Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Это было всего лишь на выходные. Небольшая поездка в соседний город, — убеждали они друг друга и себя. Они посмотрят на птиц и на море, купят и съедят что-нибудь вкусное, что они никогда не пробовали, послушают уличных музыкантов, потрогают местных собак. Всего на пару дней. Это даже не побег, а просто так, отклонение от обыденных, бытовых планов. Совершенно не о чем волноваться. Шлатт и Вилбур волновались так сильно, что сердце готово было выпрыгнуть из груди. Потому что это было нихрена не на выходные. Если бы они смогли выбраться — если бы они смогли вырваться, голыми руками выкопать себя из могилы, в которую себя превратил этот город, — они бы никогда не вернулись назад. Они бы сделали всё, чтобы не вернуться. Шлатту казалось, что он бы предпочёл умереть там — через неделю, чем здесь — через шестьдесят лет. Но пока что — это временно. Чтобы не волноваться, чтобы излишне не переживать. Они дети, им нормально пробовать что-то новое, за это не должно следовать наказание. Шлатт надеялся. Шлатт надеялся убежать и выжить. Но ещё больше он надеялся на то, что выживет Вилбур. Они решили идти через лес. Они оба видели, что происходит с теми, кто уходит через дорогу. А лес был нормальным — именно нормальным, в самом безопасном смысле этого слова. Он не был другом, но он был незнакомцем, который отведёт глаза, если заметит, как ты крадёшь в магазине еду. Вокруг города была полоска леса, которая всё ещё оставалась опасной, до Озера — тонкая и зеленая, как радужка у зрачка, — но Шлатт надеялся пройти её достаточно быстро, чтобы Холивуд не успел ничего заподозрить. Шлатт надеялся, что тот, оставшийся лес примет их — голодных, запутавшихся, скрывающихся от строгого проклинающего взора. У них не было выбора. Сейчас или никогда. Он встретился с Вилбуром в три часа ночи, с расчётом того, чтобы выйти незамеченными, и прибыть в новый город утром. Шлатт взял с собой школьный рюкзак (другого не было), тёплую куртку, воду и питательные батончики. И, разумеется, деньги — они не помещались в кошелек, и он сложил их в мамину старую косметичку на молнии, которую он запрятал во внутренний карман рюкзака. Вилбур был на нервном подъеме и почти не оглядывался: казалось, под луной его глаза светились. Он взял палатку и два спальных мешка, чтобы им было, где переночевать, если придётся; которыми его мама всё равно почти не пользовалась. Он поделился со Шлаттом тем, что несколько ночей подряд специально накрывался одеялом полностью, когда спал; и что мама приходила и откидывала с него одеяло, но потом перестала, похоже, привыкнув. И что теперь он накрыл одеялом большой комок одежды, и поэтому мама не поймёт, что он сбежал. Вилбур казался гордым, когда рассказывал ему об этом. Шлатту повезло: ему самому ни от кого не надо было скрываться. Он оставил записку на кухонном столе, в смутных чертах объясняя маме, что всё хорошо, он просто совершает небольшую поездку (тут он приукрасил) в соседний город на выходные, он познает жизнь, он нормальный ребенок, пожалуйста, не надо его искать. С ним всё будет в порядке. С ними всё будет в порядке. В засвеченной луной темноте Вилбур осторожно обернул свои пальцы вокруг его руки. Шлатт выпутался и взял его за руку нормально. — Готов? — спросил он и немного прокашлялся, — Пошли? Оба раза Вилбур кивнул. Они спустились с холма и ступили на территорию леса. Деревья сомкнулись за ними, как в колодце, оставив голым и поросшим тучами только отверстие над их головой. Шлатт не знал, как выглядел город, в который они шли, но для себя представлял его морским. Он думал о чайках, о больших паромах, о ярком-ярком солнце и о Вилбуре, который вбежит в воду по пляжу босиком и будет смеяться, как ни в чем не бывало. Так, как будто не было этого года. В первый раз в жизни Шлатта в лесу было громче, чем снаружи него. Шелест деревьев, то тише, то громче, похожий на отчаянные вдохи, напоминал ему о штормах. Что-то надрывно скрипело, казалось, прямо над ухом. Шуршание напоминало шуршание асфальта под машиной; Шлатт казался себе сплющенным под серо-синей шиной небес. Но всё было нормально: ничего из вон выходящего. У Шлатта была карта. У Шлатта был мел. «Эй!» — кто-кто крикнул один раз, проносясь мимо них эхом; но Шлатт стиснул зубы и ускорил шаг, и выкрик вскоре затих. Мелом Шлатт делал пометки на стволах деревьев: когда они сворачивали, или просто когда ему казалось, что пометок не было слишком долго. Они плутали пару раз, но каждый раз возвращались к пометке, выбирали другую тропинку и продолжали свой путь. Некоторое время они до безвкусности растягивали шутку про безумную беременную женщину, которая поздно ночью в лесу слижет мел со стволов деревьев, чтобы они потерялись, как Гензель и Гретель. Не потому, что это имело какой-то смысл, но потому что им нужно было чем-то заполнить надвисающую тишину, пока их тела не привыкнут к лесу, и не перестанут вздрагивать на каждый шорох. Но они двигались. Они доходили до новых мест. Пару раз полянки, один раз камень. Один раз увидели речку. Ни одна из дорог не вывела их обратно к Холивуду. Шлатт принял это за хороший знак. — А мы неплохо справляемся. — он улыбнулся Вилбуру, в сероватых пятнах от набегающих облаков. Тот только кивнул. Казалось, даже если рядом что-то взорвалось бы, он не повернул бы назад. — Эй! — донеслось ещё раз, — Эй-эй-эй-эй! — с каждым новым выкриком оно трансформировалось: голос становился моложе и выше, будто бы задиристее, — Какого хрена, чувак? Купер. Шлатт прислушался. Его голос был резким, как овощная тёрка, и Шлатт не мог понять, откуда он кричит. — Это нихуя не мило с твоей стороны, понимаешь? Я пригласил тебя на чай! А ты сбежал, как последняя тварь! — на последнем слове его голос стал оглушительным. Он зарокотал, а затем выплюнул