Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

— Сегодня у нас будет праздник. — сказал ему Вилбур в продолжение собственной мысли, о которой Шлатт не имел понятия, сжимая кружку чая в руках. Он сидел на полу, как всегда, и ничего не сказал больше, только смотрел в окно. Осенью туман всегда подступал к самым стенам, висел гуще, ближе над землёй. Впрочем, в Холивуде туман бывал и летом, но именно осенью он мог без проблеска висеть целыми сутками. Какой-то журнал несколько лет назад внёс Холивуд в список самых туманных городов планеты. Ходил слух, что мэр распечатал эту статью и повесил на стену в своём кабинете, как доказательство того, что хоть кто-то знает об их скромном маленьком городе. Шлатту нравился этот слух. — В смысле, что-то общегородское? — попытался развить диалог Шлатт. Вилбур, который в это время дул на свой чай, поднял на него глаза. — М? Нет, это моя семья организовывает. — он внезапно вспыхнул улыбкой, точно что-то вспомнив, — Это как барбекю на заднем дворе. Будет большой костёр, и людей немного. Придёшь? Шлатт поёрзал на стуле. Они с Вилбуром были знакомы не так давно, и он мало знал о его семье. Да что там — это был его первый раз у Вилбура в гостях (первое впечатление — сущий кошмар, у комнаты Вилбура просто не было двери); и он ни разу не слышал, чтобы они что-то «организовывали». А ещё так уж получилось, что его никогда не приглашали на праздники, кроме дней рождения, разумеется. Но Вилбур не сказал «день рождения», он сказал просто: «праздник». Шлатт не знал ни про какой «праздник» сегодня. Он планировал сидеть дома и не высовываться из своей комнаты — то же, что он делал всегда. Нет, не надоело и не надоест, спасибо за беспокойство. — Не знаю. — наконец сказал он с трудом, — Мне кажется, я буду мешаться. Взгляд Вилбура погрустнел. Он поджал губы и опустил чашку. — Очень жаль. — выговорил он, — Моя мама была так рада, когда узнала, что ты придешь. Шлатт сжал голову руками: он делал так нечасто, но это помогало ему размышлять. Было здорово думать, что чья-то мама будет ему рада. А зная, что он её разочарует, хотелось вскочить на ноги, и извиняться, и сделать то, что от него попросят, а ещё в десять раз больше. В последнее время было так холодно. А у них будет большой костёр. — Хорошо. — согласился он, — Я приду. — Супер! — Вилбур вскочил и захлопал в ладоши, едва не разливая свой чай, — В восемь тогда, хорошо? Ровно в восемь вечера Шлатт остановился перед длинной конструкцией на отшибе, которую представлял собой дом Вилбура. Неподалёку: предположительно, с заднего двора, доносились бормотание и взрывы смеха, и уже отсюда было видно тёплое сияние большого костра. Неловко оглядываясь по сторонам и стараясь не попадаться никому под ноги, Шлатт пробирался на задний двор бочком, по линии забора. Каким-то образом, он совершенно пропустил Вилбура, и благополучно врезался в него по пути. — Шлатт! — Вилбур приветственно раскинул руки, утягивая Шлатта в крепкое, пускай и не очень нежное объятие. У Вилбура не очень получалось обниматься: при объятии кололись все его кости, — Ты пришёл! Я почти думал, что ты сольёшься. Вилбур отстранился, и ладошка Вилбура тут же удобно и цепко легла в ладонь Шлатта. Изнутри Шлатта что-то медленно начало трепетать. «Это нормально. — успокаивал он себя, сжимая рот в тонкую, равнодушную линию, — Я просто напуган и нервничаю, вот и всё, что это значит». Может, в глубине души он знал, что это не так. Может, он надеялся, что достаточно умный, чтобы знать это. Вилбур потянул его ближе к костру. Вокруг расположились разнокалиберные столы и стулья, от пластиковых до кухонных, а ещё что-то большое, прямоугольное, совсем рядом с костром, накрытое плотной тканью. Здесь были люди, но они