Встану, не благословясь, пойду, не перекрестясь, в чистое поле. В чистом поле стоит тернов куст; а в том кусту сидит толстая баба, сатанина угодница. Поклонюсь я тебе, толстой бабе, сатаниной угоднице, и отступлюсь от отца, и от матери, от роду и племени. Поди, толстая баба, разожги у красной девицы сердце об мне, рабе.
Есть места на белом свете, что порядочному человеку гиблые, нехоженые, но худому благостные. Грешному ведомы тропки до них: за полями широкими, за лесами глухими, в болотах топких, где ни сокол не пролетит, ни конь не проскочит, жмется к земле изба. И не осталось в живых тех, кому известно было б, сколько дней и ночей утопает она в трясине. Ещё в тёмные времена, говорят, рать удалая конец бесславный встречала, до поля битвы не дойдя, — так сталь булатная из-под ила и высвечивает. Тот век был седой, древний как дремлющие в снегах старцы-горы, а она уж тогда в куцем кольце частокола разваливалась. Клятая ведьмина хата. Промозглая сырость защитила от огня; чаща дремучая — от постороннего взора, пересудов праздных. Иногда, говорят, под покровом безлунной ночи, когда очи за бесполезностью не надобны, к порогу являются гости. Отчаяние гонит их прочь от дома родительского через страх просить приюта у нечистых. Под сенью сухих елей за мерзкие ритуалы, за злословные наговоры платят они хозяйке дарами, какие та возжелает. Горе гостю, что воспротивиться злой воле — забудет дорогу назад, утратит голос и облик естественный, посеет себя в топи. Горе тому, кто, сошедши с разума от жадности, в сделке отринет драгоценное, обречется ведьме в услужение вечное. Горе, говорят, всем, кому ветхая изба перегораживала путь. Не отмыться, не сбежать, не обмануть — равно приберет к рукам. Говорят и не знают, что одному удалось таки. Что один ходит целым по трясину жадную, под взглядами мёртвых, и двери, изрезанные рунами, отворяются пред ним. Что сама хозяйка ему обязана: судьба распорядилась загородить от вил однажды. И что, сколько бы ни стучался, не возьмёт с него ничего, не попросит за услугу, не запечатает нутро в глиняный кувшин. Накормит, напоит, назовет гостем дорогим, выпустит за врата без возражений. Йорвет бы незнающим рассказал. И о земляных мешках меж грядок, и о крови на частоколе, и о старом козле, жертвенном петухе, кричащем в рассвет младенческим гласом. Йорвет бы ещё чего мог рассказать, да охочих послушать тьма. А местная карга не любит, когда её поминают. Не по нраву ей, когда произносят имя вслух, которое она, может, рада была бы забыть. Боится она знания, бережется слухов, потому как за словами грянет средь ясного дня беда с едким дымом и святым крестом. Такое на её веку случалось и едва стороной промелькнуло — во второй раз не повезет. Йорвету приятен ведьмин страх. От торопливого метания из угла в угол, от злобного шипения в нос внутри теплеет. Йорвет бы с удовольствием у ближайшего тракта расписывал хижину каждом встречному, хотя бы ради того, чтоб проверить, как тонко зазвенит визг. Да что там, Йорвет бы сам вырезал её сердце, срубил седую о четырех волосках голову. И скользкие внутренности раскидал по веткам — доказательством молве о кровожадности беличьего атамана. Смерть — ремесло тонкое, искусное, посредников не переносит и не жалует. Йорвет бы скормил избу алчному пламени: опрокинул бы свечу на сухие пучки и смотрел, как с зарёй занимается пожар. Алые языки заплясали бы над лысыми макушкам. Три дня и три ночи густой дым травил бы небо на праздник округе. Йорвет мог бы, да не сможет: ему хочется того, что не взять ни мечом острым, ни словом. Силой не переманить к себе, не увести в лес, не переломав при том. Йорвету без надобности кривое и сломленное; гордости нужно, чтоб пришел по собственной воле, с горящими глазами и свободными от пут руками. Хитростью хваленой не перековать цепь — звенья не подчинятся кузнецу, раскрошатся под жарким железом. Не у кого выпытать метод, кроме ведьмы. Не к кому обратиться, оттого он и сидит под соломенной крышей напротив неё, подперев подбородок, слушает, как через липкий от крови стол старуха говорит-заговаривает. Лёгкие забиты едким мороком. Он витает под потолком, тяжелит сном мышцы, словно плавит; в его серых клубах тлеют три лучины и