это слово так агрессивно, что сухая трава полегла на землю, будто бы от порыва ветра. Вилбур пригнулся. — Воу. — сказал он, поражённый, — Что это было? — Купер. — сказал Шлатт заторможенно. Именно так ты поступаешь, когда не понимаешь нихуя: ты говоришь вещи настолько прямо, насколько можешь, — Кажется, он злится на меня. — Ты думаешь, Купер стал бы злиться на тебя? — спросил Вилбур. — Да, чё за хуйня, мужик! — откликнулась Минкс, но её голос казался ниже, чем обычно, точно она простудилась, — Это вообще не круто! — Да где они? — Вилбур завертел головой, — Я ничего не вижу. И почти ничего не слышу: есть какие-то звуки, но они смазанные и издалека. — Может, ты не туда смотришь? — они оба развернулись спиной к своему пути. «Эй!» — загрохотало опять, другим голосом, на этот раз незнакомым, — «Эй, эй, эй!». — Какой пиздец. — едва выговорил Вилбур. — Я думал, мы были друзьями. — послышался голос Чарли. Он звучал так, как будто Чарли вот-вот расплачется, но изо всех сил старался сдерживать слёзы, — А всё это время ты просто искал повод сбежать от нас? — Это потому, что я слишком уродливый для тебя? — присоединился Тед: надавливающий, агрессивной, с подорванной нотой в голосе, с которой Тед никогда не кричал, — Ты увидел мою кровь, сколько: один или два раза? — и теперь ты даже не хочешь посмотреть мне в глаза?! — Я хочу посмотреть тебе в глаза! — откликнулся Шлатт, не в силах сдерживаться, — Я просто не знаю, где ты! Они (Они? Оно?) замолчали, точно упиваясь его ответом, а затем воздух прорезал хохот. Это был смех отвращения и яда, смех чистой ненависти, такой, что у Шлатта желудок до боли сжался. Прямо в уши, так, словно он поскользнулся и упал на что-то отвратительное, а они только этого и ждали: — АхахахахаХАХАХАХА! — Хватит смеяться! — не сдержался Вилбур, сжимая кулаки. Это крик казался таким живым, таким… настоящим среди всех этих голосов, — Я тебя не боюсь! — Вилбур, успокойся. — попытался убедить его Шлатт, — Это просто наши друзья. — Друзья, посреди леса, ночью? — Вилбур покачал головой, — Это не они, Шлатт. — Как ты посмел. — выл голос, но Шлатт не мог понять, чей, — Как ты, блять, смеешь, оставить нас здесь. — Я должен был убить тебя, когда у меня был шанс, вот честно. — Чарли казался то раздраженным, то отчаянным, и эти две эмоции плохо смешивались между собой; поэтому его голос наслаивался сам на себя, отчего у Шлатта рябило в ушах, — Ты ничем не лучше тех уродов-задир. — Ты хочешь, чтобы мы сгнили здесь? — всё давил и давил Тед, — Ты хочешь заставить нас истекать кровью? Ты хочешь, чтобы я убил себя, ты ведь знаешь, что у меня в последнее время всё неладно с головой. — Я не знал. — сказал Шлатт тихо. — Конечно ты блять не знал! — голос менялся опять. Он снова стал незнакомым, но поднимался выше, становился визжащим, — Потому что тебе поебать на всех, кроме себя, да? Ты, эгозацикленное самовлюбленное маленькое дерьмо! — Мам? — откликнулся Вилбур. Напуганный, согнувший плечи. Впервые, похоже, поверивший в то, что за ними что-то идёт. — Ты всегда был таким. — голос стек на более низкий, переполненный презрением, — Ты всегда был прямо как твой отец. — по спине Шлатта прошла дрожь. — Мама?! — отозвался он. Они, — голоса, — начали говорить вместе: возмущаться, ругаться, обижаться, кричать; и Шлатту показалось, что его голова вот-вот лопнет и разлетится во все стороны, как перезрелая виноградина с мутным плотным сиропом. Вилбур ухватил его за руку и потянул его за собой. — Идем, Шлатт. — напомнил он, — Нам нужно идти. Шлатт опустил голову, закрыл глаза и попытался идти вслепую, ориентируясь только по руке Вилбура, тянущей его вперед. Под ноги попадались корни и ямы, но Шлатт понимал, что лучше подвернуть ногу, чем сойти с ума, вот так, в одночасье, когда они уже почти вырвались; доверившись сущности, которая украла голоса их друзей. Он был готов к тому, что крики станут громче; он был готов к силуэтам среди ветвей. Но к чему он был не готов, так это к тому, что Вилбур остановился. Тогда Шлатт приоткрыл глаза: всё было мутным, точно он приходил в сознание, но Вилбур не смотрел на дорогу или между ветвей. Он смотрел на небо. И спустя секунду Шлатт понял, почему. Небо было красным. Ярко-красным, кроваво-красным, выжигающе-красным. Не было облаков, не было звёзд — небо казалось ярким куском пластика, с грохотом накинутым на них сверху. Казалось, свет исходил из него целиком. Луна осталась; но на месте её плавал огромный жёлто-белый немигающий глаз. Он был таким огромным и висел так близко, что Шлатт мог увидеть его ресницы, складки на его веке. Не отрываясь и не мигая, глаз смотрел прямо на них. Вилбур издал какой-то звук. Такой звук издаёт страус, когда хочет спрятаться в песок. Такой звук издаёт человек, который надеется, что если он не будет двигаться, не будет дышать, его не заметят. Но Шлатт, вместо того, чтобы испугаться, разозлился. Это было уже вне всякого понимания, и он пришёл в бешенство от мысли, что это происходит просто так, чтобы их напугать, ни зачем больше. Всё это — фарс, идиотский цирк. И только для них двоих? Неужели у бога, у гребанного бога нет других дел, кроме как запугивать двоих идиотов, которые просто хотят пожить? — И небо теперь красное. — процедил он, глядя на глаз (сложно было смотреть куда-то ещё), — Ну прямо целое ебаное комбо. — О Боже. — прошептал Вилбур, — Думаешь, оно настоящее? Думаешь, так было всегда? — Ты пытаешься понять, голубое или красное небо было иллюзией? — хмыкнул Шлатт намеренно громко, потому что он не собирался показывать, что напуган, — Какая разница. Всё, что связано с Холивудом, исчезнет для нас через пару часов. Вилбур кивнул, немного ободренный. Он не улыбнулся, но Шлатт знал, что это сработало, по тому, как Вилбур распрямил спину. Не до конца, но распрямил. — Ты не ответил мне