все ходили и что-то носили, судя по всему, выстраивая задний двор, не удосужив вниманием двух подростков у забора. С одного из столов Вилбур поднял и с хитрой усмешкой протянул Шлатту маленький, не больше мизинца, картонный стаканчик с тёмно-красной жидкостью. Что-то в том, какая эта усмешка была кривая, подсказало Шлатту, что вряд ли в стакане был гранатовый сок. — Это алкоголь? — опасливо спросил Шлатт, принюхиваясь. — Всего немного. — ответил Вилбур, пускай он и не мог скрыть своего волнения. Он выпустил руку Шлатта и сцепил ладони вместе, не опуская своей приглашающей улыбки, — А ты что, боишься? — он ласково улыбнулся, — Трусишка. — Вот ещё! — тут же защитился Шлатт, — Ничего я не боюсь. — Не боишься, вот как? — раздразнился Вилбур, — Тогда пей! Шлатт закрыл глаза и отпил маленький глоточек из своей картонной рюмки. К счастью, оно было не крепкое. Это было почти вино, но не совсем — больше похоже на настойку; он чувствовал языком перебродившие, давленные ягоды, замоченные травы и что-то ещё. Подбодрившись, Шлатт отпил ещё. В груди осела тёплыми мурашками приятная, алкогольная тяжесть. — Тебе, наверное, есть, что спросить. — начал Вилбур немного смущённо. Он, как и все, кого Шлатт успел увидеть, был одет в странное длинное то ли платье, то ли балахон — белое, из грубой ткани, с вышивкой по подолу и на рукавах. Босой ногой он чертил полукружья на насыпанном на задний двор песке. Шлатт на его фоне торчал, как ворона, в толстовке и джинсах. Он быстро допил своё почти-вино. — А можно я тоже… переоденусь? — выпалил он. Как Шлатт и предполагал, даже дав ему возможность спрашивать, Вилбур очень переживал; к счастью, Шлатт задал правильный вопрос, и этот вопрос успокоил его волнение. Когда Шлатт подал голос, Вилбур чуть себе пальцы не выломал от нервов; но когда Вилбур услышал вопрос, он расплылся в облегчённой улыбке. Шлатт был очень горд собой. — Конечно! Да, конечно, я сейчас принесу. — в чувствах Вилбур снова обнял его. Шлатт стоял, наслаждаясь этим объятием, и старался не думать о том, что его друг, возможно, уже был пьян, — Шлатт, я так рад, что ты… Задаёшь такие хорошие вопросы. — прошептал Вилбур, прижавшись к его уху так близко, как только мог. Он казался теплее сейчас, чем обычно. Под тканью Шлатт слышал, как бьётся его сердце, согревая узкую грудь. Вилбур отцепился и забежал в дом почти вприпрыжку, ловко лавируя между людьми. Шлатт, задержавшись всего на секунду, зашёл за ним следом. Он ненавидел оставаться в незнакомой компании, особенно в компании взрослых. Ещё он не знал, как себя вести, не знал, что происходит, и кошмарно боялся опозориться. И, возможно, опозорить Вилбура следом — почему-то ему казалось, раз Вилбур его пригласил, что его наверняка назначили надзорным над Шлаттом. Шлатта это не беспокоило: ему только в три раза сильнее хотелось не оплошать. Дом Вилбура был огромным — не как особняк, а скорее, как сшитый вместе десяток сараев. Со своей тысячью пристроек, и комнатами, некоторые из которых не имели дверей, отчего их было трудно отличить от коридора, дом был похож на самый настоящий лабиринт. Как рассказал Вилбур, в его доме жило очень много людей разом: они не были ему родными по крови, но были его семьёй, несмотря на то, что у многих из них он не знал даже имён. Внутри этого лабиринта Шлатт нашёл себя заплутавшим уже на третьем повороте, а поэтому принял храброе решение надеяться, что Вилбур подберёт его, когда будет нужно, а пока стоять и пытаться слиться со стеной. Разумеется, его надежды пошли прахом, когда буквально через минуту на него наткнулась мать Вилбура. Она сжимала в руках блюдо, в котором лежали персики, мандарины и виноград. Шлатту тут же стало интересно: пластиковые они или нет? — Ой! Шлатт! Я