стекла и почувствовала себя будто не в своей тарелке. — Да говорю же тебе, я не поправилась, просто у кого-то руки-крюки, не может партнершу удержать! — ворчливо выпалила, чтоб голос не начал дрожать. — Сколько можно мне уже мозг выносить. Анцифиров усмехнулся, и одним ловким движением развернул Юлю к себе.       — Не о том разговор, Ольха. Влюблён я.       — И… чо? — закусила губу, опять это премерзкое «чо», от которого так старательно отучивалась. Балерина же, «хватит чокать» — твердила Галина Михайловна всякий раз как виделись у неё в квартире.       Юлька уставилась на него, даже замерла на месте, во рту пересохло, словно поймал с поличным.       — Да не в тебя, балДа, — щелкнул её по носу, — расслабься. Ты у нас такая, чисто на балете повернутая, куда уж пацанам до тебя. В Карину влюбился. Ну, люблю… Но признаться ей не могу. Может, ты ей как-то… намекнешь? Ну, вы ж подруги.       — Ой фу, Анциферов, — отстранилась Юлька, шутливо отталкивая Димку, — что за сопли-детский сад? Сами разбирайтесь. Ты б лучше руки тренировал, для поддержек, а ты фигнёй какой-то маешься!       — Да сдался мне балет, — в голосе Димки пробились ноты раздражения, и Ольха склонила голову набок рассматривая его, будто внимательно изучить хотела. И молчала.       — Не ну правда? Не мужское это дело. Отучусь в академии, матери корочку на стол положу — и до свидания. Грузчиком пойду, или миллиционером. Всяко лучше, чем изображать театральную любовь, агонию и муки любви на сцене. Прыгаешь как дурак. Тьфу.       — А Карина тебе на что? — усмехнулась Юлька. — Ты же не только меня, но и её роняешь на тренировках. При чем Её — чаще. Она разве — не твоя мука и страдания? При чем заметь, Анцифиров — реальные.       — Эй! Обо мне там треплетесь? — помахала им рукой Курникова и улыбнулась. — Нам выходить скоро! Хватит там секретничать и кости мне перемывать, сюда. Анцифиров с Ольхой переглянулись, помахали отрицательно головами и дружно прыснули со смеху. А Курникова-то не промах!       Между двумя крышами открывался потрясающий вид на Дома, но вниз — особенно: стремительно неслись машины, расстояние от одной крыши до другой — впечатляло до замирания сердца. Они склонились у самого края, оценивая высоту. Воображение рисовало немыслимые вещи — вот бы два крыла, и как птицы отсюда — туда, оттуда — обратно, в два взмаха. Как жаль, что они всего лишь люди.       — Да нереально это! — авторитетно заявила Курникова — у неё считалась самая лучшая растяжка на потоке. — Нереально, даже если сделать прыжок в шпагате. Даже если это самый идеальный шпагат на свете! Нереально!       — Да, да… — разочарованно выдохнули Таня и Красноруцкая, хотя в голосах всё еще читалось сомнение.       Юлька промолчала — еще раз позлилась на себя, что не спросила у Белецкой. В конце концов, знала бы правду, и не было бы этих безумных глаз, предположений и томительного «а может» в душе. А вот и спрошу! После разговора с Димкой Ольха поняла, что всякие «а может» и сладостные томленья больше не о ней и не про неё.       — А в меня — можно влюбиться? — робко спросила Юля, как будто невзначай, когда поднимались на крышу.       — Не знаю, — Безразлично пожал плечами Димка. — Ну, говорили о тебе пацаны пару раз на потоке. Ой, Юль, да не знаю я! Мне б с Кариной что-то решить.       — Понятно.       Куртку она сняла с себя очень решительно, всё остальное — уже не очень. Но продолжала упорно, плевать, что страшно. Всё надо проверять самой.       — Ольха, ты чего? — воскликнула Таня, оборачиваясь.       — Юль? — голос Карины задрожал, уж она-то её знала получше других, если что Ольшанской в голову взбрело — обязательно сделает.       — Ольха, не надо, скользко же! — взвизгнула Таня, когда Юлька взяла разгон и побежала.       Юлька запнулась в самом решающем моменте, врезалась в бетонную преграду, испугалась, помахала руками, пытаясь словить равновесие. Очнулась: вот же идиотка!       — Не, — прошептала она. — Нереально…       — Не, ребят, вообще нереально… — уже погромче и засмеялась истерично, чуть не плача. — Да тут стопудово никто не прыгал! Никогда! — задыхаясь от смеха. — Ну что вы смотрите на меня? Что?       — Вот дуРа, — покачала головой Курникова, облегчённо выдыхая и поворачиваясь к ней спиной. — Совсем больная.       И остальные с ней очень даже согласились.       С Анцифировым тренировки не задались — на занятиях у них не получалось сделать ни одной поддержки. Старуха молча злилась, буравила взглядом, но и дельных подсказок не давала. Не маленькие, сами понимать должны, в чем беда. В конце концов, Дима сам предложил Курниковой тренироваться после занятий. Понимает, мол, как ей это важно — войти в образ Авроры, показать весь свой потенциал. Хотя по мне, так бестолку, видно же, к кому Старуха неровно дышит.       Но Димка вовсе не подыгрывал Ольхе — она была легче, хотя визуально казалось иначе, более цепкая, гибкая что ли. А еще он Её не любил, а изображал любовь. Может потому так легко получалось на сцене?       А Карина… пальцы сразу дрожать начинали, стоило только коснуться. Жаром отдавало, аж до низа живота и в пятки. Курникова же — хоть бы хны, казалось, ей всё равно: хоть Дима, хоть шкаф — лишь бы держал прочно. Мысль эта оборвалась, когда Карина охнула и полетела вниз с поддержки — едва успел вовремя словить, чтоб не ушиблась. Но успел же!       Психовала Карина тихо, интеллигентно — всегда высвобождалась из рук, делала резких пять шагов в сторону, поворачивалась спиной, хаотично поправляла купальник, пачку, волосы на голове приглаживала. И только потом выдавливала сухо:       — Еще раз. Митя.       В этот раз она так не сделала. Обернулась, молча подошла к нему, взяла за руку резко и положила себе на грудь. По коже гусиные мурашки побежали — ничего себе поворот, Курникова, да я же…       — Ты мне тоже нравишься, Мить, — выдала елейным голоском. — Правда. Очень. Только давай потом, а? Я сейчас ни о чем другом кроме балета думать не могу. Выпускной спектакль очень важен для меня. Ты касайся. Хоть так, хоть эдак, не стесняйся. Только давай нормально танцевать, хорошо?       Анцифиров смотрел на неё ошеломленно: и что, вот так всё просто? Касайся… Хотел было коснуться губ, но Карина ловко увернулась.       — Сказала же — потом. Пошли на исходную, Анцифиров. Давай работать.       И снова превратилась в Спящую Красавицу.       Бутылка вина гуляла из рук Карины в руки Юли, а вокруг шумели ребята с потока.       — Давай-давай, Курникова, не отлынивай! — подзадоривала подругу Юлька. – Пей побольше, а то пока я прикладываюсь больше, чем ты. Нечестно.       И Курникова, соглашаясь с нечестностью, снова сделала два глотка побольше. В голову уже ударило спиртное, её пошатывало.       — Да ну, Ольха, тебя не берет так, как меня — давай сама пей, а то глаза трезвые, я вижу! — смеялась Карина в ответ.       