вчера. — заметил он, проводя пальцами по тыльной стороне ладони Шлатта, — Ты будешь моим парнем? Шлатт подумал об этом всего пару секунд. Шлатт не сказал «это несвоевременно». Шлатт подумал, что хуй с ним, пусть глаз услышит его ответ. — Да. — сказал он, — Да, я буду. Вилбур улыбнулся. Под красным небом, под всевидящим глазом Вилбур улыбнулся. — Хорошо. — сказал он, — Хорошо. Они прошли ещё несколько минут. Мел пачкал Шлатту пальцы. Он держался за него, как в детстве держался за своего любимого плюшевого медвежонка, потому что Вилбур, казалось, хотел сказать ему что-то ещё. И Шлатту не верилось в то, что это было бы что-то хорошее. — Шлатт? — позвал Вил тихо, — Если мы не справимся… Ты ведь убьешь меня, да? Ноги, идущие на автомате, остановились. Онемевшими губами Шлатт спросил: — Что? — Я не думаю, что оно даст мне умереть вне границ Холивуда. — сказал Вилбур рассудительно, со своими знаниями, от которых Шлатту хотелось зажать рукой ему рот, чтобы он не говорил, — Я думаю, оно вернет меня назад и продолжит меня использовать. Заставит меня жить той же жизнью, которой я жил до этого дня, чтобы я больше и больше сходил с ума. Поэтому мне нужно, чтобы ты пообещал мне, что этого не случится. Умереть здесь, с моим парнем, — он протянул его, это «парень», точно покачивая его в руках, — разве это было бы не прекрасно? — Вилбур. — сказал Шлатт, внутри молясь, чтобы его голос не сорвался, — Пожалуйста, не говори так. У нас есть… другие пути. — А если другие пути сорвутся? — Вилбур пристально смотрел на него, его голос был резкий и немного дрожащий, — Нет, мне нужен от тебя план Б. Мне нужно, чтобы ты убил и съел меня. Шлатту показалось, что что-то замкнуло внутри его головы. Знаете это ощущение застывшего момента? Звучит случайная фраза, падает оброненная печатка, ахает толпа — и время останавливается. И ты понимаешь: к этому всё и вело. Только Шлатт не хотел, чтобы к этому всё вело. Он сглотнул. Пространство в его голове все еще казалось белым, слепящим; точно он не мог задуматься и не споткнуться. Точно он мог ослепить себя сам, самого себя ввести в транс. Такое странное чувство, но такое, мать его, нежеланное. — Я не… буду делать это. Я не буду убивать тебя или съедать тебя. Если у нас ничего не выйдет, мы вернемся домой вместе, и мы будем пытаться, снова и снова, пока оно не устанет от того, чтобы останавливать нас. — сказал он низко и твёрдо. — Но что если оно убьет только тебя? — спросил Вилбур так, словно он не хотел это даже произносить, но очень хотел быть честным со Шлаттом. Шлатт был благодарен ему за честность. — Не сможет. — он покачал головой, уверенный, или старающийся убедить самого себя, — Я всё ещё жив, я сбежал и забрал тебя, и я всё ещё жив. — Но если оно сможет? Шлатт улыбнулся против собственной воли. Улыбаться сейчас было точно бежать против ветра. — Тогда я заставлю Чарли наладить контакт с моим призраком. Я помогу тебе сбежать, при помощи своих крутых призрачных сил. Как по мне, звучит неплохо. — Неплохо. — повторил Вилбур эхом, — Но я все равно предпочел бы тебя живым. Шлатт улыбнулся. На этот раз улыбаться было чуть легче. — Тогда я останусь живым для тебя. Обещаю. Они прошли ещё минут пятнадцать — так показалось Шлатту, потому что, к сожалению, никто из них не взял с собой часов. Небо болело краснотой. Если смотреть на небо, дышать становилось трудно; поэтому Шлатт смотрел в землю и представлял, что они на закате. Что они переживали долгий, очень долгий закат. Как вдруг на секунду Шлатт остановился, потому что кое-что неожиданно пришло к нему в голову. — Слушай, Вилбур… А помнишь окно в классе? Которое разбила Минкс на экзаменах? — спросил он, привлекая его внимание, — Когда его успели починить? — Да, мы скидывались на него… — кивнул Вилбур, вряд ли понимающий, откуда взялась эта мысль, но явно радующийся разговору, хоть какому-то звуку, чтобы перебить тяжёлое дыхание, доносящееся сверху, — Директор не смог обвинить никого конкретного, поэтому скидывались все. А ты не помнишь? Шлатт сморщился. Слова «ты не помнишь?» напомнили ему о его матери; и несмотря на то, как она страдала, произнося их, а Вилбур просто спокойно уточнил, зубы у Шлатта заскрипели. Внутри стало отвратительно, как в болоте. — Пожалуйста, не говори со мной так, как будто я больной. — попросил он. Он хотел звучать злее, но болото, казалось, поглощало все его эмоции. Грусть, злость, радость. Ему просто хотелось всё прекратить. — Ты не больной. — терпеливо кивнул Вилбур, — Я тоже плохо помню этот момент. Шлатт кивнул. — Когда это было? — спросил он просто чтобы понимать. — В августе. Шлатт вздохнул, потому что в груди стало тяжко. Он не помнил август почти совсем. Они прошли ещё пару шагов в этом тяжёлом молчании. Но за пару шагов до Шлатта дошло ещё кое-что: «Почти»? Он «почти» не помнил август? Раньше в его памяти августа не существовало. Шлатт прищурился, но постарался не замедлять шаг. Он постарался не менять ничего, даже головой не двигать, чтобы не упустить маленькую, осторожную надежду, заскребшуюся у него в черепушке. Собственная голова представлялась ему размытым, туманным местом, но теперь в ней был август, у которого были рамки. Шлатт мог разглядеть его края. Август начался, когда Купер позвал его выпить и отпраздновать начало месяца, и закончился, когда Шлатт, перед тем, как лечь ворочаться в кровати, в первый раз собрал в школу портфель. Август… существовал. И, кажется, июль теперь существовал тоже. — Вилбур… — прошептал он тихо и медленно, чтобы не спугнуть, — Мне кажется, мои воспоминания возвращаются. Вилбур тоже постарался не издавать звуков, но он разулыбался и почти подпрыгнул от радости. На секунду Шлатту стало легче; на секунду он почти забыл про красноту и глаз. Шлатт постарался объяснить ему, но казалось, что его мозг одновременно