НЕУКРОТИМАЯ ГРЕЧАНКА

Дворец Топкапы. Но, а, рано утром, когда яркие солнечные лучи окрасили всё вокруг в золотисто-медные тона, пробудив от ночного крепкого сна всех дворцовых обитателей, заставив их, мгновенно привести себя в благопристойный вид и, свершив утренний намаз, сесть завтракать перед тем, как заняться своими обычными повседневными делами. Так и, спустившаяся в общую комнату, Санавбер Хатун, одетая в простое форменное платье обычной гедиклис, решившая пообщаться с новенькими наложницами, благодаря чему, заняла место возле Гортензии Хатун, держащейся крайне отстранённо и неуверенно от всех других своих подруг по несчастью, которые уже, в отличии от неё уже постепенно освоились в гареме и вели себя крайне беззаботно. --Мне хорошо понятно твоё душевное состояние, Гортензия, ведь, буквально месяц тому назад, я вела себя также как сейчас ведёшь себя ты, категорически отказываясь поверить в то, что из меня сделали рабыню-наложницу, жизнь, душа и тело которой больше не принадлежат. Скажу даже больше, я, тоже думала о побеге отсюда, прекрасно понимая, что в случае, если меня схватит дворцовая стража, то Босфор станет моим последним пристанищем. Мне было всё равно, ведь меня здесь ничего не держало, но, благодаря любви с заботой Шехзаде Селима, я постепенно смирилась и даже начала обучаться в гаремной школе, осознав то, что ради благополучия Шехзаде Селима, который даже не рвётся к власти, в отличии от его братьев, а наоборот рвётся к тому, чтобы жить спокойно и счастливо в кругу своей дражайшей возлюбленной, то есть меня и наших с ним будущих детей, я готова пойти на всё. Даже на кровопролитную беспощадную войну с коварной Хюррем Султан, чем, собственно и занимаюсь весь этот месяц.—с душевной откровенностью произнесла Санавбер Хатун, из соблазнительной упругой груди которой вырвался понимающий тяжёлый вздох, поддержанный, погружённой в глубокую мрачную задумчивость, Гортензией Хатун, постепенно вышедшей из неё и, нарушив долгое молчание, наконец, произнёсшей: --Но, как же быть мне, когда меня сначала преподнесли в дар старому толстому омерзительному Султану Сулейману, а вчера, одна из старших калф, Джанфеде, кажеться, сообщила о том, что Хюррем султан зачислила меня в гарем к Шехзаде Баязиду, которого все здесь во дворце называют спесивым безудержным и очень жестоким человеком?!—чем вызвала в очаровательной юной золотоволосой собеседнице беззаботный добродушный звонкий смех, с которым Санавбер Хатун с той же душевной откровенностью, что и минуту назад, мудро рассудила: --Но ведь из любого жестоко-сердечного мужчины можно легко сделать ласкового домашнего кота, главное ко всему подходить осмотрительно, с умом и с любовью, заботой и лаской.—невольно приведя это к тому, что Гортензия погрузилась в ещё большую задумчивость, что и прежде, благодаря чему, девушки постепенно завершили свой завтрак и, выстроившись перед калфами и молодыми евнухами, возглавляемыми старшей и ункяр-калфами Нигяр с Джаннет в почтительном поклоне, получили от них необходимые наставления, но, а затем повели к выходу из общей комнаты для того, чтобы сопроводить в учебные классы на занятия. И вот, покинув, наконец-то, постепенно пределы общей гаремной комнаты, все собрались уже продолжить свой путь, как, в эту самую минуту, до них всех донёсся громкий голос Газанфера-аги, прокричавшего во все услышанье: --Внимание! Шехзаде Селим Хазретлири!—невольно приведя это к тому, что наложницы с калфами и агами, мгновенно выстроились в линию и замерли в почтительном поклоне, успев шикнуть на наложниц: --Головы не поднимать! Только, мгновенно оживившиеся, наложницы даже и не собирались прислушиваться к вразумительным наставлениям аг с калфами. Вместо этого они принялись с ещё большим воодушевлением шептаться друг с другом, хорошо ощущая то, как их хорошенькие лица пылают румянцем смущения, даже не догадываясь о том, что, наконец, вышедшему к ним, Шехзаде Селиму нет до них никакого дела, а всё из-за того, что его мысли занимала дорогая Валиде Хандан Султан, к которой за благословением на текущий день он и направлялся перед тем, как пойти в диванные покои на собрание с Государственными мужами, но, внезапно заметив среди рабынь дражайшую возлюбленную Санавбер, трепетно вздохнул и, мягко приблизившись к ней, вручил ей шёлковый сиреневый платок, окаймлённый серебряной гипюровой тесьмой с нежными словами: --Я буду ждать тебя этим вечером у себя в покоях, Санавбер!—заставившими очаровательную юную наложницу залиться ещё большим румянцем, с которым она чуть слышно выдохнула: --Как Вам будет угодно, Шехзаде!—хорошо ощущая, при этом, как бешено бьётся в груди её разгорячённое сердце, а лицо озарилось счастливой улыбкой. А между тем, довольный собой, юный Шехзаде Селим, сопровождаемый верным Газанфером-агой продолжил свой путь, погружённый в глубокую мрачную задумчивость о том, что, почему, сегодня его дражайшая возлюбленная милая Санавбер Хатун облачилась в простое форменное платье обычной наложницы-гедиклис, а не в те роскошные платья, что дворцовая портниха сшила для неё из дорогих тканей по его личному распоряжению, в связи с чем, даже не слышал ничего того, что говорил ему слуга, что позволило Нигяр-калфе мгновенно приблизиться к подопечной и, сияя восторженной улыбкой, заключить: --Тебе повезло, Хатун! Шехзаде, действительно так пламенно любит тебя, что, просто не мыслит ни минуты без тебя.—и, выдержав короткую паузу, сменила тему с одобрительным тоном.—Ты правильно сделала, что взяла шэфство над Гортензией Хатун. Только не забывай о том, что она является представительницей гарема Шехзаде Баязида. Поэтому, будь с ней всегда начеку и не распевайся соловьём. Санавбер Хатун итак прекрасно знала о том, как полагается вести себя с девушками из гаремов Падишаха и других Шехзаде, благодаря чему, понимающе кивнула мудрой калфе и продолжила вместе со всеми путь по мраморному коридору в направлении учебных классов, погружённая в романтические мысли о горячо любимом Шехзаде Селиме, благодаря чему, сама того не заметила, как отрешилась от всего внешнего мира, из-за чего совершенно не заметила, как уже прошла в учебный класс и, заняв место за партой рядом с Гортензией Хатун. Только просидеть долго девушкам не удалось по той лишь причине, что их всех поднял Гюль-ага для того, чтобы преподать им урок по обслуживанию и, выстроив всех по обе стороны себя, одобрительно кивнул и продолжил урок. --Запомните, девушки! Не всем вам повезёт стать фавориткой, не говоря уже о том, что Хасеки. Большинство из вас станет обычными прислужницами. Поэтому, сегодня, я вас научу тому, как полагается правильно кланяться и подавать поднос своим госпожам.