качаются из стороны в сторону три головы. Из трёх ртов льется лживая ласка, утягивая в сон. На сморщенных лицах выдроблена укоризна. Йорвет смаргивает. — Хватит, — язык царапает небо. — Око за око, ведьма. Должна мне душу, ею и вернёшь, а чья она, так невелика ли разница? Тем более тебе, — в выплюнутых словах открытое презрение. Пустое делать из ненависти тайну, как пустое притворяться перед той, кто читает по взорам. Ведьма смеётся в ответ: сдалась тебе душа, атаман, на кой? Синюшные губы натягиваются до обвисших ушей, в узком провале зияет сплошная чернота, где ни единого зуба. Все сгнили. Дряхлое тело трясет, в глотке клокочет хохот. Мало в нем человечьего: он звериный, лающий да карающий. Йорвет чувствует, как сводит затылок под повязкой. Желудок закручивается в узел — что-то ворошится от её смеха, скребётся сором в стенки. Костлявая рука впивается в запястье. — Слушай.* * *
Говорят, от сделок с лихим не случалось ещё хорошего: чем лукавить и дурить, не способно колдовство на большее. Осмеет, бросит с пустыми руками, а коли подействует, так выйдет боком, и сам себя за желание проклянешь. Говорят, ненадежны бесовские путы, непрочны, и верность безвкусна, нереальна, как сон горячечный. Говорят, недолговечна напускная хмарь: сердце или в наваждении подлинную суть учует, или с печали занеможет. Любовь безвольная, горькая да болезная, сожрёт хворью. Огонь лижет оцарапанные пальцы; из разрезанной ладони капает мелко в кострище, и от прикосновения шипят угли, распускается алый цвет. Пламя урчит, задобренное: по вкусу жертва угодна, по нраву. Искры мошками сыплются в полные дождей тучи. Небо мрачнеет час от часу. В ожидании хмурится, как с востока гроза налетит, в земь обрушится потопом. Вымоет из убежищ колдовскую мерзость, закрутит под мшистый полог, и будет играться до ранних петухов грохот. Йорвет просит нараспев, пока есть время. Как ведьма наказывала, поит вином с кровью, потчует тем, что близко к телу лежало, что сроднилось — в центре тлеет окровавленное тряпье. Единственный подарок Роше, да и тот унесенный с битвой. Ныне не вспомнить, кто в тот раз пуще горя хлебнул. Что говорить, ежели обоим пришлось паршиво: один плечом стрел набрался, второй на нож вражеский упал. Покоцали друг друга бесцельно размена шрамов ради, и ничего, разбрелись по углам, шатаясь, раны зализывать. Поганая драка, без победителей и проигравших. Но ничего — огонь прощупает, чьей крови стеганка испила, и коли разберёт средь ржавчины терпкий табак, в благодарность обернется колдовством, на свежем следу в грязи воротит. Запутаются ноги, заплутают, пропустят поворот — пленят хозяина. Развей по четырем ветрам, пусти молву по четырем сторонам. Нашепчи, обворожи, замани, привяжи накрепко. Растопи разум, разожги сердце, расцепи руки. Пусть наяву и во сне думает, пусть бредит, пусть сгорает, пусть покоя ни знает ни в день, ни в ночь, пусть жаждет, прикипает, изгасает. Пусть истинно станет то, пусть слова вещие. Йорвет повторяет, когда вода смывает остывшие угли. Йорвет повторяет, когда вымакивает насад в смердящем вареве. Не скупится — жадничать дурной тон, особенно, если речь идёт о Роше. На него отравы не жаль; он её окупит, сам того не ведая, сполна. Йорвет лично ползал по оврагам, подбирал ингредиенты и перетирал, толок, смешивал в чугунном котелке. Роше столь пристального, — незаслуженного, говоря честно, — внимания отродясь не видывал. Вряд ли встречался ему человек, знавший его лучше. Щедрость обязывает к награде. Зелень крон прячет повязку в тени, мирное журчание глушит стук сердца. Беспокойство чащи рассыпается мурашками по спине. Истончается тишина до дыр, раскаляется пред броском, шепот на разные голоса подгоняет: торопись. Они уже рядом, в двух шагах, считай, близко, что рукой подать; они заподозрят, заметят, заслышат, и коли до честного боя дойдет, несдобровать. Расклад неравный, потому не одолеть никак, не сохранить голову на плечах. Какие уловки действенны одному супротив десятерых; что вытащит из беды, кроме резвых ног? Слышишь звон доспехов? Слышишь смех, слышишь речь, слышишь дыхание? Их больше. Их сталь прочнее, замах короче, вернее, доспех надежнее — сделанное мастерами под заказ крепче стянутого с трупа. Оперение мажет наотмашь по щеке, и звонко запевает тетива. Смертельный мотив знаком Йорвету наизусть, голос с отрочества горячо любим. Короткий, бесшумный, изящный. Хоть длится всего пару секунд, однако ж кульминация стоит всего: вой разрезает сонную тишь долины, пока тело заваливается назад неловко, шлепается в густой папоротник. Из ослабших пальцев выпадает клинок — глупо и бестолково, будто игрушка из ребячьих рук. Йорвет любуется проделанной работой целую секунду, прежде чем оттянуть тетиву вновь.* * *