так рада, что ты пришёл. Чего ты в проходе стоишь? Без яркой помады её лицо терялось на её теле. Когда она улыбалась — а она улыбалась, — её зубы казались оскаленными, хищными. Шлатт сглотнул. Он всегда был так плох в случайных разговорах! — Вилбур там… это… Переодеться мне принесёт сейчас. — вытащил из себя он. — Хорошо. — она торжественно кивнула, — С осенним равноденствием тебя, милый! — С равноденствием вас. — булькнул Шлатт. Вилбур отыскал его спустя ещё пару минут — слиться со стеной у Шлатта так и не вышло. — Почему ты не сказал мне, что сегодня равноденствие? — шипел ему Шлатт по пути в его комнату, немного переживая, достаточно ли они близки, чтобы Вилбур не воспринял его шипение всерьёз. Но Вилбур, к его счастью, только смеялся в ответ, — Я выглядел, как идиот. Комната Вилбура была самой маленькой во всём здании. Здесь едва умещалась кровать и один стул; ковёр, точно стыдясь своей потрепанности и старости, почти полностью прятался под кроватью. У него на кровати были стикеры с Клиффордом, красным псом, а на стене — фотография чьей-то собаки из магазина подержанных вещей. Вилбур протянул ему балахон, и Шлатт, давясь собственными словами, попросил его отвернуться. Он думал, что Вилбур засмеётся, но если бы Вилбур засмеялся, он бы ударил его. — Ничего. –Вилбур улыбнулся ему, и на этот раз в его улыбке крылось что-то большее, чем пьяное счастье, чем милая любезность, чем вежливость, чем нужда в похвале. Сердце Шлатта, к недоумению Шлатта, пропустило удар. — Я тоже не люблю, когда на меня смотрят. — Ты обожаешь внимание. — поправил его Шлатт. Вилбур покачал головой. — Не так. Когда они выбрались наружу, всё уже было готово. Самые разные столы и стулья — плетёные, пластиковые, обитые и даже срубленные из цельных кусков дерева — были составлены в каком-то порядке, который, кажется, можно понять было только с высоты птичьего полёта. Мужчина и несколько женщин толпились ближе к костру, наверное, вокруг того чего-то самого, прямоугольного. Но Шлатт не мог подойти ближе — пламя было такое сильное, что нос и щёки начинало жечь от тепла. — И как люди не поджигают себе подолы от костра? — шепнул Шлатт Вилбуру. — В этом часть веселья, параноик. — засмеялся Вил. Шлатт сглотнул. Ну ладно. Вилбур без слов протянул ему ещё два стаканчика, мол, освободи голову. Голова в свою очередь подкинула Шлатту картинку его отца в худшие времена; но Шлатт запихнул её поглубже, отклонил голову и выпил один за другим. Взгляд Вилбура на периферии зрения кололся, как булавка, случайно оставленная в свежескроенном пиджаке. Шлатт огляделся, а потом схватил со стола виноградину — настоящая! — и тщательно разжевал её, всё под тем же пристальным Вилбуровским взглядом. Виноградина казалась на вкус как картон. Ему хотелось чего-то большего. Чего-то… другого. Одна из женщин затянула песню на языке, которого Шлатт не знал, мелодичную и тягучую. Её понемногу подхватили другие; Шлатт и не заметил, когда они успели образовать круг. Он не знал слов, но это ничего, потому что Вилбур не знал тоже — но он тянулся вперёд и повторял за ними мелодию, и Шлатту стало немного спокойней. Никто на него не смотрел, он не выделялся ничем, а рука Вилбура всё так же лежала в его руке. Он и сам начал улыбаться. Песня становилась всё громче и громче, ревел огонь, а его брёвна — толстые, тяжёлые, казалось, не брёвна, а деревья целиком, — трещали, и он едва слышал тяжёлый, яркий смех. Спустя секунду он понял — это смеялся он сам. Впервые за долгое, долгое время, впервые, наверное, с приезда, он позволил себе расслабиться. Вилбур, поддерживая и подбодряя, сжал его руку ещё крепче. Всем хороводом они сбились на танец — простой, где почти всё время ты кружишься, держишься за