—вступительно проговорил он и, бросив плавный внимательный взгляд на наложниц, среди которых находилась и любимица Шехзаде Селима Санавбер Хатун, чувствовавшая себя, очень хорошо, независимо от того, что с ней случилось вчера, мысленно признаваясь себе в том, что он искренне сожалеет тому, что она так и не станет Султаншей в ближайшие месяцы, а всё из-за этой проклятущей венецианской девки Нурбану. «Кстати, а где эта дерзкая девица? Почему её нет сегодня на занятиях? Неужели она опять прогуливает?»--пронеслось в кудрявой голове старшего евнуха, уже начавшего справедливо сердиться, что ни укрылось от внимания Санавбер с Гортензией Хатун, понимающе переглянувшимися между собой и растерянно пожавшими изящными плечами. --Нурбану Хатун даже не было на утреннем намазе и на завтраке, Гюль-ага.—ничего не скрывая, настороженно доложила ему Санавбер Хатун, предварительно почтительно поклонившись, что у неё получилось, очень плавно и грациозно, за что получила от него одобрение, ведь она поклонилась именно так, как он показывал другим наложницам, не говоря уже о том, что, даже ещё изящнее. --Ладно! Позже с ней разберусь!—небрежно отмахнулся Гюль-ага и, вспомнив о, тренирующихся кланяться, наложницах, мгновенно привлёк к себе их внимание, громко провозгласив.—Так, а теперь мы с вами повторим то, что ни в коем случае нельзя делать в гареме! Нам это назовёт Гортензия Хатун! Девушка озадаченно переглянулась со своей подругой Санавбер, как бы растерянно мысленно спрашивая у неё: «А что нельзя делать в гареме?» Та поняла подругу и чуть слышно подсказала: --Я тебе утром об этом уже говорила, Гортензия. Вспомни.—благодаря чему юная испанская рабыня, постепенно собралась с мыслями и, воспряв духом, воодушевлённо начала перечислять: --Нельзя сплетничать, скандалить, устраивать склоки с драками, заниматься доносами и… Девушка не договорила из-за того, что, в эту самую минуту, в учебный класс пришли старшая калфа по имени Нигяр вместе с кизляром-агой, которые, подозвав к себе Гюля-агу, принялись обсуждать с ними то, кто, по его мнению, может станцевать сегодня на празднике в честь отбытия Повелителя с Шехзаде в военный поход, время от времени посматривая на наложниц для того, чтобы те не баловались и не шумели. Но, а, что, же касается Шехзаде Селима, то он, узнав от стражниц Хасеки Хандан Султан о том, что его дражайшая Валиде ушла к Хюррем Султан для очередных разборок, отправился прямиком туда. Как выяснилось не зря, ведь ссора обеих Хасеки зашла так далеко, что они готовы были в любую минуту сцепиться друг с другом, благодаря чему, юному Шехзаде Селиму пришлось немедленно встать между Султаншами и отрезвляюще прикрикнуть на них: --Госпожи, хватит! Что за цырк, Вы, здесь устроили?! Немедленно прекратите всё это!—чем мгновенно привёл их в чувства и привлёк к себе внимание, заставив почтительно ему поклониться и, бросая друг на друга враждебные взгляды, принялись виновато оправдываться. --Шехзаде, я уже устала доказывать Вашей Валиде о том, что совсем не являюсь Вам врагом, а наоборот, искренне желаю огромного счастья.—вернее это сделала Хюррем Султан, кокетливо улыбаясь юному Шехзаде Селиму для большей убедительности, что вызвало в нём с его дражайшей матерью презрительную усмешку, с которой юноша ядовито ухмыльнулся: --И это говорит мне женщина, которая натравила на мою дражайшую беременную фаворитку свою венецианскую воспитанницу, которая спровоцировала выкидыш у бедняжки, за что Ваша спесивая венецианка по имени Нурбану поплатилась жизнью и теперь покоится на дне Босфора! Между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Шехзаде Селим хорошо заметил то, как полноватое лицо Хюррем Султан, мгновенно помрачнело и одновременно побледнело, словно полотно, а в соблазнительной упругой груди учащённо забилось разгорячённое сердце, готовое в любую минуту выскочить наружу, что совсем нельзя было сказать о Хасеки Хандан Султан, испытывающей огромное наслаждение от того, какой ужас испытывает её ненавистная рыжеволосая соперница от понимания того, что недооценила Шехзаде Селима, считая его наивным доверчивым юнцом, в чём очень жестоко ошиблась. --Это очень жестоко с Вашей стороны, Шехзаде, казнить, отчаянно борющуюся за Вашу любовь и сердце, юную девушку!—испытывая неподдельный страх, чуть слышно выдохнула Хюррем Султан, искренне сожалея о том, что её венецианскую юную подопечную постигла столь печальная участь, из чего Шехзаде Селим хищно улыбнулся, мысленно признавшись себе в том, что его искусная ложь о казни Нурбану Хатун, которую по его личному распоряжению Газанфер-ага запер в самых дальних покоях дворца Топкапы, Селиму удалась успешно, ведь Хасеки Хюррем Султан, действительно очень сильно испугалась его, глубоко погрузившись в мрачную задумчивость и даже не заметила того, как Шехзаде Селим вместе с Хандан Султан уже покинули её покои, вернувшись в покои к Шехзаде Селиму. --Лучше бы ты казнил венецианскую девчонку, Селим!—печально вздыхая, конста-тировала Хасеки Хандан Султан в тот самый момент, когда она вместе с сыном вернулась в его покои, чем заставила юного Шехзаде понимающе тяжело вздохнуть: --Валиде, мне пришлось помиловать её и поселить в самых дальних покоях гарема по той лишь простой причине, что ночью между ней и мной произошла близость, благодаря которой, Нурбану Хатун, возможно родит мне первенца. Только можете быть спокойны. Как только она благополучно выносит и родит, Нурбану Хатун будет казнена, а её ребёнка отдадут на воспитание моей возлюбленной Санавбер Хатун. Между матерью с сыном воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого каждый из них думал об одном и том же, а именно о никяхе юного Шехзаде Селима с Айше Хатун, который сегодня собирался заключить от имени сына сам Повелитель во время собрания Дивана, невольно приведя это к тому, что, в эту самую минуту, крайне бесшумно отворились створки широкой двери, и в просторные покои к возлюбленному робко вошла Санавбер Хатун, успевшая облачиться в изящное светлое платье из тончайшего полупрозрачного шёлка фиолетового оттенка, как и парчовый безрукавный кафтан с пышной юбкой в пол. --Желаю Вам самого доброго дня, Валиде! Шехзаде!—доброжелательно улыбаясь венценосным матери с сыном и почтительно им обоим поклонившись, произнесла юная наложница, за что удосужилась от Хандан Султан брезгливого взгляда с небрежными словами: --Оно было добрым, пока ты не соизволила прийти, Хатун!