Желтизна повсюду. Шелестит вверху, под облаками, шуршит у сапог, закруживается в танце с ветром. В ней местами рябит красным. Скоро дожди вымоют цвет, а солнце добьет, выжжет жизнь — и будет одна иссушенная оболочка. На растопку, может, сгодится и только. Поля за лесом гудят: деревенские трудятся, рожь озимую торопятся убрать поскорее. Мельтешат без продыху косы, голоса мужицкие гремят за версту. За тем трещат набитые амбары, что непременно нужно поспеть до заморозков, посевы жнущих, а не то поскребется в ставни голод. Осень похожа на пламя. Роше мечется в бреду неделю. Яд выжимает досуха, выедает нутро да жарит кости, от рассвета до заката, пока силы не иссякнут, и зыбкое забытье не прибьет к постели на пару часов. Тогда он бывает неотличим от мертвеца. С холодной испариной на лбу, с закатившимися глазами. Кожа на щеках как снег белая и такая же стылая, обрамленная слипшимися от пота волосами. В тяжёлом сне он дышит тихо-тихо. Хватает губами воздух и иногда, — лоб заламывает морщинами, — сипит сквозь зубы имя. Зовёт того, кто не откликнется. Кто равнодушен, кому нет дела, кто не утрудит себя искать и ждать: редкий хозяин печется о пропавшем псе, никакой — о почившем. За неделю Йорвет не добивается от него ничего другого. Ни единого слова, отличного от имени. Йорвета душит ненависть. И жалкий, такой недостойный страх. Когда не удается нащупать пульс, и судорога выкручивает до хруста; когда в вое ветра отделяется стон, и тело на постели деревенеет, делается восковым, его колет вина, но больше — разочарование. Он выскальзывает на улицу: воздух в землянке спертый. Оттого, может, и голова тяжёлая, с клубком свербящих мыслей, что дыхание поперек груди встаёт комом. Под солнцем легче — можно выпрямиться в полный рост. Не давит на плечи крыша, не гнет весом в землю. В осени снаружи листопад. Клиньями рассекают облака птицы, и стрекочут зазевавшиеся кузнечики. Йорвет потягивается, разминает затекшие за ночь мышцы. Позади, за хлипкой дверью, во мраке, через две ступеньки вниз, смерть пялится в никуда с низкого лежака. Глаза у нее осоловелые, мутные, словно от потревоженной тины, ореховые. Прохаживаясь по ковру меж ряженых осин, Йорвет приглядывает место под крест. В прогалине у трёх сосен за озером вид неплохой, глазу приятный. И почва ещё рыхлая — копать будет просто. Просто смириться с тем, что переборщил в погоне, что за звездой прыгнул выше головы, не сумевши приземлиться. И вроде просто признать, что ошибся. Йорвет делал это тысячи раз, такой уж жизнь выдалась, длинной и жестокой. Отчего же тогда при мысли о теле в яме, — цене ошибки, — щемит противно в груди? Роше приходит в себя к восьмой ночи. По выходу с той стороны он слаб для речи, — распухший язык липнет к щекам, — но во взгляде мелькает подобие осмысленности. При виде Йорвета жилка на виске дёргается в немом бешенстве. Костлявая отползает в угол. Притаивается за печью до лучших времён и всё смеется, выпуская добычу из отбитых зубов: надолго ли? Мало схватить, мало вырвать, мало отбить с кровью — нужно удержать. Ветви лысеют, высыхает цветастый ковер: ветер разносит жухлые лоскуты вдоль дорог да канав, перетирает о камни в крошку. Ночи съедают дни, сковывают в предрассветные сумерки кромку тёмных вод наледью, узорами расписывают замершие стволы. Погода злеет — близко стужая оторопь. Йорвет убирает лопату в погреб. Сменяет повязки и опаивает настоем травяным, заговоренным: чаще без сопротивления, реже сквозь сжатые зубы, пыхтение и гневную брань. В полумраке тлеющей лучины он следит, как движется кадык, как выступает румянец на запавших щеках, зрачки ширятся, ползут к краям, и только затем выпускает челюсть. Угасают рвущиеся из груди