был невероятно легким, как воздушный шарик, грозящий вот-вот уплыть обратно и оставить его пустым; и в то же время разрывающимся от электрического напряжения. Это было как держать в руках две длинные толстые нити, едва придерживая, обе из которых вели в никуда; повернешься к одной, и другая выскользнет и исчезнет в тумане. Возможно, навсегда. Но он попытался оформить это в слова, потому что это грело его всего: каким счастливым выглядел Вилбур, когда услышал, что Шлатт вспоминал. — Я думаю, мы отошли достаточно далеко, и теперь ему приходится отпускать меня. Понемногу. Вил не спросил, что значит «ему». А воспоминания возвращались. Большое слово «память» разворачивалось внутри него, как сложенный во много-много раз цветной плакат. Вечера с друзьями. Поездка на речку с Тедом и Чарли. Ужин с Купером, Минкс и папами Купера, когда последние учили их лепить дамплинги, а потом, при свечах, Минкс гадала им всем по ладони. Те несколько раз, когда он спал вне дома; один раз, когда он засыпал в лесу — он уже засыпал в лесу! Тот факт, что у него почему-то закончился календарик — вот так, посреди лета, — и как кто-то (у Шлатта не получилось вспомнить, кто), нашёл это жутко смешным. То, как однажды мама привезла ему из города пчелу на пружинке, а Шлатт её потерял. То, как однажды они все вместе добрели до огромного поля, всего в высоких-высоких цветах, и как потом, в одиночку, Шлатт, как ни старался, совсем не мог его найти. То, как однажды в кинотеатре на каком-то скучном фильме лента застряла и проигрывала одну и ту же сцену снова и снова, и как они все без особой причины смеялись над ней так сильно, что в самом деле валялись на полу. Как на пару дней к ним приехал маленький карнавал, и Шлатт узнал, что он круто умеет кидать дартсы, а ещё что Минкс боится клоунов. Огромная, толстая книга историй, которые он думал, что потерял совершенно безвозвратно — до этого дня. Куски которых он так никогда и не вспомнит. Счастье, забранное у него силой, большей, чем они все. Но было кое-что ещё, что он забыл совершенно. Он ведь съел крысу во время недели экзаменов. Тогда он был жутко голодный, и потом его поймал Тед. Он ещё расстраивался из-за того, как это было глупо — что он сделал такую маленькую и несерьёзную вещь, которая на самом деле совсем его не ранила. К сожалению, крыса оказалась его началом. Крыса была его первым животным, но совершенно, далеко не последним. Шлатт ел живых существ. Это всегда происходило в бессознательном состоянии, в которое он впадал после часов бесцельного блуждания, когда сами шли его ноги, и уплывали его мысли, и он сам расслаблялся достаточно, чтобы полностью превратиться в ходячую марионетку из плоти. Тогда он начинал есть. Сначала это были маленькие животные, крысы или птицы, чьи перья царапали ему горло, заставляли его кашлять, пока он не научился разжевывать их, перетирать их зубами, или заглатывать их целиком. Что-то, что имело власть над его телом, водило его туда и сюда, распотрашивало тела его руками, разрывало, запихивало кожу с мясом ему в глотку, в зияющую пасть, которая сокращалась под чужим влиянием, глубже проталкивая пищу. Размер увеличивался. В какой-то момент он съел кошку. В какой-то момент он собрался посмотреть на лося, который застрял в изгороди; хозяин участка застрелил лося на глазах у вздыхающих зевак, а когда все ушли, Шлатт оторвал от лося голову и обглодал его до костей. Он вспоминал, как под покровом ночи в своём доме пробрался в темную грязную комнату на первом этаже. Пахло там еще хуже, чем прежде, и перед глазами всё мелькало: он не мог разобрать, была ли там кровь. Шлатт подкрался к нему ближе, к этой туше, к этому чудовищу, — в этот раз безоружный, без ножа, — и вцепился зубами ему в глотку. Под веками всё вспыхнуло, когда ему в рот хлынула горькая кровь. Он пришёл завершить дело. Шлатт помнил, как облизывался, как дрожал от холода и страха, мокрый от крови, как запихивал мясо в себя. Шлатт помнил, как несколько дней после этого у него болел живот — плохо прожевал, плохое мясо, грязная кожа, слишком много, тогда он, конечно, не знал; но он чувствовал себя таким… гордым, таким завершённым. Точно он сделал наконец что-то правильное, что-то реальное. Но сейчас он не чувствовал себя ни правильным, ни реальным. Желчь хлынула ему в нос. И в первый раз, с момента, когда он начал есть вот так, и с момента, когда он это понял, Шлатт оперся о ствол дерева и его вырвало. — Я попаду в тюрьму. — сказал он. Его потряхивало от истощения и неадекватного смеха, и он боялся разгибаться, чтобы не сбелевануть на свою толстовку. Его желудок, казалось, бунтовал против самого себя, вздымался волнами липкой кожи. Он вытер слёзы с уголков своих глаз. — Ты… — Я съел его. — сказал Шлатт, вытирая рвоту со рта влажной салфеткой. Он достал бутылку воды из рюкзака, сделал огромный глоток, не касаясь губ, прополоскал и выплюнул. В рюкзаке были мятные леденцы, но Шлатт не хотел ничего сладкого. — Ты съел человека? — Не человека. — поправил Шлатт, вытирая горлышко и закрывая бутылку, — Я съел моего отца. — Ого. Вилбур медленно моргнул. Моргнул ещё раз. Потом обернул его руку в свою. — Я знаю. — сказал он с уверенностью, которую Шлатт никогда не слышал в его голосе. — Ты знаешь? — спросил Шлатт, без сил удивляться, — Но… как? — Шлатт… Я думаю, твои воспоминания… возвращаются немножко ко мне, тоже. И он был прав. Это было не так, как будто бы он читал его мысли, но как будто он думал его и свои мысли вместе. Они были одной категории, одного цвета: даже если бы Шлатт постарался, он бы не смог их разделить. Их общая история, их общий паззл. Их общие воспоминания, потерянные и вернувшиеся. То, что Вилбур забрал у Шлатта, и Шлатт забрал у Вилбура, и Холивуд забрал у них обоих. Вместе, не сговариваясь, — зачем сговариваться тем, у