—что совсем нельзя было сказать о самом Шехзаде Селиме, привлекательное лицо которого озарилось искренней восторженной улыбкой, с которой он доброжелательно улыбнулся дражайшей возлюбленной и любезно произнёс: --Проходи, Санавбер!—с чем Хандан Султан была абсолютно не согласна, ведь за эту ночь и почти полдня, она полностью изменила своё отношение к возлюбленной единственного сына, считая, что, раз девушка, пусть и не по своей вине, но всё равно не смогла сохранить своего ребёнка, то должна быть незамедлительно удалена во дворец плача, а её место на ложе Шехзаде Селима должна занять другая рабыня из его гарема, о чём и поспешила ему вразумительно сказать: --Селим, Санавбер Хатун больше не может быть твоей наложницей! Её необходимо сослать в старый дворец! Позволь мне распорядиться о том, чтобы Сюмбуль-ага вместе с Джаннет-калфой подготовили для тебя, хотя бы ту же Михрибишах Хатун! Только Шехзаде Селим считал иначе, о чём незамедлительно и, не терпя никаких возражений, распорядился: --Можете быть свободны, Валиде! Мне никто не нужен, кроме моей милой Санавбер!—из чего Хасеки Хандан Султан поняла, что их вразумительный разговор окончен, так, толком и не начавшись, в связи с чем, царственно развернулась и с воинственными предостережениями: --Смотри, Селим! Как бы твоё милосердие ни обернулось против тебя!—ушла прочь из роскошных покоев горячо любимого сына, оставляя его наедине с, потрясённой до глубины души столь внезапной и, не известно откуда взявшейся по отношению к ней со стороны Валиде Хандан Султан, враждебностью, Санавбер Хатун, заставив их ошеломлённо переглянуться между собой, не произнося ни единого слова. И вот, наконец-то, юная возлюбленная пара осталась наедине друг с другом в просторных покоях юного Шехзаде Селима, где между ними состоялся душевный, очень серьёзный разговор. --Валиле больше не любит меня, Шехзаде!—печально вздыхая, произнесла юная наложница в тот самый момент, когда она вместе с дражайшим возлюбленным уже сидела на парчовом покрывале широкого ложа, затерявшись в плотных вуалях золотого газового балдахина и золотисто медных ярких лучах, постепенно уходящего за линию горизонта, солнца, чем вызвала в Шехзаде Селиме понимающий вздох с добродушными словами: --Не бери в голову, Санавбер! Главное, что я тебя люблю.—во время которого, он ласково погладил возлюбленную по румяным бархатистым щекам, что, хотя и немного взбодрило юную девушку, но, не смотря на это, она, вновь печально вздохнула и, не поднимая глаз на юного Шехзаде, занялась заботливым массированием его мужественных пальцев и гладкой, словно лицевая сторона атласной ткани, ладони: --Мне, конечно, очень приятно это слышать, Шехзаде, только Ваша достопочтенная Валиде Хандан Султан слишком фанатична в отношении соблюдения жестоких гаремных правил. Она не успокоится до тех пор, пока ни разлучит нас. Между возлюбленными воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого их, полные глубокой задумчивости взгляды встретились и на долго задержались друг на друге, не исключая и такого исхода, мысленно признаваясь себе в том, что у них не осталось никакого другого выхода кроме, как пойти на примирение с главной Хасеки Султана Сулеймана Хюррем Султан, невольно приведя это к тому, что оба единогласно тяжело вздохнули. --Не думай об этом, любовь моя. Я уговорю матушку дать нам ещё один шанс.—заключил Шехзаде Селим, невольным свидетелем чего стал, крайне бесшумно пришедший в покои к нему, кизляр-ага Сюмбуль сразу после того, как молчаливые стражники, возглавляемые Газанфером-агой, распахнули перед ним тяжёлые дубовые створки широкой двери. Услышанное откровение юной возлюбленной пары, порадовало главного евнуха до глубины души, благодаря чему, он почтительно поклонился юному Шехзаде и, расплывшись в доброжелательной улыбке, ничего от него не скрывая, доложил: --Шехзаде, вы уж великодушно простите меня за то, что вынужден отвлечь Вас от приятного общения с Вашей дражайшей фавориткой, только Вы обязаны узнать о том, что Ваш никях с Айше Хатун не был заключён из-за того, что Ваша дражайшая невеста отказалась становиться Вам законной Хасеки. Скоро она отбудет обратно на Родину в Австрию. Повелитель с Достопочтенной Хюррем Султан дали на это добро.—чем заставил юную возлюбленную пару изумлённо переглянуться между собой, хорошо ощущая то, как их обоих переполняет огромная радость. --Её Императорское Высочество Принцесса Августина поступила абсолютно правильно, Сюмбуль! Да, будет её путь на Родину благополучным!—со вздохом искреннего одобрения заключил Шехзаде Селим, поддерживаемый взаимным, не говоря уже о том, вздохом огромного облегчения, который чуть слышно издала юная Санавбер Хатун: --Аминь, Шехзаде! Юноша с девушкой, вновь переглянулись между собой и звонко рассмеялись, чем ввели кизляра-агу в состояние лёгкого ошеломления, с которым он, понимая, что ему пора вернуться в гарем для того, чтобы заняться своими прямыми обязанностями, Сюмбуль-ага почтительно откланялся Шехзаде Селиму и с его молчаливого одобрения ушёл. Вот только никто из них даже не догадывался о том, что, в эту самую минуту, в покоях Шехзаде Мустафы, который ещё продолжал пребывать в заботливых крепких объятиях Морфея, что совсем нельзя было сказать о Нергиз Хатун, уже несколько минут тому назад, как проснувшуюся и, осторожно выбравшись из широкой постели, принявшуюся приводить себя в благопристойный вид, тихо что-то напевая, из-за чего проснулся Шехзаде Мустафа, нехотя открывший светлые глаза и принявшийся с огромным обожанием смотреть на свою дражайшую новую фаворитку. --Добрый день, Нергиз Хатун!—выдохнул с трепетной нежностью молодой мужчина, чем заставил золотоволосую девушку невольно вздрогнуть от неожиданности, но, собравшись постепенно с мыслями, почтительно поклонилась и чуть слышно выдохнула: --И Вам, Шехзаде! Её хорошенькое лицо залилось румянцем смущения, а чувственные губы расплылись в застенчивой улыбке, что получилось на столько очаровательно и невинно, что Шехзаде Мустафа оказался добровольным пленником своей фаворитки, от внимания которой ни укрылось то, как молодой человек внезапно погрузился в глубокую мрачную задумчивость, благодаря чему, он сам того не заметил, как отрешённо распорядился: --Иди и прикажи стражникам то, чтобы они принесли для нас что-нибудь поесть, Хатун! Девушка всё поняла и, чуть слышно вздохнув: --Как Вам будет угодно, Шехзаде!