руки, хлопаешь или бежишь. Шлатт никогда не умел танцевать, по крайней мере, ему так говорили; но это было так просто, так просто, и так хорошо, быть частью чего-то такого, тёплого и белого, так прекрасно — он влился спустя пару секунд, туда, где было не важно, с какой кто шагал ноги. Когда его рука проскользила по руке Вилбура, Шлатту показалось, он ухватил его пульс. В его голову въелся чёткий ритм — схема, которую ты не можешь проговорить, но понимаешь на мышечном уровне, под кожей, под жилками запоминаешь, но собьёшься, стоило только подумать о ней. Он стал частью общего, часть большего, они все — одинаковые, в белом и в вышивке, танцевали у костра. И в самом деле, как это он мог подумать, что они могут загореться? В самом деле, какой идиот! Точно в продолжение танца, люди в центре расступились, оголяя большое деревянное ложе. Шлатт даже узнал человека оттуда — он работал уборщиком у них в школе. Только спустя почти минуту он понял: этот человек был мёртв. Не перепутать. Такой бледности не бывает у живых. Весь хоровод одновременно поднял руки и головы вверх. Шлатту показалось, что небо выламывало его из круга, утаскивало его к себе. Голова начала кружиться. Вилбур сжал его руку в качестве поддержки. Только теперь Шлатту начало казаться, что на его руке — синяк. — Вот и всё. — глаза Вилбура, огромные, ослепляющие, смотрели на него с расстояния нескольких сантиметров, — Ты теперь часть нас. Часть меня. «Я всегда был частью тебя». — хотел сказать Шлатт, но язык не повернулся. Это вино, этот коктейль из яда сделал с его языком, с его челюстью что-то, что делал новокаин в приёмной у доктора. Или дело было не в вине? Один из мужчин поднял в воздух большой, острый нож — таким на днях рождения обычно разрезали торты. «С равноденствием». Холодное лезвие ножа вгрызлось в плоть. Из тела потекла кровь. Шлатт облизнул губы. Его руки дрожали. Его ноги грозили сорваться вперёд. Круг смыкался. В груди становилось теснее. Он сделал шаг, потом ещё один. Потом начал бежать. Его пальцы столкнулись с чужими, сильными и скользкими, пока впивались в плоть и отрывали от нее кусок. Он просовывал пальцы под ребра, выламывал их — звук отдавался у Шлатта в ушах, как хруст арбузной корки. Он глотал так усиленно, что чуть не давился — хрящи хрустели, перемалываясь под зубами, чужое тело взрывалось вкусом во рту, теплом, радостью, любовью. У человека напротив него кровь стекала по подбородку. Это был мужчина — невероятно красивый, — он подмигивал Шлатту и улыбался, звучно вылизывая пальцы. Это были не его пальцы. Человек рядом с ним вырвал у трупа руку, и Шлатт, с неутолимой жаждой, потянулся к другому плечу — пальцы скользили по ошметкам мяса, он пытался их ухватить и хихикал, как безумный. Кто-то переворачивал труп на живот; кто-то отрывал лопатку, кто-то выкидывал обглоданное ребро в жесткую изумрудную траву. Вилбур был рядом: перепачканный красным, чавкающий и улыбающийся. Когда Шлатт проснулся с утра, на дворе было прохладно и пасмурно. Клочки тумана гуляли по заднему двору. Небо было светло-серое, почти белое, и у него просто кошмарно раскалывалась голова. Пошатываясь, он дошёл до ванной. Босые ноги липли к холодной плитке. Он наклонился над раковиной и умыл лицо холодной водой. Шлатт поднял взгляд на себя в зеркало. В зеркале он стоял помятый, невыспавшийся, одинокий. В голове у зеркального Шлатта стояла пустота. Его горло свело рвотным позывом, и он отхаркнул и выплюнул на ладонь красный скользкий кусочек. Возможно, мяса. Возможно, кожи. Он был тёплым. Шлатт старается не думать о том, что это значит — что человек, которого они съели вчера, был тёплым. Шлатт наклонился над раковиной и прополоскал свой рот до тех пор, пока его дёсны не начало саднить.