Солипсизм убиенного

Все взгляды направлены на него. Объективы камер и дорогущих фотоаппаратов, микрофоны федеральных каналов, травматические пистолеты полиции — всё на него. Он совсем внимания не боится: взгляда не отводит, лицо руками не закрывает. Наоборот, кажется, пытается ухватить каждую секунду утекающего звёздного мгновения, когда его видят, чувствуют и осознают, и, главное — слышат и слушают. Его стойка тверда, его голос звонок и груб, его речи тяжелы и суровы. У него почву прощупывать больше времени нет, ласково просить себя понять — тоже, и он надрывает голосовые связки, так, что кровью отхаркаться хочется, разрывает кулаками воздух и приказывает резко, четко, заученную речь отчеканивая. Очередная вспышка — а он не улыбается. Уголки его губ подрагивают, сдавая с потрохами всех внутренних дьяволов, и он понимает: если сейчас позволит им наружу вырваться — с позором проиграет. Он выступает на сцене, а слезы выступают на его глазах, потому что обилие света неприятно режет роговицу. Изнутри души что-то также предательски царапается, тупым ножом по венам водит, дыры в кожном покрове прорывает — он закусывает губу и нервно сглатывает, и на усилившиеся слёзы, кажется, вспышки более не влияют. Сегодняшний вечер отличия от всех остальных совершенно не имеет. Должен был не иметь. Сегодня он всё такой же народный герой, всё в том же костюме, с тем же оттенком помады на лице и теми же речами. Он точно так же громко выкрикивает приказы действовать на той же самой сцене, точно так же призывает поговорить и точно так же втаптывает в землю пыль несправедливости и лжи. Только вот голос сегодня всё чаще начинает подрагивать, а ноги всё слабее держат на себе груз революции. Если бы бесчисленные камеры смогли подобраться ближе, заметили бы: сегодня на именном свитере слева на груди — иронично — уродливым изъяном видна небольшая дырка, а маска нарисована непривычно криво — через зеркало её наносить очень неудобно. Если бы бесчисленные полицейские, наставленные подавить энтузиазм народа, видели в нем не только преступника, но еще и человека, заметили бы: речи звучат тяжело и неестественно, совсем иначе, другим тоном и другими предложениям — он никогда раньше их самостоятельно не писал. Если бы хоть кто-то волновался сейчас по настоящему, так, как когда-то делал он, то все заметили бы: герою страшно. У него руки дрожат, ватные до жути, у него голос всё тише становится, держать его всё труднее. Кулак уже не так резво в воздух поднимается, от количества вспышек становится тошно, горло его сухой болью режет — хочется воды, хочется бежать, хочется исчезнуть отсюда и навсегда забыть о яркой букве «Д» на свитере. Но судьбой ему такое не предначертано, путь свой он выбрал сам и обязан теперь следовать ему до последнего вздоха. Даже, если этого делать больше не хочется и даже, если последнее издыхание будет принадлежать не ему. Когда камень вины острым концом вонзился ему в сердце, когда бегающие грязно золотые глаза заметили на асфальте кровавое пятно, когда в одну секунду весь его мир померк, когда казалось, что каждая косточка в его организме раздробилась на сотни маленьких осколков, разрезающих плоть изнутри — герой впервые почувствовал себя хрупким. Он раньше ни о ком кроме себя и думать не мог, ни чья судьба чужая его не беспокоила, он не понимал, не задумывался, не осознавал, что простых людей, идущих за ним, убивают, что простых его последователей за решеткой избивают, пытают, что действия его оказывают влияние на чужие, абсолютно другие жизни. Не знал, что жизнь того, кто ему помогает, в самой большой опасности, жизнь того, кто его любит — в еще большей, жизнь того, кого любит он — хоть как-то, в его личной, извращенной, эгоистичной форме, — буквально под угрозой исчезновения. Не понимал, не старался понять, не хотел понимать, ровно до тех пор, пока все эти три жизни в одного человека не слились. До тех пор, пока он всю эту, теперь уже одну, большую и яркую жизнь, не увидел разбитой на асфальте. До тех пор, пока её не держал за холодную руку, слушая монотонные пикания приборов в больнице. До тех пор, пока он эту одну большую жизнь не похоронил. Теперь покончить с этим он был обязан. Сейчас, договаривая на пьедестале свою речь, он чётко знал: последняя. Сейчас, возводя кулак в воздух, он чётко понимал: больше так не сделает. Он грозно топает ногой, пугая людей в первых рядах, в последний раз. Он извиняется, без милых слов, без сожалеющих эмоций, но он кричит так, что всё понять очень просто можно. Его губы дрожат предательски в последний раз, миллионы вспышек его лицо освещают тоже в последний, концовка речи получается скомканной, грязной, последние слова, жгущие язык, он буквально выплевывает и сам себе признается: сдался. Он спрыгивает со сцены, но за импровизированными кулисами его никто не встречает. Он должен сейчас начать бежать, срывать с себя мерзко налипший от пота, ненавистный костюм, судорожно смывать маску по пути, но он этого не делает. Он приземляется не на ту ногу, в агонии корчит лицо, и ему от своего собственного вранья предательски мерзко. Всё происходит в секунду: яркий свет слепит ему глаза, в плечо что-то резкой болью ударяет, вокруг крики и грозные мужские голоса, обладатели которых заламывают ему руки. Боль пронзает всё его тело, он стискивает зубы и измучено стонет, принимая свою судьбу. На него надевают наручники, ударяют еще пару раз и почти сразу же запихивают в служебную машину. Он успевает только в последний раз поднять голову, увидев последнюю в своей жизни яркую вспышку. Через неделю в новостных газетах, вместе с позорной фотографией, будет красоваться заголовок: Антон Звёздочкин, известный под псевдонимом «Дипломатор», погиб в результате несчастного случая через пару дней после громкого задержания.