—почтительно ему, вновь поклонившись, мягко подошла к двери и, постучавшись, терпеливо дождавшись момента, когда, стоявшие по ту сторону широкой двери, молчаливые стражники ни открыли дубовые створки, что позволило Нергиз Хатун, наконец-то, покинуть просторные покои Шехзаде Мустафы, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, как бы ей незаметно ни отравить Шехзаде Селима через его дражайшую фаворитку Санавбер Хатун так, чтобы всё подозрение дознавателей пало именно на юную гречанку, что продлилось ровно до тех пор, пока к Нергиз Хатун ни обратился один из стражников с услужливым вопросом: --Какие будут у тебя к нам распоряжения, Хатун?—чем мгновенно вывел наложницу из глубокой мрачной задумчивости, заставив немедленно опомниться и, вспомнив о том, для чего она вышла в дворцовый мраморный коридор, распорядилась: --Отправляйтесь немедленно на кухню и принесите нам с Шехзаде Мустафой что-нибудь поесть!—и, внимательно проследив за тем, как двое стражников ушли выполнять её распоряжение, вернулась обратно в покои, где её уже с нетерпением ждал сам Шехзаде Мустафа, успевший привести себя в благопристойный вид. Но, а, сразу после того, как парочка рассталась после приятной совместной трапезы, договорившись встретиться этим вечером, снова, Нергиз Хатун вернулась в гарем, где наложницы, отдыхая после изнурительного учебного дня, обменивались своими впечатлениями друг с другом в смиренном ожидании вечернего намаза и ужина. Там же находилась и юная Санавбер Хатун, глубоко погружённая в мрачную задумчивость о том, что, раз уж Нергих Хатун стала фавориткой Шехзаде Мустафы, переметнувшись на сторону Хюррем Султан, значит ничего хорошего от неё ждать не стоит, благодаря чему, ей вместе с Шехзаде Селимом для того, чтобы выжить в стенах этого дворца, необходимо быть предельно бдительными и осторожными, невольно приведя это к тому, что из её соблазнительной упругой груди вырвался измождённый вздох: --Ну и с чего, же мне начинать нашу с тобой защиту, Селим?!—что ни укрылось от внимания Нергиз Хатун, которая, наконец-то, решилась на выполнение тайного распоряжения Достопочтенной главной Хасеки Султана Сулеймана Хюррем Султан, благодаря чему, тяжело вздохнула и тоном, не терпящим никаких возражений, позвала: --Санавбер Хатун! Немедленно подойди ко мне!—чем вызвала у оппонентки новый измождённый вздох: --Чему быть—того не миновать!—с которым она, наконец, плавно поднялась с лежака, на котором удобно сидела в окружении других наложниц, в том числе и с Михрибишах Хатун, с невыносимым беспокойством смотрящей ей в след. Как выяснилось не зря, ведь, в эту самую минуту, юная Санавбер Хатун уже подошла к Нергиз Хатун и, почтительно ей поклонившись, с наигранной заинтересованностью осведомилась: --Ну и чем же я могу быть вам полезна, Нергиз-калфа?—что заставило ту презрительно ухмыльнуться: --Давно бы так, Хатун!—и, выдержав небольшую паузу, перешла к делу тем, что вытащила из складок лифа форменного платья небольшую склянку с прозрачной жидкостью с повелительными словами.—Вот, возьми! Это яд! Подольёшь его в еду к Шехзаде Селиму во время вашего с ним совместного ужина! Вот и дождалась Санавбер Хатун от, недавно глубоко уважаемой ею, Нергиз-калфы проявления неоправданной жестокости, исполняемой по распоряжению беспощадной Хюррем Султан, в связи с чем, юная девушка горько усмехнулась с обличительными нотками: --Вот ты и показала своё истинное лицо, Нергиз-калфа, а, ведь я уважала тебя, но, как оказалось, зря! Ты продалась Хюррем Султан, ради возможности стать Хасеки Шехзаде Мустафы! Только знай одно, что на чужом несчастье—счастья не построишь!—и, не говоря больше ни единого слова, брезгливо взяла зловещую склянку из рук Нергиз Хатун, бросившей беглый взгляд на верного султанского помощника по имени Локман, который всё понял и терпеливо принялся ждать момента, когда юная фаворитка Шехзаде Селима, наконец, покинет общую гаремную комнату. Только юная девушка, словно предчувствуя что-то недоброе, всё никак не выходила, а, вновь вернувшись на своё место, погрузилась в глубокую мрачную задумчивость о том, что ей делать с проклятым пузырьком с ядом, что девушке вручила Нергиз Хатун, приказав в самый ближайший романтический вечер отравить Шехзаде Селима, чего Санавбер Хатун ни в коем случае не желала допускать, хорошо ощущая то, как внутренне её всю переполняет, рвущимся наружу, справедливым гневом, подталкивающим юную девушку на самый отчаянный шаг, а именно, незамедлительно отправиться в главные покои к Повелителю и, доложив ему о, затеянном Хюррем Султан, злодеянии, направленном на физическое устранение Шехзаде Селима, молить о заступничестве, смутно надеясь на Высочайшее взаимопонимание и даже не догадываясь о том, что за пределами великолепного дворца Топкапы сгустились сумерки, окрашивая всё вокруг в тёмные синие, фиолетовые и зелёные тона, что ознаменовалось законным вступлением в свои права вечера, а значит, постепенно приближался музыкальный праздник, к чему уже активно готовились, отобранные для него, рабыни-музыканты и рабыни-танцовщицы, которых ещё днём отвели в музыкальный класс калфы с агами, даже не догадываясь о том, что, находящийся немного в стороне от общей комнаты, Локман-ага терпеливо ждёт выхода из неё Санавбер Хатун. Ожидание евнуха оказалось щедро вознаграждено, ведь, как он уже успел узнать дражайшую возлюбленную юного Шехзаде Селима Санавбер Хатун, девушка не успокоится до тех пор, пока ни отправит всех врагов своего возлюбленного в небытие, а значит, её необходимо угомонить, навечно. И вот юная девушка решилась пойти, но только не к Повелителю, а к дражайшему возлюбленному для того, чтобы поставить его в известность о, готовящемся на него, покушении, благодаря чему, юная Санавбер Хатун плавно, вновь встала со своего места и, уверенно подойдя к выходу из общей комнаты, решительно покинула её пределы, не обращая никакого внимания на тусклое освещение дворцового мраморного коридора, а всё из-за того, что была попрежнему глубоко погружена в мрачную задумчивость о том, как ей, крайне деликатно сообщить возлюбленному обо всём, благодаря чему, вновь измождено вздохнула с оттенком явной воинственности: --Ну, ничего, Шехзаде! Мы с Вами ещё отважно поборемся за наше общее благополучие в этом дворце.