проклятья, дурман-травами обессиленные; Роше в одановом океане грезит мороком, где ни времени, ни забот — одни желания неоформленные, без плоти и крови. Говорит, через облако пара от снадобья явь чудная, туманная, как небыль. Говорит, мудрёная она и вместе с тем лёгкая, что перо в хвосте ястреба. Говорит, а после язык прикусывает: у них ведь так не принято, чтоб вслух. Ему самому слова связывать в речь путаный разум не даёт, — без толку сердце бередит тоскою смута, воет по забытому, — а Йорвету в том проку нет. Роше спрашивает лишь раз, во вторую проведенную в сознании ночь. Тени извиваются вдоль стен, заламываются в причудливые фигуры. Остаточная после бури морось шелестит по крыше. — Что, — кашель забивает глотку. Роше морщится, задыхаясь, пытается отодвинуть руку с флягой. — Ты меня золой накормить решил, выродок? Йорвет улыбается елейно, нежно почти, так, как ему не улыбалась собственная мать. Стискивает раненое плечо в стальной хватке — дальше Роше понимает без слов. Недели сменяются днями. Время — лучший лекарь: нет такой болезни, что не излечивалась бы в его полете, нет и раны, что не затянулась бы с ним. Роше крепнет медленно, но верно. Жизни в нем ровно столько, чтобы удержаться на ногах и пройти с две сажени — меч же упрямо в руку ложиться не желает. Не даётся хозяину, для которого тяжел. Роше украдкой пробует снова и снова. Может, думает, будто Йорвету невдомёк о тайнике, что за половицей обнаружен и вскрыт варварски, а может, проверяет границы дозволенного. Когда настает пора, Йорвет выводит его наружу с первыми лучами. Идёт впереди, указывая дорогу, пока Роше, отвыкший от солнца, тащится по пятам. Весь вид его потерянный и встрепанный, нездорово вялый, движения скованы неловкостью, трезвому уму несвойственной. Роше сейчас — тень себя прошлого, до крайности бледная и искажённая притом, трав душистых в нем столько, что едва ли он понимает, где находится. Окликни по имени — глупо промычит вздор или не дернется вовсе. Йорвет позволяет себе не оборачиваться. Перед бегством хорошо бы не путать левое с правым. Тропинка петляет вдоль ручья. Путь близок и извилист: чрез врата ветхие да в чистое поле, к костру яркому, в небо величиной, под древний дуб. Толстые корни землю пленят столько столетий, сколько гнезд вороновых в далёкой макушке. Не вызовется ему врагов ни в людском племени, ни в зверином, потому стоит с сотворения мира и рушится под собственным весом — у подножия высится ворох сухих ветвей. Под треск дубовых сучьев они соединяют в огне кровь. Йорвет ступает по раскаленным до бела поленьям в пламя и тянет Роше следом, на другую сторону. Цепляясь друг за друга, сплетаясь мозолистыми пальцами, скользят кисти, и меж ладоней перетирается зола с кровью, черной вереницей тянется за ними, негласным обетом. Этими же руками Йорвет в пепел вкапывает цепь из семи замков, дубовым огнем опаленных. Ключ болтается на шее — одежда сбережёт от посторонних глаз. Без действия отвара Роше валит с ног. Двое суток пролетают в беспробудном сне, по истечению которых землянка обнаруживается пустой. Йорвета у порога застают переворошенные вещи, остывший лежак и распахнутая настежь дверь, даром что с петлями не вырванная, не сожженная. С Роше сталось бы. Из мести рассовал бы по сену угли перед уходом, да, видно, ум до конца не оправился. Взбрело же как-то в дурную голову бежать от Йорвета в лесу. Йорвету ничего не стоит догнать: чужих деревья слышат чутко даже сквозь зимнюю дрему. Земля, дождями размягченная, нарисует карту, укажет с любезностью, где ступал и как давно. Ради свободы по каким кустам пробирался до большака, через какой бурелом проламывался, каким источником родниковым жажду утолял и в какой трясине вяз. Йорвет отыскал бы, утянул обратно под землю, избегнув тем многих бед. От Роше всегда была одна напасть. И ежели б духу хватило плоть пронзить, прикончить на месте, того и гляди, лишений на его долю сократилось бы в несколько раз. Йорвет не читает того, что под ногами. Не внимает стройному хору голосов — решает отпустить, вверяет судьбу чарам. И невнятный силуэт в метели, как тяжестью сапог притоптанный по утру снег, что с каждой неделей ближе к убежищу, подсказывают, что решение было верным.