кого один мозг, — они сдвинули с пути все воспоминания, связанные с отцом Шлатта. Никто из них не хотел на них смотреть. Пальцами, точно перебирая бусины, или цветные камни, касаясь друг друга, теплые, близкие, они забрались глубже, к самому нутру. С того светлого зимнего дня, с которого всё началось. С бессонницы. В Холивуд. Что-то тёмное, захватившее разум Вилбура. Шлатт видит его отчаянное лицо в зеркале, его страх от того, что он просыпается в пятне от крови; кошмары, где он молится, но всё равно тонет. Вилбур жмурится, но не отходит; даёт ему посмотреть. Шлатт, уговаривающий своего отца уйти на вечер из дома. Какао. Бокс по телевизору. Мостик. Овощной суп. «Он в самом деле спас мою жизнь» — думает Вилбур. Говорит Вилбур, в своей голове. Шлатту сложно отличить одно от другого. Когда Вилбур безмолвно благодарит его, Шлатт безмолвно отвечает. Им не требуется говорить друг другу ничего больше. Молчаливое понимание, тонкое, как паутинка, одеялом накрывает их обоих. Шлатт прижимается к Вилбуру лбом. Шлатт оставляет свою голову и полностью перебирается в голову Вилбура. Здесь намного холоднее, но все равно теплее каким-то образом. Он видит его мысли, пролетающие мимо, как стаи птиц, и он думает его мысли; он погружается в его воспоминания. Вместе, в своей переплетенной двуединой голове, со своими недавно всплывшими на поверхность воспоминаниями, они выстраивают идею того, что именно могло с ними случиться. Холивуд забрал их обоих себе. Вилбур принадлежал ему ещё с раннего детства, а точнее — с того случая на реке. Маленький мальчик, такой никому не нужный и такой преданный, готовый на все ради крошки любви, ради незамеченного спасения, ради маленького чуда, ради рук, вытащивших его из воды. Холивуд хотел превратить Вилбура в пустой сосуд, вместилище, проповедника и пророка без собственной воли, при помощи проклятия очистить его мозг от привязанностей и воспоминаний, и полностью подчинить его себе. Всё немного пошло по пизде из-за Шлатта, который влез, спас Вилбура, и перенес проклятие на себя. И после этого Шлатт оказался в картине — да и, честно говоря, в пизде, — тоже. Как бы заодно. Как ненужная игрушка, совершенно случайно попавшая под его контроль. Для Шлатта никогда не было плана, и поэтому сначала Холивуд не знал, что с ним делать. И Шлатт, со своей бессонницей и своей раздражительностью, и своими кошмарными снами, которые наутро он забывал, был предоставлен сам себе. А потом Вилбур начал отдаляться от Холивуда. Холивуд никогда не был тупым. Это огромный город — конечно он не мог быть тупым. Он увидел, или почувствовал, или понял, что Вилбур соскальзывал с назначенного ему пути. Вилбур спорил со Шлаттом о том, что его будут любить только если он будет жертвовать; а потом сам, с охотой, бежал в руки тех, кто этого не требовал. Живых, смеющихся, настоящих. Не копошащихся внутри его черепа, не насаждающих свои мысли прямо внутрь его головы. Не сложно было понять, почему он все чаще и чаще делал этот выбор, все больше и больше задумывался над тем, правильно ли он поступает, отдавая свое тело в чужое пользование, и соглашаясь на то, чтобы это происходило до конца его жизни. Холивуд назначил Вилбура предателем, — и начал программировать подвернувшегося под руку Шлатта на то, чтобы избавиться от тела. И в эту секунду Шлатт больше не смог держаться и вынырнул наружу. Что-то обидчивое и злое тренировало его, как собаку, терпеливо выжидая нужного часа, чтобы превратить его в ходячий желудок. Ходячий гроб для маленького предателя, урну для неудавшегося проекта, которая всегда таскается с этим проектом рядом. Бумажно-белая кожа Вилбура, рядом с его персональной корзиной для бумаг. Но Шлатт на это не подписывался. — Прекрати. — сказал Вилбур настойчиво, — Ты не можешь развернуться и набить ему лицо. У него нет лица. Шлатт пожал плечами, точно ерзая внутри собственной кожи. Кожа его была влажной от злости. — Не очень-то приятно быть связанным с тобой таким образом. Но он врал. Это не было «приятным» или «неприятным», — теперь, он просто не мог представить, как могло было быть иначе. Но, к его огромному сожалению, Вилбур сказал: — Это скоро закончится. И опять он оказался прав. Это произошло так же резко и неожиданно, как и случилось: в одну секунду Шлатт сидел в их с Вилбуром совместном мозгу, с удобством, как на теплой спине лошади, а в следующую секунду его вышвырнуло оттуда, как пинком. В его голове все было взболтано и странно. У него теперь было столько воспоминаний, и он совершенно отвык, что опыт прошлого способен мучать его не только во снах, но и наяву. А еще ему было холодно. Так холодно, так одиноко. У него забрали часть его. Самую любимую его часть. — Это ты сделал? — спросил Шлатт, сбавляя тон голоса. Вилбур раскинул руки. — Как бы я это сделал? — спросил он. Они оба звучали встревоженно. Мысли о том, что что-то способно с такой легкостью разорвать их связь, говоря прямо, пугала их до усрачки. Что-то закончилось — значит, что-то новое началось. Внезапно лицо Вилбура дёрнулось. Шлатту сначала показалось, что, возможно, он запнулся — не сговариваясь, они начали идти, и даже успели пройти пару десятков шагов, — но Вилбур не спотыкался. Его взгляд сделался пустым, цвет почти ушёл из его лица; он захлебывал воздух так, словно не то задыхался, не то не мог заплакать. — Он нет… — сказал он бесцветно, — О… О нет… Нет, пожалуйста… — Что, что случилось, в чем дело? — Шлатт встряхнул его руку, пытаясь вытащить его наружу; но даже когда Вилбур обернулся, он смотрел мимо Шлатта. Его губы двигались, но голос выходил будто бы с запозданием. — Оно говорит со мной. Оно все еще говорит со мной. Оно говорит мне, что убьет тебя… и что принесет меня назад. — Пустые угрозы. — сказал Шлатт, но его голос, казалось, приходил с запозданием, тоже, — Оно