—что ни укрылось от внимания, крайне бесшумно подошедшего к ней, Локмана-аги, который с наигранной доброжелательностью ей поклонился и, словно угадав её душевное стремление, услужливо предложил: --Наложницам, как тебе, наверное, об этом известно, Хатун, запрещено вечерами праздно разгуливать по дворцу, да и ещё в одиночестве. Только я могу проводить тебя в покои к Шехзаде Селиму, ведь, как я уже успел понять, ты решила пойти, прямиком к нему?! Санавбер Хатун молчаливо кивнула и, ни о чём не подозревая, покорно пошла вместе со старшим агой по направлению к выходу с женской половины дворца Топкапы, для чего им потребовалось, буквально несколько минут, по истечении которых, путники свернули к подсобным помещениям, что не на шутку насторожило Санавбер Хатун и заставило встревожено спросить: --Куда ты меня ведёшь, Локман-ага, ведь покои Шехзаде Селима находятся, совсем в другой стороне?!—за что получила от своего, молчавшего всё это время, сопровождающего откровенный ответ в виде презрительной усмешки с хладнокровным распоряжением: --Иди давай, Хатун! К такому грубому по отношению к себе обращению, юная Санавбер Хатун окончательно утвердилась в жуткой мысли о том, что её ведут не к дражайшему Шехзаде Селиму в его просторные, дорого и роскошно обставленные покои, а на убой, благодаря чему, она предприняла отчаянную попытку к бегству, что мгновенно присёк, вовремя опомнившийся Локман-ага, решительно втолкнувший, ошалевшую до крайности, юную рабыню в тёмное, очень тесное помещение дворцового бельевого склада и, не позволяя ей опомниться, внезапно схватив в руку с тумбочки медный подсвечник, что есть силы ударил им Санавбер Хатун по золотоволосой голове, из-за чего в её голубых глазах мгновенно потемнело, а она сама слегка пошатнулась и рухнула на бельевую гору без чувств. --Ну, наконец-то!—со вздохом огромного облегчения заключил Локман-ага, внимательно осматриваясь по сторонам в поисках мешка. Когда же таковой нашёлся, евнух незамедлительно затолкал в него юную девушку и незаметно вытащив её из дворца, спустился к деревянному лодочному пирсу и, столкнув мешок с него в воду, внимательно проследил за тем, как та медленно поглотила его, что позволило евнуху, вновь вздохнуть с огромным облегчением и лишь только после этого вернуться во дворец. А между тем, что же касается очаровательной юной Санавбер Хатун, то она очнулась и, обнаружив себя, зашитой в мешок и брошенной в море, не растерялась и с воинственной яростью принялась разрывать ткань, что, конечно, далось ей не сразу, но всё-таки она её разорвала с остервенелостью и принялась отчаянно выбираться из мешка, не обращая никакого внимания на дикий холод Босфорной воды, пронзившей её тысячью мелких, но очень острых кинжалов, не дававших ей дышать, хотя в золотоволосой кудрявой густой шевелюре наложницы яростно пульсировало одно—жгучая ненависть к проклятущей славянкенке по имени Хюррем, которую юная девушка жаждала задушить собственными руками, благодаря чему разгорячённое сердце колотилось в соблазнительной упругой пышной груди так часто, что готово было в любую минуту выскочить наружу. «Ну, всё Хюррем Султан! Теперь Вам не уйти от моего праведного гнева! Молитесь о пощаде!»--проносилось в голове Санавбер Хатун, что придало ей сил и поспособствовало тому, что она решительно выбралась из мешка и начала стремительно выбираться на поверхность, хотя жутко холодная вода сковывала её в движениях, не говоря уже о кромешной ночной тьме, из-за которой было ничего не видно, но лишь огромное желание жить, помогло девушке не пасть духом, хотя она уже абсолютно потеряла ход времени, которое для неё, словно остановилось, но это было далеко не так. И вот юная наложница, наконец-то, всплыла на поверхность и, добравшись до пирса, с которого её сбросил преданный слуга Главной Хасеки Султана Сулеймана Хюррем Султан Локман-ага несколькими мгновениями ранее, начала забираться на него, но внезапно силы оставили девушку, и все её попытки рассыпались в прах, благодаря чему, она полностью пала духом, приготовившись с честью и рабским смирением принять смерть. Только девушку ждало разочарование и одновременно удивление, когда ей на помощь пришла, отправленная Шехзаде Селимом, двадцатипятилетняя чернокожая стражница-эфиопка по имени Гёльге, обладающая крепким богатырским телосложением. Она вытащила несчастную наложницу из воды и принялась приводить её в чувства, предварительно уложив девушку на бревенчатый настил лицом вниз для того, чтобы та смогла прочиститься от морской воды, которой успела наглотаться и, внимательно проследив за этим, конечно ни без брезгливости, укутала бедняжку в тёплый плащ и лишь только после этого, перекинув её себе через плечо, унесла во дворец Топкапы, где отдала на попечение лекарш, а сама вернулась к своим прямым обязанностям. Позднее в дворцовый лазарет пришёл Шехзаде Селим, сопровождаемый Лютфи-пашой, которые, почему-то, совершенно не удивились, застав, стоявших немного в стороне от кушетки, где отдыхала под действием, недавно выпитых лекарственных средств, что дала девушке главная лекарша,его дражайшая возлюбленная Санавбер Хатун, кизляра-агу Сюмбуля с ункяр-калфой Джаннет и Нигяр-калфу, погружённых в глубокую мрачную задумчивость и замерших в почтительном поклоне перед юным Шехзаде с Великим визирем, бросившими на них беглый угрожающий взгляд. --Как вы могли допустить того, чтобы на мою фаворитку совершили покушение?! Разве не вы отвечаете за безопасность всего гарема?!—обрушился на калф с кизляром-агой юный Шехзаде, высказывая им своё крайнее недовольство, с чем те были абсолютно согласны, о чём подтвердили измождённым вздохом. --Вы правы, Шехзаде! Только как нам противостоять с Хюррем Султан, заправляющей здесь всем и вся? Это ведь именно от неё исходит приказ о том, чтобы устранить Вас с Вашей фавориткой физически?! Она ни перед чем не успокоится, пока не добьётся своего.—высказал их общее предостерегающее мнение кизляр-ага Сюмбуль, не поднимая глаз на юного Шехзаде, который горько усмехнулся: --Ну, это мы ещё посмотрим, кто из нас с Хюррем Султан, кого устранит, Сюмбуль! Она всего лишь бывшая жалкая рабыня, которая даже действует, как рабыня, но при этом, очень опасная рабыня, с которой может сладить только один человек—Наш Достопочтенный Повелитель Султан Сулейман Хан.—и, не говоря больше ни единого слова, мягко подошёл к кушетке с дражайшей возлюбленной и, крайне осторожно сев на, стоявшую рядом, банкетку, с огромной нежностью принялся поглаживать юную девушку по спутанным распущенным золотистым длинным волосам, невольно приведя это к тому, что она через силу открыла ещё сонные голубые глаза и, всматриваясь в лицо возлюбленному, чуть слышно выдохнула: --Селим!