***
Дорогой коньяк медовой патокой обливает стенки горла, обжигая слизистую. Антон глотает терпкую жидкость вместо кислорода и пытается собрать мысли в общий комок, но они предательски разбегаются по углам черепной коробки, покалывая изнутри. Ему хочется посмотреть в чужие глаза — он смотрит в пустую, голую стену, и больно становится почему-то где-то в области сердца. Ему хочется произнести тысячи слов извинений — он произносит только сухие ругательства, вырывающиеся из его горла на сбитом выдохе. Больница, в которой Олежа не лежит, совсем от его дома не далеко. Он проезжал мимо неё уже несколько раз, думал остановиться, выйти из машины, на нужный этаж забежать и сказать всё, что не сказал — он не останавливался, только сильнее в кожаное сидение вжимался, бежал, разве что, от себя самого и молчал холодно, мысли в самый дальний угол мозга силой отпихивая. Он трет горло, от сухости саднящее, тремор в руках уже не пытается остановить, и головой о руль очень больно бьется: ритмично и глухо. Олежи в этой больнице быть просто физически не может. Олежа сейчас дома, сухую обиду на Антона затаивает, ждёт извинений. Антон решительно жмёт на педаль газа, в очередной раз оставляя больницу позади: там никого нет. Это ведь неправда: ничего, на самом деле, не произошло. Ничего не было. Олежа жив.***
Секунда за секундой отбивается очередной час, перетекающий в затягивающиеся дни. Знойное летнее утро душной жарой разбивает темноту, но в квартире Антона, почему-то, до дрожи холодно — или это только ему так кажется. Черная пустая стена всё ещё облепляет душу жалким одиночеством, вызывая желание протяжно выть, срывая волосы с головы. Антон не спит всю первую ночь, и не смыкает глаз по вторую — он сидит на строгом диване, обитого грубой кожей, он смотрит в холодную стену и пережевывает кислую, заплесневелую кашу в голове — его прорывает то на крик, то на плач, то на жалобные мольбы и удары кулаками о что-то твердое. Он снова садится в машину и снова вдавливает педаль газа, игнорируя светофоры. Он снова оказывается возле злосчастной больницы и снова бесконечно долго сидит на парковке — не решается. Серые стены больницы едва ли более холодные, чем стены его собственной квартиры. Он смотрит в пустые окна — он никого за ними не видит, и он не решается. За грубыми стенами с запахом таблеток никого нет: ничего ведь не произошло. Ничего не было никогда, и всё в порядке, и Антон обязательно извинится. Олежа ведь жив.***
Виной его добивает окончательно только тогда, когда солнце уже скрывается за дрожащим горизонтом. Темнота ложится на город, проникая в его голову, и всё снова плывёт, и снова тошнота подбирается к горлу, и снова сердце трясётся колющей болью, и снова крики наполняют немую квартиру — осколки от зеркала летят во все стороны, впиваясь в острые костяшки. Он должен удостовериться, что прав. Он обязан знать, что ничего действительно не было. Он придет и увидит, что ничего не произошло. Он увидит, что Олежи правда в больнице нет. Он увидит, что Олежа жив. Он отбрасывает стекло в сторону — уберет позже, — срывается с места и в заляпанной спиртом домашней одежде выбегает на улицу, со всей силы хлопая дверью. Он пьяный ужасно, у него в голове всё плывёт, и слезы на глаза наворачиваются сами: от недосыпа и режущей боли красные круги превращаются в почти черные настоящие синяки. Он едет так быстро, как может, и сердце его в сбившемся темпе пытается раздробить ребра на куски. Ветер горячим потоком проносится у него в ушах, разбавляя мысленный ураган, но дышать становится только тяжелее. Он паркуется совсем криво, бежит совсем быстро, спотыкается, практически падает, практически разбивает подбородок об асфальт — ему плевать. Он врывается в сухое здание треклятой больницы, он орет на регистрации, узнаёт этаж, рвётся вперед и по лестнице резкими прыжками передвигается. Голова его трещит, звуки смешиваются в один снова, и ноги с руками отказываются сами себя слушаться — слабой ватой они то и дело впечатываются в стены, набивая синяки. Сердце стучит быстро до ужаса, практически бешено, и боль, кажется, разливается по каждой клетке его тела, заставляя каждую кость царапаться изнутри. Он преодолевает шесть лестничных проемов, кажется, за считанные секунды, и движется уже в сторону нужной двери, прочищая саднящее горло. Ему легче становится практически моментально: руки расслабляются, нервы собираются в целостность заново, и сердце стучит чуть спокойнее — он уже здесь. Ему осталось пару считанных шагов, пару битых секунд, и он увидит, узнает, что он прав, что он не ошибся, что ничего действительно не было, что в комнате никого нет. Что Олежа жив. Уже в дверном проёме он сталкивается с кем-то в белом халате. Кто-то руку ставит на дверь, не давая пройти, кто-то спиной заслоняет ту самую кровать, но Антон успевает заметить: пустая. Кто-то поднимает глаза вверх и зияет бейджиком на груди: кто-то — лечащий врач. Антон улыбается впервые за трое суток, Антон смотрит на него с надеждой, Антон знает, что вот он, вот доказательства, что никого на этой кровати и нет, и никого этот врач, на самом деле, не лечит. Антон улыбается, а кто-то в белом халате — нет. Антон смотрит с надеждой, а кто-то с бейджем кидает на него полный горечи взгляд. Кто-то, кто лечащий врач, что-то Антону говорит, спрашивает, а Антон слушать и слышать больше не в состоянии. Его сердце, как и тогда, падает куда-то на холодный больничный кафель. Глаза, как и тогда, заполняются угольной чернотой и, кажется, слезами — Антон уже разобрать не может. Он чувствует, как кости изнутри протыкают его кожу, оставляя уродливые раны, чувствует, как каждый нерв будто-бы вручную вырывают из его тела — голое мясо щипит и горит, и от боли пропадает возможность дышать. Желудок его скручивает в мерзкий узел, и органы перемешиваются друг с другом в мясную плесневелую кашу. Антон игнорирует врача и быстро выбегает на улицу, ведомый спиртом со злостью смешенным. Он срывается на гортанный, протяжный крик, и падает ниц на холодный асфальт — так, как никогда не падал Олежа. Антон отказывается принимать существующую реальность, но это ни на секунду её не меняет: что-то случилось. Антон отказывается, но этим уже не помочь: Олежа мертв.