не может тебя никуда принести. У него же нет рук. Вилбур наклонил голову. Он сжал свой череп в руках, у него задрожали губы, но глаза оставались совершенно сухие. Он не издал ни звука, пока не заговорил. — Мне жаль. — сказал он, — Мне очень, очень жаль. Я думаю, я не справлюсь. Я думаю, тебе правда нужно убить меня. — Я уже говорил тебе, Вилбур. — сказал Шлатт серьёзно, с терпеливостью человека, голыми руками выкапывающего, выкапывающего, выкапывающего из могилы их обоих, — Я не буду убивать тебя, как бы ты ни просил. — Но это было бы только честно! — Вилбур поднял голову. В этот раз у него получилось сфокусироваться на Шлатте, но это выглядело ещё хуже; его глаза были безумными. Он улыбался, но Шлатту не хотелось, чтобы он улыбался, — Помнишь Озеро? Как я предложил тебе помочь со смертью? Я бы сделал это, если бы ты согласился. Пожалуйста, Шлатт. — сказал он проникновенно, шаря по нему руками, едва прикасаясь, словно не зная, за что схватиться, — Пожалуйста, сделай это. Закончи мою жизнь. Спрячь меня внутри себя. Я ничего не почувствую, правда, боль только очистит. Я не могу больше страдать. — Нет. — Шлатт замотал головой, не находя в себе сил убрать липкие от пота руки Вилбура с себя, — Я не буду. Вилбур перестал улыбаться. Он вцепился Шлатту в плечи, потерянный, отчаянный, безнадежный. — Пожалуйста. Пожалуйста! Я не хочу возвращаться. Я не хочу умереть там. Я не хочу, чтобы меня похоронили на бесконечном кладбище, не хочу, чтобы мои кости скормили Озеру, я не хочу, я не хочу возвращаться! — Вилбур, — попросил Шлатт жалобно, — не кричи. И Вилбур заплакал, безвыходно, вздрагивая, вдыхая судорожно в попытке проглотить свои слова и в отчаянном рывке нащупать новые. Шлатт прижал его к себе и позволил ему плакать, потому что сам он заплакать не мог. — Я знаю. — сказал он шёпотом, — Я люблю тебя. Голос Вилбура вышел тише шёпота. — Я тоже тебя люблю. Хорошо и больно было держать его в своих руках, так близко — наверное, так долго и так близко впервые в жизни. Вилбура, который не вырывался, но, что важнее — который не хотел вырываться. Который делал это — жался к нему мокрой щекой, — по собственной воле. Маленький, ходячий трупик, наконец живой, наконец живой. Так сильно не хотел обратно становиться мертвым. Он отпустил Шлатта и вытер слёзы руками. — Давай выдвигаться. — сказал он, не глядя в его сторону, но не со зла. И они выдвинулись. Шлатт ещё немного подумал о том, как скоро, уже очень скоро, он обнимет Вилбура, и им не придется расцепляться. И Вилбур не будет плакать. И перед ними будет солнце и море, и чайка наверняка схватит их еду. А кто-то хороший разрешит им погладить свою собаку. И все будет хорошо. Но чем больше он уставал, тем сильнее мысли кренились в сторону мрачных. Он все еще думал про своего отца — про то, что с ним случилось. Про то, что он сам сделал с ним. Про то, что он сам — его голова, его руки, — способны на такую жестокость. Он думал: так вот, как бесследно пропадают люди. Кто-то просто съедает их без остатка. Он вспоминал просьбу Вилбура. Он боялся того, что они еще не ушли достаточно далеко. Он представил, как выпадет из жизни, а когда очнется, на его руках не будет Вилбура — только кровь. Он так сильно устал от крови. А потом он вспомнил третью вещь. Он вспомнил прошлую осень, начало декабря. Он вспомнил это так ярко, что на секунду увидел это будто бы со стороны: себя, с пластиковым пакетом из продуктового, впивающимся в его пальцы. Прошлогодний Шлатт стоял в центре каменной площадки, где обточенные временем кирпичики спиралью свивались к его ногам. Что-то звало его. «Подойти сюда, мальчик». Это был первый раз, когда что-то могущественное забралось в его мозг, завладело его телом и его памятью. Во благо, возможно, — Шлатт не знал, — но все еще без разрешения. Он тогда был слишком встревожен и напуган, чтобы разобрать, что случилось, но сейчас он знал. Будто бы со стороны он наблюдал за тем, как его ноги двигались, как его губы от ужаса складывались в тонкую полоску. Точно вживую — холодное прикосновение фантомно отдалось в его ухе, — он услышал заветные слова. Пять. Одиннадцать. Девяносто восемь. В лесу, с обоими переломанными ногами. Так он умрёт. А потом Холивуд заставил его забыть это. Холивуд испробовал все способы, чтобы заставить его забыть; но выиграл только на волосок. Шлатт помнил это проклятие, носил его в голове все время, увел Вилбура точно в дату; но забыл одну единственную часть. Про лес. Но этого оказалось достаточно: пытаясь спасти, Шлатт добровольно привел его к смерти. На пару секунд это осознание чувствовалось так плохо, что Шлатт думал, что он умрет. Поблекший, безжизненный мир закачался перед его глазами. В груди саднило. Нет, нет, пожалуйста, нет, только не это. Пожалуйста, всё что угодно, что угодно, только не это. В попытке спасти его, он сам, за руку, привёл Вилбура к месту его гибели. — Что? — спросил Вилбур тихо. Шлатт ничего не говорил. Но, глядя на Вилбура, впервые он всерьез задумался о том, что, возможно, видит Вилбура в последний раз. Суть пророчеств в том, что они сбываются. — Ничего. — сглотнул Шлатт. Вкус горечи, вкус крови на языке никуда не ушел. — Ничего? — переспросил Вилбур недоверчиво, — Шлатт, ты так будто мертвеца увидел. — Ничего. — кивнул Шлатт, и пока он говорил, казалось, он совсем ничего не чувствовал, — Я просто подумал… О том, что на тебя накатывает и отпускает. Сейчас ты даже можешь говорить. Это знак того, что оно сдается. Оно такое жалкое и слабое. И цепляется за тебя сейчас из последних сил. Он не знал, сможет ли сказать Вилбуру правду. О том, что он виноват. О том, что он убил его. Возможно, если бы Вилбур ударил его за это, Шлатт бы почувствовал себя лучше. Он мог бы попробовать, но в реальности он не мог заставить себя даже попытаться. Безо всякой магии, сам