—чем мгновенно привлекла к себе его внимание, заставив невольно вздрогнуть от неожиданности, но, собравшись постепенно с мыслями, произнести с огромной нежностью: --Я здесь рядом с тобой, милая моя Санавбер! Ты в безопасности. Только юная девушка, хотя и искренне желала поверить в его бодрящие слова, но её мучило невыносимое сомнение, с которым она, вновь измождено вздыхая, произнесла с мрачной глубокой задумчивостью: --Не будет нам здесь спокойной жизни, пока жива эта ведьма Хюррем Султан, Шехзаде! Пора задавить эту подлую гадину.—благодаря чему, между ними всеми воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого все ошарашено переглянулись между собой, не в силах поверить в то, что слышат от этой добросердечной очаровательной юной девушки, хотя и её отважный воительный настрой пришёлся им всем по душе. --Многие пытались уничтожить Хюррем Султан, девочка, но ни у кого ничего не получилось! Все сгинули в могилу, либо отправились в ссылку на окраину Империи.—обречённо констатировала, молчавшая всё это время, ункяр-калфа Джаннет, чем привлекла к себе внимание Шехзаде Селима, бросившего на неё решительный, очень воинственный взгляд, с которым решительно заключил: --Значит, нам необходимо действовать её методами, Джаннет!—и, не говоря больше ни единого слова, продолжил о чём-то, очень тихо беседовать с дражайшей возлюбленной, не обращая больше ни на кого своего внимания так, словно в лазаретном зале, кроме него с Санавбер, больше никого и не было. Вот только никто из них даже не догадывался о том, что, в эту самую минуту, в великолепных покоях Хюррем Султан она вместе с Шах Султан выясняли свои отношения, очень эмоционально, вернее сказать, инициатива исходила от самой султанской сестры, которая, узнав о вероломном покушении на дражайшую фаворитку любимого племянника, свершённое подчинёнными Главной Хасеки из-за того, что юная девушка решила отчаянно противостоять интригам Хюррем Султан, направленным на физическое устранение юного Шехзаде Селима, явилась в покои для того, чтобы напомнить Главной Хасеки её место. --Да, кто ты такая, Хюррем, для того, чтобы устраивать репрессии обитателям гарема и моим племянникам?! Совсем стыд потеряла?!—бушевала Шах Султан, с царственным достоинством стоя напротив, облачённой в шёлковое мятного оттенка платье, обшитое гипюром, Главной Хасеки своего горячо любимого правящего брата, которая совсем не испытывала никакой вины, а напротив, держалась с воинственной уверенностью и спокойствием. --Я не понимаю того, о чём вы говорите, Султанша?! Если вы говорите о той гречанке, то она сама виновата в том, что лезет туда, куда её не просят! Вот и поплатилась.—с царственным равнодушием парировала Хюррем Султан, провоцируя оппонентку на проявление истинных чувств вместе с яростью, но у неё ничего не получилось, ведь Шах Султан стоило большого труда для того, чтобы совладать с бурными чувствами и остаться хладнокровной, благодаря чему, она сдержано вздохнула и угрожающе предостерегла: --Молись о том, чтобы несчастную девушку успели спасти, иначе ты пожалеешь о том, что на свет родилась, Хюррем!—невольным свидетелем чего, стала, бесшумно вошедшая в покои, слегка приподнимая пышную юбку светлого парчового платья, Хандан Султан, шикарные густые каштановые волосы которой были приподняты к верху в изящную причёску, увенчанную золотой короной с россыпью драгоценных камней. --Что здесь происходит, Госпожи?—ничего не понимая, осторожно осведомилась она сразу после того, как почтительно им поклонилась, благодаря чему, Шах Султан, вновь сдержано вздохнула и, ничего не скрывая, рассказала Хандан Султан всё то, что сама узнала от Михрибишах-калфы о печальной участи несчастной фаворитки Шехзаде Селима Санавбер Хатун, чем потрясла до глубины души Хандан Султан, из-за чего та не знала того, что и ответить, погрузившись в мрачную задумчивость о том, как, крайне осторожно сообщить сыну о трагической гибели его нежной возлюбленной, при этом из ясных глаз молодой женщины по бледным щекам потекли тонкими прозрачными ручьями горькие слёзы, заставившие её, скорбно вздохнуть: --Да, упокоится Санавбер Хатун с миром!—с чем сдержанная и мудрая Шах Султан была полностью не согласна из-за того, что искренне надеялась на то, что несчастная юная девушка жива и, наверное уже вернулась обратно в гарем. Шаххубан Султан вместе с Хюррем и Хандан Султан так увлеклись ссорой, что даже не заметили того, как молчаливые рабыни бесшумно отворили створки широкой двери и, встав в почтительном поклоне, пропустили во внутрь Султана Сулеймана, который уже был осведомлён о причине выяснения отношений своих женщин, благодаря чему, был настроен очень решительно, в связи с чем, стремительно подошёл к ним и отрезвляюще рявкнул: --Хандан! Шаххубан! Немедленно выйдите и вернитесь к себе!—чем мгновенно привлёк к себе их внимание, заставив, мгновенно опомниться и, почтительно откланявшись, разошлись прочь из покоев ненавистной Хюррем Султан, оставшейся на справедливый суд Повелителя. По крайней мере Султаншам искренне хотелось на это надеяться. И вот, сразу после того, как за последней из них закрылись створки двери, правящая четы выждала немного времени и продолжила выяснять отношения уже друг с другом, вернее сказать, их начал сам Повелитель, с глубоким разочарованием смотря на Главную Хасеки. --Откуда в тебе взялось столько жестокости, Хюррем?! Давно ли ты превратилась в беспощадное, уничтожающее всё и всех на своём пути?! Я тебя перестал узнавать!—обличительно обрушился на жену Султан Сулейман, в светлых глазах которого отчётливо прочитывалась невыносимая душевная боль с, леденящим душу, ужасом, смутно надеясь призвать свою Хюррем к благоразумию, но ошибся. Она даже и не думала каяться. Вместо этого рыжеволосая зеленоглазая Султанша с уверенностью в мелодичном голосе поспешила оправдаться: --Я всего лишь защищаю моих детей, Сулейман! Сын Хандан Султан с его фавориткой стали слишком много на себя брать, совершенно забыв о том, кто главный в гареме! Они перестали уважать меня. Вот я и решила припугнуть их и напомнить им их места.—чем вызвала в горячо любимом муже измождённый вздох, с которым он, не желая больше выслушивать никаких оправданий от жены, подал повелительный знак о том, чтобы она немедленно замолчала и лишь после того, как Хюррем Султан мгновенно замолчала, решительно произнёс: --Всё, Хюррем! Хватит с меня твоей неоправданной жестокости с репрессиями! Отныне, ты больше не управляешь гаремом! Отныне тебя сменит моя дражайшая сестра Шаххубан Султан! Ты, же отправляешься в старый дворец, где пробудешь до моего возвращения из военного похода!