Последние недели выдались настолько тяжёлыми, что один единственный выходной не спасал. Иногда и выходных-то не было, всё равно шли тренироваться. Выпускной спектакль обязывал, особенно с тех пор как узнали, что на представлении будет сам Бойч, и кто приглянется ему — пойдет служить в Большом. Чума, а нЕ новость! Да кто из них не мечтает о карьере в Большом? Они только ради этого столько лет у станка и махали ногами! Но преподавательницы, конечно, совсем озверели, особенно Старуха.       Опять Танька Расплакалась! Да последний раз такое с ней было только в детстве, когда Старуха рекомендовала её исключить из академии, а та ползком и в ноги ей. Рыдала, просила, умоляла. А сейчас вот зубами скрипела и ворчала: умаяли, изверги!       — А ты сделай себе пластическую операцию. Будешь как Амазонка, оп, и нет груди, и нет проблемы, надела колчан со стрелами и поскакала, — ехидничала Лена, забывая кто подшивает ей костюмы, чтоб было незаметно лишние килограмы.       — Красноруцкая, а ты мне тысячу должна вообще-то. Забыла? — цедила сквозь зубы разъяренная Таня. И ехидную Лену как ветром сдувало из комнаты.       Вот и решили как-нибудь развлечься, отвлечься — почему бы и нет? Ставки принимала Ефремова: решили, что лучше Таньки спор зрелищный никто не организует. Она бегала по общежитию со своей тетрадкой как самый ответственный человек на свете, обошла даже тех ребят, кто никогда в подобных танцах-плясках не участвовал.       Юлька пошатнулась, допив бутылку вина, и картинно поправила складки на белоснежной пачке. Приподнялась на носки, чтобы почувствовать — осталась ли та крепость и уверенность в ногах, что за годы тренировок уже на автомате.       — Ну что, Курникова, боишься? — подначивать подругу она обожала, эти споры и азарт обеим помогали перед танцевальными экзаменами.       — Кого? Пьяную тебя? — иронично изогнула бровь Карина, занимая позицию, чтобы через пару минут раскрыть руки и начать крутить пируэт.       — Анцифиров, ты на кого ставишь-то, я не поняла? — метнулась Ефремова к ДиМке, под карандаш записывая, кто сколько.       Анцифиров призадумался: несмотря на всю свою симпатию к Карине, Ольху он считал чуть-чуть сильнее и выносливее физически, Курникова по его объективному мнению немного уступала Юле. Но…       — Давай на Карину, — чуть нехотя протянул Димка сотку и выдерживая спокойный взгляд Таньки мол, а что ж так мало? — Пиши. Курникова.       — Таня, да заканчивай уже, а то они тут напились, едва на ногах стоят, да и зрителей уже полно! — выкрикнул кто-то из толпы. — Сколько тебя ждать-то?       — Ладно-ладно, всё, — согласилась Ефремова. — Так, девочки на исходных. Готовы? Начали!       И мир завертелся перед глазами, когда обе пустились откручивать на месте. Вот они, четкие повороты, каЖется — крутиться вокруг оси на одном носке они могли даже на тонкой балке моста, а мимо чтоб неслись машины, для пущего адреналина. Да что там бутылка вина! Ноги помнили, мышцы отзывались уверенно. Пуанты скрипели по паркету.       — Юля! Юля! Юля! — скандировали поставившие на Ольшанскую.       — Галина Михайловна, шикарный прыжок у Ольшанской! Ши-кар-ный! Да не спорю я! — в то же время размахивала руками Людмила-без-Руслана на преподавательском совещании. — Харизматичная, артистичная. Да. Но есть нюансы!       — Карина! Карина! Карина! — вторил второй лагерь, напротивовес первому. Девушки крутили пируэты как стойкие оловяные солдатики — с ровной спиной, четкими выверенными движениями. И ни одна не промахнулась мимо, не пошатнулась, не выбилась из счета.       — Руки — у Карины. Ноги — у Карины. А главное стабильность — у Карины! — с пеной у рта доказывала свою правоту Людмила.       — Нюансы — у Карины. А Ольшанская — Аврора, — поджала губы Старуха. — Она единственная носится счастливая по академии, а не просто ногами своими балетными прыгает. Она эту роль проживет, а Курникова — просто пропляшет. Преподавательницы обе раздраженно уставились друг на друга. Чья возьмёт?       — Раз, два, три…! — высчитывали секунды, насчитывали минуты разогревшиеся нЕ на шутку студенты балетного. Ух, задали жару-то, Курникова с Ольшанской. Воздух в комнате вибрировал от напряжения и интриги: кто кого?       — Мне, пожалуйста конкретно — кто Аврора, — предъявила возмущенно врач, — определитесь уже, кто первый состав, кто второй! Мне диету нужно для них разработать, подготовить, в конце концов! Хотите — обеих девочек «убивать» будем!       — Это мой поток, — неожиданно бойко заявила Старуха не сводя глаз с Людмилы-без-Руслана. — И я решила. Ольшанская — Аврора.       — Как же ты меня задолбала, Галь, — в сердцах всплеснула руками та, взмахнула ими для пущего драматизма, задрала двойной подбородок, выпятила отросшую балетную задницу, и с раздражением покинула зал. На лице Старухи впервые за долгие годы появилось ликующее выражение.       В Шахтинск Юля ехала и вся светилась от счастья — накануне весенних каникул узнать, что ты танцуешь главную партию в выпускном спектакле на сцене Большого. Да о ней ли это? Никто ничего не перепутал? Курникова, конечно расстроилась, но и порадовалась.       — Всё по-честному, — сказала Карина, обнимая Юльку, — я обошла тебе в споре, ты меня — на тренировках.       — Зато унитаз потом обнимали обе, — пошутила Ольха, с благодарностью обнимая в ответ. — Ты только не плачь сейчас в подушку. Ну хочешь, обматери меня!       Всё она помнила — и как учила её подруга термины балетные запоминать, и как объясняла простые движения, что у Юли совсем не получались, и как тренировались вместе по ночам, когда что-то не получалось. Все спали, а они… всякое было, всякое. Эта странная девочка, из богатой семьи совершенно была лишена высокомерия и балет любила также страстно, как и сама Юля.       — Ольха, Ольха, а ты знала… что от гранд батмана можно… ну… — Карину видно не было, но она точно краснела, и всё же продолжала делиться тем, что услышала, — это…       — Чего — это? — не понимала Юлька.       — Ну… девственности лишиться, — выпалила Курникова, теперь уж точно краснея как варёный рак. — Чем лучше занимаешься, чем профессиональнее растяжка, вот… говорят… думаешь правда?       — О господи… — хохотала Юлька в соседней душевой кабинке.       Курникова одна единственная не поверила тогда ни грамма, что Ольха могла украсть у Старухи сережки. Ей одной Юля рассказала, что моет полы у Белецкой.       Карина без сомнений оказалась самым близким и настоящим другом, почти таким же важным другом, как и Галина Михайловна. Уж сколько всего они прошли, а теперь вот — даже соперничество им не помеха. Ни соперничество в любви, ни соперничество за сцену. Вот так и проверяется настоящая дружба, уж это теперь Юля точно поняла!       — Заедешь к нам? Мама в гости приглашает на дачу, — подмигнула Карина. — Не всё ж тебе в Шахтинске сидеть. Приезжай?       — Приеду! — кивнула Ольха. — С мамой и братьями побуду, и вернусь пораньше, скажу — на тренировки в Большой вызывают.       Стол мама накрыла такой, что у Ольхи пропал дар речи. Неужели настолько хорошо пошли дела у семьи? Тут тебе и бутерброды с сёмгой, и даже вон красная икра — полбанки. Ого…       — А я ж устроилась уборщицей, к Андреевым, забыла тебе сказать-то по телефону, — тараторила мама, суетилась, тарелки ставила на стол и с гордостью водрузила бутылку водки по центру.       — Я не пью, — помрачнела Юля, протянула руку за бутербродом, почти укусила его и отшатнулась. — Это что? — с другого края он был надкусан. — Ванька, ты надкусил и забыл? — повернулась к брату. Хотелось отвлечься любым вопросом, чтобы не начать читать матери мораль о выпивке, с котороЙ она постоянно перебирала. Юля знала. Брат звонил исправно, и всё рассказывал, как есть. И как из дому мать выгоняла пару раз, упившись до белой горячки, и как на коленях просила прощения, обнимая мелких близняшек, рыдая пьяными слезами. Последние месяцы не жаловался, хотелось верить, что больше не пьёт. Да где там?       — Неа, — промычал брат, запихиваясь бутербродами.       — А, это я забыла отрезать, — Беспечно махнула мать рукой. — У Андреевых вчера пир был, вот и нам досталось. И что значит не пью? Отца-то надо помянуть! Ай, давай сама съем, зачем зря надрезать и выкидывать то что съесть можно!       — Мам, ну не надо так… — брезгливо поморщилась Юля.       — Чего не надо?       — Ну… есть надкусанное после других, не надо.       — Видал, Вань? — поморгала, улыбка сползла с материного лица, — балет приехал. Надкусанное не ест. Ты чо, стыдишься нас?       — Мам… — насупился брат, уже прекрасно зная к чему сейчас пойдет. Опять не дадут ему поесть нормально. Он Уцепился за край тарелки, чтоб та не полетела на пол невзначай.       — Ты хоть спросила–то, как у нас дела, Столица? Как живём, чего едим, не холодно ли зимой? Мне на смерть отца телевизор цветной выписали — и До свидания. Оставил меня с пузом. Одну. А тебе как потакал в детстве, так и выросла эгоисткой.       Юля смотрела мимо матери. Все слова ей были знакомы до отупения и набили оскомину. Надо было переждать, иначе скандал, близнецы опять расплачутся.       — Мам, ну всё.       — Слышь Вань? Стыдится она. А сама — собрала вещи на сорок дней по отцу, говорит: поеду! Прыжок у меня!       — Мам… — снова попытался утихомирить брат.       — Кем бы ты была, если б мы тебя не отпустили, Если б пошла с матерью работать, как все? Кем была бы? Танцульки свои танцевать ездишь — вот и танцуй! А меня учить жить не надо. Толку-то с тебя, балерина ты недоделанная?       — Но мне же Аврору дали танцевать! — не выдержала Юля. — Аврору! Ну твоя дочь будет танцевать на сцене Большого театра…       — Получше никого не нашли, да? — огрызнулась Мать.       На кухне повисло гробовое молчание — отца помянули от души, ничего не скажешь.       — Знаешь, я Решила. У меня никого никогда не будет, — решительно заявила Курникова, растянувшись на шезлонге. На даче было так хорошо поздней весной, здорово, что Ольшанская всё-таки приехала, отлично мама придумала. Они с Юлей уже успели погонять на новой машине на большой скорости, а теперь подруги загорали на солнце, и мысли у Карины лениво текли и зависали в воздухе. А вот Ольха была насуплена. Сидела, скрестив руки, лицо каменное, напряженное.       — Нет, ну правда, — не унималась Карина, подхватилась с места легко. — Моё тело — только для балета. Я так себя ощущаю. Вот рука, нога, подъем и арабеск… — она изящно приподнялась на носках, потянулась пальцами к солнцу, застыв словно тоненькая прекрасная балерина в центре музыкальной шкатулки. В лучах солнца она выглядела так чувственно, красиво и легко.       — И что? — слишком резко отозвалась Юля.       — Что? — непонимающе взглянула на неё Карина.       — Ну вот рука, вот нога, и что? Нафига он кому нужен, этот твой арабеск? Ну так, по факту? Пашешь изо дня в день, как лошадь. Дальше-то что?       — Да что ты взъелась-то, Юль? Я же не заставляю тебя думать так же. Тебе что, на машине кататься не понравилось с мамой?       — Да пошли вы все, — выпалила Юля, подхватилась с шезлонга, взялась за лямку рюкзака. — Поеду. Не провожай.       — Ольха? — ошарашенно уставилась ей в спину Карина. — Ольха, ты чего?       Всю дорогу глаза Застилала злые слёзы — она смотрела то в окно, то на парня в дурацких очках. Уселся напротив и пялился, словно открытие для себя сделал, что люди могут плакать в электричке. А в прочем, он и с утра ехал в этом вагоне, Юля запомнила — развлекал ребятню своими очками нелепыми, рожицы корчил, детям нравилось, и молодых мамочек обаял всех до одной. Улыбка у него была такая, светлая, трогательная. А в глазах — бесы натуральные. Но это ей тогда показалось, с утра. А сейчас вот лучше б не пялился! И по шмоткам видно — тот еще пижон! Тоже из богатеньких небось!       Солнце заходило за горизонт, раскрашивало небо в лиловые и сиреневые тона: светлый мазок — о мечтах, еще один ярко-розовый развод — о красивых словах и обещаниях, а вот та темная тень — трудись, и всё у тебя получится — красиво, донельзя.       Только Ольхе не было до того никакого дела, видимо прорвало плакать за все разы.       Объявили конечную станцию, парень поднялся со скамьи, но пошел не к выходу — а к Юле, нацепил ей на нос очки, козырнул шутливо и был таков.       Юля утерла красный нос и в недоумении взглянула уходящему в спину. И чего, подарок что ли? Зависла… Спохватилась, накинула лямку рюкзака на плечо и поспешила на выход, за ним, чтобы не скрылся из виду.       — Мне чужого не надо, — заявила Ольха, нагоняя его на платформе, и пытаясь отдать очки.       — Что, уже не слезятся глаза? — он взял её за руку, развернул к себе, посмотрел насмешливо и как-то по-особенному задорно.       — Нет.       — Ну, тогда я — Кирилл.       На потолке оказалось шесть больших, смыкающих в кривую снежинку, трещин и один скол у барельефа, во-о-он того, в левом краю. Мелких не досчиталась, было… некогда.       — Не, всё-таки не от гранд батман, — продолжая глядеть в потолок сказала Юля, и на губах появилась улыбка.       — Чего сказала? — приподнялся на локте Кирилл, разглядывая её рассеяное выражение лица, блуждающую улыбку. И не понимая, с чего она так громко засмеялась. Юлька захлебывалась от смеха, не могла сказать ни слова, всё прижимала к груди одеяло и хохотала-хохотала-хохотала. Гранд… чего?       — Да и ладно, да мне и неинтересно вовсе, — вздохнул Кирилл, упал обратно на подушки и притянул к себе. То плачет, то смеется, то снова плачет, и снова смеется, звонко. Ох уж эта… а как её зовут то хоть? А, не важно, потом спросит. По карнизу барабанил дождь, а на стареньком диване, застеленном шерстяным пледом и свежей простыней было слишком уютно, чтобы задавать вопросы. А вот уснуть в обнимку — в самый раз.       — Ну что? — Старуха металась за кулисами и постоянно дёргала Курникову. — Набрала?       — Не отвечает она, Галина Михайловна. Телефон выключен. Может, разрядился? Или в метро едет, опаздывает.       Белецкая тяжело вздохнула, подняла глаза к потолку и процедила:       — На генеральный прогон. Опаздывает. Ольшанская. У кого она была?       — Какой-то мальчик… я даже имени его не знаю, она вскользь о нём рассказывала, — пожала плечами Курникова.       — Перезванивай, пока разогреваешься, — попросила Старуха, отчетливо ощущая, как ускользают последние надежды. — Вот же шалашовка! — в сердцах добавила, ковыляя туда-сюда.       И говорила Галина Михална, разумеется, совсем не о Карине.