Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Когда Шлатт шёл по площади, он почувствовал, как что-то вокруг него изменилось. Как паззл, встающий в неверную позицию, как часы, бьющие опоздание — холодок пробежал по его спине. В горле засвербело. Вся трава, которую он мог увидеть, была высохшей и неживой. На площади кроме него никого не было, — только он и старая попрошайка, почти недвижимая, согбенная над своим пластиковым стаканчиком с мелочью. Слепая и немая: так Шлатт думал, пока она его не позвала. — Куда ты идёшь, мальчик? Её голос был скрипучим и спокойным. Шлатт моргнул и огляделся, теша себя надеждой, что она обращается к кому-то другому; но площадь была абсолютно пустой. Туман затопил каждый сантиметр воздуха, но каким-то образом, Шлатт всё ещё видел её. Старуха, закутанная в свою выгоревшую шаль, похожую на тканный ковёр. — Ты хороший мальчик. — сказала она. Против своей воли, Шлатт грубо усмехнулся, потому что вспомнил, о чём он думал и чего хотел. — Вы ошибаетесь. — сказал он, хотя знал, что так нельзя разговаривать со взрослыми, — Я сделал очень много плохого. Шлатт не был хорошим человеком. Никогда не был. Даже всепрощающий и всепринимающий бог Вилбура его бы не принял и не простил. Она ненадолго замолчала. Шлатту не было видно её лица, но он почему-то подумал, что у нее глубоко посаженные, светлые глаза. Просто фантазия, не больше. Он скрестил руки, хотя знал, что и это тоже, наверное, грубо. Ему хотелось закрыться: казалось, он чувствовал себя голым. Хотелось домой. — Вам нужны деньги? — попробовал он, — У меня нет мелочи. В руке он сжимал сдачу: в последнее время он сохранял все деньги и прятал их под кроватью, в старой коробке из-под маминого платья. Он никогда не хотел жить здесь, и копил для момента, когда он сможет сбежать. Но если деньги заставили бы её прекратить смотреть на него этим жгучим взглядом, от которого даже стоять неудобно, может, Шлатт бы и променял своё спокойствие на четвертак. — Мне не нужны твои деньги. — она покачала головой. Шлатту вдруг показалось, что старуха смотрит прямо на него, и он даже видит её взгляд; только вот глаза у неё не на лице. — Подойди ко мне ближе. — Зачем? — пересохшими губами спросил Шлатт. — Подойди. Шлатту казалось, что ноги под ним сами сделали несколько широких, неуклюжих шагов. Парализованный, он подшаркал ближе, пока не оказался почти вплотную к ней. — Наклонись ко мне. Шлатт наклонился, сам не зная, зачем он это делает. Сморщенные, старческие губы почти коснулись его уха; но вместо вони взопрелого тела и человеческого тепла из-под капюшона на него повеяло холодом. Чётким голосом, непохожим ни на что, что Шлатт когда-либо слышал, она прошептала: — Пять. Одиннадцать. Девяносто восемь. В лесу, с обоими переломанными ногами. Так он умрёт. Шлатт подумал: она не шутит. Она совершенно серьёзна. Будь это любой другой бездомный, в любой другой день, — чёрт, да ему даже гадали, целых два раза, на ярмарке, с шатром и шаром и всем прилагающимся; и даже тогда он только отвернулся и закатил глаза, не желая даже слушать пространные бредни, которыми его потчевала звенящая бусами тётенька. Но сейчас всё было по-другому. Никогда в своей жизни он не испытывал такого леденящего ужаса, такой невыносимой, вязкой дрожи в коленях. Против воли, слова проносились в его голове, снова и снова, как вихрь, сметая всё на своём пути. Пять. Одиннадцать. Переломанные ноги. — «Он»? — тоже прошептал Шлатт, — Кто? И тут его осенило, так, как будто это был самый очевидный выбор в мире. Как будто кто-то подпихнул его ему в голову. — Вилбур? Он наполовину увидел, наполовину почувствовал её кивок. — Тогда… — он сглотнул, вздрагивая от страха, сгибаясь под тяжестью этой новости, — Тогда, наверное, я должен