—что прозвучало для рыжеволосой Хасеки, подобно разорвавшейся рядом бомбе, осколок от которой резанул её по самому сердцу, в связи с чем, Султанша измождено вздохнула: --Как вам будет угодно, Повелитель!—испытывая невыносимую душевную боль от обвинительных слов с не справедливым решением мужа, благодаря чему её лицо запылало пунцом от, переполнявших её всю различных противоречивых чувств, до чего Султану Сулейману уже не было никакого дела, так как он считал, вынесенное ей, решение справедливым. Но, а чуть позже крайне неприятный разговор с дражайшим мужем так сильно морально и эмоционально утомил Хюррем Султан, что она не нашла ничего лучше, кроме, как отправиться незамедлительно в хамам для того, чтобы, хоть немного забыться во время омовения приятной тёплой водой. И вот она уже сидела на тёплом мраморном выступе, затерявшись в густых клубах сизого пара, мысленно отрешившись от всего внешнего мира, не догадываясь даже о том, что, в эту самую минуту, не в силах больше терпеть её тиранию и решившая незамедлительно отомстить за гибель дражайшей подруги, Михрибишах Хатун, крайне незаметно проникла в хамам и, обнажив острый кинжал, вытащенный из медного пояса форменного атласного оранжевого платья младшей дворцовой калфы, на которую успешно училась весь этот месяц, всё впитывая, как губка, уверенной мягкой походкой принялась приближаться к проклятущей Главной Султанской Хасеки, пока случайно ни уронила на тёплый мраморный пол медный канделябр, который при падении громко зазвенел, что мгновенно привлекло внимание Хюррем Султан, внезапно вышедшей из глубокой мрачной задумчивости и, инстинктивно насторожившись, вжалась в стену и принялась с ужасом смотреть на, наступающую на неё с кинжалом в крепких руках, Михрибишах-калфу—преданную подругу и служанку проклятой гречанки Санавбер Хатун, вероятно пришедшей сюда для того, чтобы отомстить за смерть своей подруги. --Вот и пришло время платить за свои грехи, Хюррем Султан! Молись о пощаде, ибо сейчас ты умрёшь!—с угрожающей воинственностью произнесла Михрибишах-калфа, упиваясь невыносимым страхом своей жертвы, от чего получала несказанное удовольствие, что нельзя было сказать о её жертве, выражающей огромное неподдельное безумие, с которым она отчаянно попыталась вразумительно повлиять на своего палача: --Если ты причинишь мне, хоть какой-то вред, Хатун, тебя незамедлительно казнят и бросят в Босфор!—чем вызвала в Михрибишах презрительный звонкий смех, с которым она презрительно заключила с оттенком полного равнодушия: --Вот только ты этого уже не увидишь, Хюррем Султан!—и собралась уже было нанести решительный удар проклятой Султанше прямо в сердце для того, чтобы навсегда избавить гарем от её бесконечной тирании, как, в эту самую минуту, услышала громкий шум, взламываемой стражниками, возглавляемыми кизляром-агой Сюмбулем, донёсшийся до неё из коридора, приведя это к тому, что Михрибишах мгновенно отвлеклась, за что и поплатилась тем, что, вовремя опомнившаяся, Хюррем Султан решительно оттолкнула от себя обезумевшую рабыню и, внимательно проследив за тем, как та при падении ударилась головой о мраморный выступ, мёртвая рухнула на тёплый пол, а её мстительная душа покинула соблазнительное бренное тело, которое уже накрыли белоснежной простынёй молодые евнухи, наконец, ворвавшиеся в просторное помещение дворцового хаммама, до чего ошалевшей до крайности Главной Хасеки Хюррем Султан не было уже никакого дела из-за того, что она ругала кизляра-агу за то, что он допустил оплошность, которая могла легко стоить ей жизни, во время чего, тот уже искренне сожалел о том, что помешал Михрибишах Хатун исполнить свою справедливую месть, безвинной жертвой которой, по неосторожности и не осмотрительности, стала сама несчастная девушка. Вот только никто из них даже не догадывался о том, что, в эту самую минуту, когда Вторая Хасеки Султана Сулеймана Хандан Султан вернулась в свои покои и немного успокоилась после, пережитого несколько мгновений тому назад, нервного потрясения, вызванного известием о трагической гибели дражайшей возлюбленной горячо любимого сына, поняла, что Шехзаде Селим нуждается в скорейшем заботливом утешении новой наложницы. Только, кто может заменить, ныне покойную Санавбер Хатун на ложе и в сердце, убитого невыносимой душевной болью от утраты любимой наложницы, Шехзаде Селима? В голову к Султанше пришло лишь одно имя—Нурбану Хатун, благодаря чему, Хандан Султан, мгновенно воодушевившись, отправила верную калфу за опальной венецианской наложницей, а сама принялась терпеливо ждать их возвращения, царственно восседая на парчовом покрывале тёмного оттенка и глубоко погрузившись в мрачную задумчивость, которая оказалась дерзко нарушена внезапным приходом калфы с венецианской наложницей, вставшими перед ней в приветственном почтительном поклоне и в смиренном ожидании от неё Высочайшего внимания. Их ожидание оказалось щедро вознаграждено. И вот Хасеки Хандан Султан, наконец-то, одарила их доброжелательной улыбкой и вниманием. --Как тебе, наверное, уже стало известно от Джанфеде-калфы, либо Газанфера-аги о том, что этим вечером не стало любимой наложницы Шехзаде Селима Санавбер Хатун, Нурбану. Несчастная девушка стала жертвой коварных интриг Хюррем Султан, защищая от них моего сына, которого, теперь предстоит утешать и защищать нам с тобой.—сохраняя прежнюю серьёзность с всё той же мрачной глубокой задумчивостью, душевно произнесла Хандан Султан, смутно надеясь на взаимопонимание с ошеломлённой юной венецианкой, которая в потаённых закоулках грешной души даже искренне радовалась тому, что проклятущая греческая оппонентка сошла с её пути, благодаря чему погрузилась в глубокую мрачную задумчивость так сильно, что даже не заметила того, как бесшумно распахнулись тяжёлые дубовые створки широкой двери, и в покои уверенно вошла Санавбер Хатун, уже успевшая привести себя в благопристойный вил, не говоря уже о том, что облачиться в шикарное шёлковое платье светлого хвойного оттенка, обшитое гипюром и имеющее шифоновые свободного покроя рукава и сборёный лиф. Девушка подошла ближе к Валиде Хандан Султан и, остановившись напротив неё, почтительно ей поклонилась и с доброжелательной улыбкой произнесла: --Людям проклятой Хюррем Султан не удалось избавиться от меня, Валиде, ибо я непотопляема.