не мог. Ледяной ужас сковывал его при одной мысли о том, чтобы сказать это Вилбуру, и после посмотреть ему в глаза. Увидеть его лицо после этих слов. «Ты умрешь сегодня, и я знал это весь год, и это моя вина». «Я три раза пытался увести тебя в лес, и три раза ты мне отказывал, и если бы ты отказал мне еще раз, ты бы спас свою жизнь. Но я завлек и убил тебя». Поэтому он остановился на чём-то светлом. Чём-то… оптимистичном, в которое он почти верил сам. Он не знал, есть ли у них надежда, и он не хотел гадать. — Может, они вообще никогда не были реальными? — попробовал Вилбур спустя время. Его шатало. Он никак не мог сфокусировать взгляд. — О чём ты? — Шлатт поднял глаза. Казалось, они шли уже вечность. Он не видел меловых пометок, но сейчас ему казалось, что это вообще ничего не значило. — Может, они никогда не были людьми, и просто продуктом воображения города, чтобы мучать нас своей болью. Может, моя мать — тоже продукт Холивуда. Может, я никогда не рождался, и просто появился здесь. — Вилбур грустно усмехнулся, — Я бы не удивился. — Ты думаешь, Холивуд способен на что-то настолько прекрасное, как Купер? — спросил Шлатт. Он все еще чувствовал себя паршиво, но при мысли о Купере в его голос закралась надежда, и он был благодарен за это своему голосу. В его голове все еще стоял непроходимый мрак, — На что-то настолько крутое, как Минкс? На Теда и Чарли? Он может только имитировать их голоса, и то хуёво. Конечно, они настоящие. И они бы очень гордились тобой. — Ты прав. — серьёзно кивнул Вилбур, — Нужно идти дальше. И Вилбур пошёл дальше, но теперь он заметно хромал. Или, скорее, заваливался на одну ногу. В лучшем случае, это было от усталости: это Шлатт и сам понимал. Они шли уже несколько часов, без перерыва; к сожалению, никто точно не знал, сколько времени прошло. В худшем — и в реальном случае, — это произошло, потому то нечто продолжило с ним говорить. Оно не мучало Шлатта, но Шлатт видел Вилбура, и это было хуже, хуже всего. Вилбур спотыкался, всхлипывал отстраненно, но слёзы не падали с его глаз. С каждым шагом Вилбура подламывало сильнее. Шлатт не знал точно, чем его пытали — его матерью, его богом, его отцом? Жестокими вещами, которые Вилбур делал против своей воли, и которые Шлатт предпочел не узнавать, предпочел не смотреть туда, где они лежали стопкой в голове Вилбура? Шлатт бы предпочел, чтобы оно мучало его — он мог бы выскользнуть, отшутиться, отбрехаться, он бы все смог. Он бы все отдал, чтобы Вилбур провел свои последние часы жизни в покое и тишине. Но даже сейчас, лишенный всех своих магических знаний, отказавшийся от своего дара, Вилбур был проклят слышать то, чего не слышал Шлатт. Шлатт не знал, что ему говорили, и это было страшно, потому что он совсем не знал, чем ему помочь. Шлатт видел, как его подкашивало, как он начинал плакать, как пытался молиться, но слова застревали у него в горле поперек. Он сжимал Вилбура за руку, глупо надеясь, что что бы то ни было — может, смерть, может, бог, — перепутает их с одним целым и заберет их обоих. Может, ноги Вилбура будут сломаны после его смерти. И после смерти Шлатта, тоже. Чтобы ему не пришлось слышать этот оглушающий, отвратительный хруст. А потом на мгновения стало тихо. В эти минуты, чтобы не упасть на землю и не ждать своей смерти, Шлатт попытался снова вызвать город в своей памяти. Он думал о нем изо всех сил, но картинка выходила нечеткая и тёмная, словно кто-то брызнул чернила ему в глаза. Он больше не мог видеть длинный берег, прекрасный вид, не видел Вилбура — только один бок парома, как неудачную фотографию. А потом и этот бок исчез. — Однажды я слышал историю о двухголовом теленке. — начал Вилбур, не вдыхая, точно даже вдыхать ему было тяжело, — Он родился с двумя головами и прожил всего три минуты. Когда я думаю об этом, я всегда немножко плачу. Как может живое, дышащее существо прожить всего на три минуты? Здесь так много всего, что он мог увидеть и испытать! Три минуты — это так кошмарно мало. Пауза после этих слов казалась бесконечной. — И вот теперь мне кажется, что вся моя жизнь длилась только три минуты. — Это еще не конец, Вил. — повторил Шлатт, точно заведенный, не позволяя себе думать о правдивости своих слов. Это было как принимать горькую таблетку: нужно глотать быстрее, пока не почувствовал вкус, — Это еще не конец. Вилбур улыбнулся, лунным бликом на его измученном лице. — Может быть. Но ощущается совсем как конец, правда? Вокруг было опасно тихо. Нездорово тихо. Тишина, от которой хотелось заткнуть уши. Как будто весь мир умирал, а они двое прижались, вслушиваясь, к двери его больничной палаты. Никаких птиц. Все птицы были мертвы. — Хватит. — решил Шлатт, — Давай сделаем перерыв. Садись сюда, под куст. Здесь никто тебя не достанет. Мы отдохнем немного, а потом снова отправимся в путь. Вилбур не сопротивлялся. Он опустился коленями на прелые листья, а потом сел на землю. Шлатт сел совсем рядом, вплотную рядом с ним, и обнял его голову, зажав ему уши руками. Вилбур вздохнул; а Шлатт вспомнил, как давно-давно, тысячу лет или три минуты назад, в музыкальной комнате школы, Вилбур вздрагивал от грозы. Как он боялся громких звуков. А теперь Шлатт держал его голову в своих руках, как что-то бесценное. Как артефакт для спасения мира. Вилбур убрал его ладони со своих ушей. — Эй Шлатт. — позвал он, с улыбкой почти искренней, но Шлатт напрягся, потому что больше не доверял ни одной из его улыбок, и совсем не знал, чего ожидать, — Неважно, что случится с нами… я защищу тебя, хорошо? Нет, правда, поверь мне. Я ему нужен сильнее, чем ты. Я просто дам ему забрать меня, если оно пообещает сохранить тебе жизнь. Я очень, очень хочу, чтобы ты был в порядке. Шлатт посмотрел на него с ужасом, но понимающе. Он сказал бы Вилбуру то же самое, будь он на его месте; и