пойти и предупредить его? — он обернулся; почему он поворачивался, почему искал поддержки, подтверждения от незнакомой ему старухи? — Да? Она покачала головой. И такая тяжесть, такая тяжелая, душевная боль, такая грызущая грусть была в этом старческом движении, что Шлатта всего пробрало. — Нет. — сказала она так, точно речь шла про её, а не Шлатта, друга, — Теперь это только твоя ноша. Он не сможет тебя услышать. Тебе не заставить его понять. Прорываясь сквозь эту дрёму, эту липкую паутину, Шлатт фыркнул — как фыркал Вилбур, когда слышал что-то чрезвычайно глупое. — И что мне, теперь, его избегать? Она покачала головой вновь; но теперь Шлатту казалось, она улыбалась сквозь свою боль. Может, просто фантазия, а может, он в самом деле смог на мгновение понять её. — Беги. Я знаю, ты этого хочешь. И держись к нему поближе. И Шлатт побежал. Он бежал и бежал, пока не запыхался; он бросил пакет с продуктами у своей входной двери, надёжно запрятав его за Горшок-Без-Цветка, а потом добежал до Вилбура. Попасть к Вилбуру было проще простого: ты отодвигаешь отломанную дощечку в его заборе, высматриваешь его лицо в ряду разнокалиберных окон, а потом тарабанишь в это окно, пока он не откроет. Он открывает, обычно, если не молится. — Вилбур! Вилбур, Вилбур! Та старуха… на площади, она сказала мне… Сказала мне, когда ты умрёшь. — Шлатт. — глаза Вилбура были тёмные и широко открытые, пальцы до побеления сжимали оконную раму, — Она немая. Она не разговаривает. Мир точно поставили на паузу. Шлатт моргнул; точно моргнув, он перезапустил бы этот сценарий, и Вилбур сказал бы что-то нормальное, и объяснил бы Шлатту, что делать и как быть. И не сказал бы такую глупость. — Не может быть. — Шлатт нахмурился, силясь понять; внутри него воронкой закручивался ураган, — Она говорила со мной. Она наклонилась к моему уху и назвала мне цифры, три цифры, и потом… то, как ты умрёшь. Вилбур расстроенно взмахнул руками. — Ну так скажи мне! Шлатт закусил губу. — Не могу. Она наказала мне молчать. — Эх, Шлатт! — вздохнул Вилбур, — Что ты за друг такой? Некоторое время они сидели в молчании. Вилбур, кажется, обижался только чуть-чуть. — …Три цифры? — наконец предположил он, — Как дата? — Вилбур, тебе не стоит об этом думать. — остановил его Шлатт. Вилбур умильно улыбнулся, но всё равно пихнул его. — Не указывай мне, что делать! — пригрозил он, — Я старше тебя! Это я должен тебе указывать! На следующий день Шлатт проснулся, как от толчка. Выглянув, он увидел, как его соседи медленно стекаются на площадь, точно шелестящий ручей непокрытых голов. Переодевшись из пижамы, он последовал за ними. Было так рано, что и отец, и мать ещё спали. Туман затаился, по углам и в небе, как нелюбимый друг, готовый сыграть над тобой злую шутку. Стояла тишина. Кто-то один плакал. Она умерла. Вилбур рассказал ему всё, что знал сам — быстрым шепотом, отведя в сторону, вздрагивая от холода и непролитых слез. Она была не настолько старой — они звали её старухой из-за морщин, но морщинистой её сделали лишения и ветра. Её волосы даже не успели до конца поседеть. Но она умерла, сидя, без единой раны на теле. Да и кто бы захотел ей навредить? Она была частью города, такой же неотделимой, как шлагбаум на въезде, как лес, как Озеро, как они все. — Она была как будто моя бабушка. — неловко объяснялся Вилбур, путаясь в собственных словах, слишком расстроенный, чтобы поправлять себя. Он не плакал, но всё его лицо казалось обветренным и бледным. Шлатт смотрел на него, но, казалось, его не видел. «Три цифры. Как дата». Пять-одиннадцать. Пятое ноября. Меньше года отсюда. Она сказала: «Беги. И держись к нему поближе». Шлатт сделал к Вилбуру неловкий шаг и обнял его за плечи. Вилбур не двигался. Потом обнял его в ответ.