—невольно приведя это к тому, что между ними всеми воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Нурбану Хатун, ошарашено принялась посматривать; то на соперницу, то на Валиде Хандан Султан, что продлилось ровно до тех пор, пока мстительная и честолюбивая венецианка ни, собравшись с мыслями, фыркнула воинственно с нескрываемым презрением: --С возвращением в гарем, Санавбер! Мне, хоть будет с кем бороться за Шехзаде Селима!—чем вызвала в юной оппонентке взаимное презрение с ответными, очень колкими словами: --Можешь даже и не мечтать об этом, Нурбану! Шехзаде Селим уже изгнал тебя из своего «рая», в чём повинна именно ты сама, так что забудь! Отныне, твой удел—вечное и безрадостное забвение!—во что Хандан Султан предпочла не вмешиваться, а лучше наблюдать за наложницами со стороны, чем и активно занималась, в данную минуту. Хандан Султан больше интересовало то, что, в данную минуту происходит на балконе великолепных покоев ненавистной Хюррем Султан, а там проходил музыкально-танцевальный вечер для Шехзаде Баязида, который, сейчас с царственной вальяжностью восседал на тахте из рубинового бархата, облачённый в бархат, парчу и шелка, заботливо объятый лёгким медным мерцанием, исходящим от пламени, горящих в золотых напольных, расставленных всюду здесь на балконе, канделябрах, свечей, с трепетным волнением ждал начала праздника, лениво поедая фрукты из фарфоровой вазы, стоящей на тумбочке возле тахты. Его ожидание продлилось не долго. И вот, наконец-то, на балкон вышли рабыни-музыканты с инструментами. Они заняли места немного в стороне для того, чтобы не мешать танцовщицам и, получив позволительный знак от кизляра-аги, заиграли, сначала медленную, очень лирическую мелодию, что послужило сигналом для танцовщиц о том, что они могут выходить и начинать завораживать юного Шехзаде своими грациозными плавными движениями. Наложницы так и сделали. Вот только, поначалу на балкон вышли две рабыни, занявшие своё место в нескольких метрах от Шехзаде и, наконец, приступившие к танцу, что получалось у них синхронно и очень грациозно, но, не смотря на это, им, к глубокому их сожалению, не удалось вызвать к себе интерес у Шехзаде Баязида. Ему от медлительной музыки с монотонностью танца двух, вполне невзрачных наложниц, даже неумолимо клонило в сон, с которым юноша отчаянно боролся. Только его мучения продлились не долго, ведь, в эту самую минуту, смолкла лирическая мелодия, и наступило временное затишье, что позволило Шехзаде Баязиду вздохнуть с огромным облегчением: --Ну, слава аллаху, что, наконец-то, закончилась эта невыносимая утомительная пытка! Только он поторопился радоваться, а всё из-за того, что музыканты заиграли весёлую мелодию, во время которой на балкон вышла, облачённая в шёлковое яркое сиреневое платье, красивая темноволосая шестнадцатилетняя девушка с выразительными карими глазами, обрамлёнными густыми шелковистыми ресницами тёмного шоколадного оттенка, как и шикарные длинные волосы. Наложницу звали Рана Хатун. Родом она была из Хорватии. Юная девушка принялась танцевать с полной самоотдачей, чем и привлекла к себе внимание дремлющего Шехзаде Баязида, который мгновенно пробудился и заворожено стал наблюдать за её волнующим танцем, хорошо ощущая ощущая то, как учащённо забилось в мужественной груди разгорячённое сердце, а бархатистые щёки залились румянцем, что ни укрылось от, находящихся здесь же, Джаннет-калфы с Нигяр-калфой, заставив их загадочно между собой переглянуться, придя к общему мнению о том, что юный Шехзаде уже выбрал себе наложницу. Ею станет Рана Хатун, которая, сейчас, заканчивала свой зажигательный танец, исполнив последние па и запыхавшаяся, рухнула к подножию тахты Шехзаде Баязида. Но, а чуть позже, когда наложницы, совершенно не заметившие того, что рядом с ними нет Михрибишах Хатун, посчитав, что она скорее всего занимается поручениями Хандан с Михримах Султан, либо Санавбер Хатун, уже вернулись в общую комнату и, удобно устроившись на своих лежаках, возбуждённо обсуждали события этого вечера, к ним присоединился кизляр-ага Сюмбулт, уже осведомлённый тем, что Шехзаде Баязид на столько сильно оказался очарован танцем Раны Хатун, что через ункяр-калфу настоятельно просил приготовить ему к завтрашнему вечеру именно Рану Хатун, о чём Сюмбуль-ага и пришёл сообщить наложнице, которая вместе со своими подругами, внезапно заметив его появление, вовремя спохватившись, поднялась с лежака и почтительно ему поклонилась, чуть слышно выдохнув приветствие: --Желаю вам самого доброго вечера, Сюмбуль-ага!—одарившего наложниц взаимной доброжелательной улыбкой, с которой мгновенно обратился к Ране Хатун с восторгом: --И тебе того же, Хатун, ведь завтра тебя ждёт огромное счастье, которое круто изменит твою жизнь!—чем вызвал в девушке огромное негодование, с которым она потрясённо уставилась на него и ошеломлённо спросила: --О чём это вы, ага? Какое счастье? Я не понимаю.—что оказалось встречено добродушным смехом кизляра-аги, который с прежней доброжелательностью, наконец, объяснил: --Ты Шехзаде Баязиду очень сильно понравилась, сегодня! Он даже приказал подготовить тебя к ночи с ним! Завтра идёшь к нему в покои!— чем и вывел юную Рану Хатун из глубокой романтической задумчивости, выражая, при этом огромный восторг вместе с искренним ликованием, о чём говорила его добродушная улыбка, что заставило рабынь, мгновенно опомниться и, вновь встав со своих лежаков, почтительно поклониться главному гаремному аге, которому уже до них не было никакого дела, так как он продолжал стоять возле них и любезно беседовать с Раной Хатун. Вот только, что касается самой юной Раны Хатун то, она, хотя и вышла из мира мрака, но, пока ещё не осознала, нахлынувшего счастья, хотя и впала в состояние лёгкого ступора, не в силах поверить в то, что все её сомнения с опасениями оказались напрасными и преждевременными, хотя хрупкая душа уже возликовала, а трепетное сердце учащённо забилось от волнения и огромной радости, что ни укрылось от кизляра-аги, по-прежнему находящегося возле неё, в связи с чем, он с той же доброжелательностью легкомысленно отмахнулся и, заключив, произнёс: --Ладно! Потом отблагодаришь, когда станешь Баскадиной!—и покинув общую комнату, отправился к себе в каморку для того, чтобы там немного отдохнуть перед вечерним намазом и ужином, провожаемый благодарственным взглядом юной Хатун, осчастливленной им пару минут тому назад, до сих пор не в силах поверить в то, что это не сон, а значит, её жизнь завтра вечером, очень сильно изменится в лучшую сторону.