он не мог избавиться от этого знания. Наверное, они останутся связанными друг с другом до самой смерти. Все равно никто не узнает. — Ты разве не устал от жертв? — спросил Шлатт прямо. Плечи Вилбура скрючились. — …Устал. — признался он, — Я так безумно устал. Его опять затрясло. Шлатт хотел предложить ему батончик, но почему-то подумал, что Вилбур подавится им и умрет. Все мысли сводились к смерти. — Ты можешь поплакать. — предложил ему Шлатт, — Если хочешь. Всё хорошо. Но Вилбур не смог. Он попытался: было так грустно смотреть на его жалкую попытку. Это было как смотреть на то, как кто-то пытался вызвать тошноту. Вилбур выдавил из себя пару глухих хныков, но заплакать он не смог. Шлатт хотел предложить ему закричать вместо этого — знал, что закричать наверняка ему поможет, — но не стал. В воздухе витал удушающий страх того, что что-то большое, но не неуклюжее преследовало их, вынюхивало их, и набросится, как только их услышит. Может, у него в самом деле была параноидальная шизофрения — в конце концов, что он мог знать? Может, он зря перестал принимать свои таблетки; но в то же время, они никогда толком ему не помогали. Он не мог притворяться вечно. К тому же, ему почему-то ему казалось, что теперь, когда он покинул Холивуд, таблетки бы перестали работать, точно они были частью проклятия; словно если бы он вытряхнул их из баночки, они бы превратились на его глазах в груду камней. — Если бы ты мог раздавить мою голову в руках, — сказал Вилбур шепотом, — это было бы очень здорово. Это сделало бы жизнь гораздо легче для меня. — Я не могу. — сказал ему Шлатт, — Но я могу погладить тебя по голове. Очень, очень нежно. Вилбур прижался к нему ближе. — Пожалуйста, погладь. Потому что все, чего он когда-либо хотел, было немного ласки. Так нежно, как он только умел, Шлатт прикоснулся к его волосам. Он разгладил его кудри, в темноте оголяя проблески кожи на его черепе; осторожно, ладонью, как он бы гладил котенка. Вилбур только ниже наклонил голову. Шлатт гладил его по голове и размышлял. Он не знал, когда еще у него получится вот так, в тишине, подумать. У Вилбура было всё. У Шлатта ничего не было. У Шлатта не было ничего, и каким-то образом, мир продолжал у него забирать. У Вилбура было все, и каждый день мир давал ему ещё больше: знания, виденье, которого не было ни у кого из них; способность входить в церковь и знать, что все это — чушь. С тем, что люди осознавали только на смертном одре, Вилбур был вынужден жить здесь и сейчас. Неудивительно, что это сделало его суицидальным. Вилбур остановил проклятие. Он сказал ему «стоп», он сжег открытку, но оно все равно отказалось слушать. Никто в этом городе не слушал, когда Вилбур говорил «нет». Это слово почти потеряло для него свой смысл: как мертвый кальмар, болталось, застряв у него в зубах: нет, нет, нет. Он всё повторял его, когда ему было страшно, потому что не знал, что сделать еще. Оно всё равно не работало. Но в конце концов — каким бы ни вышел их конец, — Вилбур попытался. Они оба попытались, и это должно было засчитаться за что-то. И может быть — просто может быть, — у них получится, в этом загадочном конце концов. Но пока что вокруг них были голоса. Пока что был Вилбур, бессильный, беспомощный, измученный, цепляющийся за Шлатта. Шлатт, цепляющийся за него в ответ. Голоса неслись отовсюду: осуждающие, обвиняющие, угрожающие, голоса без тел. Был силуэт едва за полосой деревьев: безголосый, совершенно беззвучный, словно кто-то оставил телевизор на «мьюте» и ушёл. Жирная туша, обкусанный полежалый труп в запекшей крови, его отец стоял и наблюдал. Как наблюдают ядовитые ящеры, после того, как укусят: они стоят близко и ждут, пока жертва умрёт сама. Шлатт всё ещё боялся его, но это больше не имело значения. Потому что, даже если бы его всего трясло, как в лихорадке, даже если бы его вырвало от страха, ничто не помешало бы ему сейчас закрыть Вилбура собой. Ничто в мире не посмело бы даже попробовать. Шлатта пришлось бы свести на нет, потому что останься от него одна капля крови, эта последняя капля бы продолжила бороться за то, чтобы никто и никогда не посмел больше проигнорировать Вилбурово «нет». Если Шлатт во что-то верил в своей жизни, то в это. Если существовал бог, вот он. Эти слова, эта идея был его бог. Потому что, знал бог, Шлатту нужно было время узнать нового Вилбура. Услышать его шутки, и не забыть их, посмеяться над его оправданиями, и не разозлиться; поцеловать его, как следует, и остаться после этого в живых. Бог знал, что Шлатту нужно будет время, чтобы влюбиться в нового Вилбура, потому что Шлатт не мог дождаться наконец сделать это и почувствовать, каким безболезненным это будет для них в этот раз. И бог — какой бы бог ни был выше всего этого — не предал бы их обоих так грубо, не лишил бы их этого, не оставил бы их. А может, никакого высшего бога не было. Может, это было всё. Может, самая могущественная сила, с которой они столкнутся в своей жизни — немигающий глаз, тратящий свое бесценное время на то, чтобы преследовать их повсюду и пугать ради своего извращенного развлечения. Но даже если это всё — ничего страшного. Они всегда будут друг у друга. Они всегда были. Это всегда было такой четкой идеей для них обоих, но таким сюрпризом для всего окружающего их мира, что просто существуя рядом, они каким-то образом разрушили планы чего-то, обладающего могуществом, силы которого они не могли даже вообразить. Как камень в ботинке. Невозможно раздавить камень в ботинке. Им всегда удавалось остаться в живых. Они справятся и сегодня. Поглаживая его голову, Шлатт думал о том, что защитит Вилбура; неважно, насколько высокой будет цена. И ещё — что ноги Вилбура пока что были в порядке. И ещё, — даже если это всё-таки конец — что со всем, что он пережил, умирать будет не так уж и необычно.