В доме тысячи дверей

Мешок каменный подобен ведьминому кувшину. То младшие братья его; один лик у него с теми, от коих в встречу минувшую ломился пыльный погреб. Та же землистая гниль. Тот же затхлый смрад разлагающегося заживо, мертвого, непогребенного по достоинству, против природы шевелящегося. За время, проведенное в пустой темноте, Йорвет срастается с ним. Он пропитывает насквозь и травит не хуже яда в воспаленном порезе. Печется. Йорвет старается не вдыхать глубоко. Не стоит пробовать местный воздух, не стоит пить тухлятину из плошки или переворачиваться слишком часто, коли кожа дорога. Пусть тонкая и высохшая, виной убогости камер никчёмная, она последнее, что удерживает мышцы. От движения кости порвут ненароком: застонут, заскребут друг о друга, перемолют, словно жернова, сосчитают камни, раздерут и расцарапают изнутри. И слой соломы толщиной в ноготь не поможет. Тихо. Вот уже два дня могильная тишина. Ни пьяного гогота бандитов сверху, ни полубезумного шёпота с боков, только стук мыслей да крысиный писк. Трусливые твари снуют в мандраже по лазам. Шуршат лысыми хвостами в углах, скребутся измазанными в дерьме коготками. Стачивают зубы, предчувствуя праздник. Полчищами красных глаз вопрошают: кто кого? Кто осмелится, кто бросит вызов? Кого подтолкнет к краю сосущая боль, кто ступит за ней и выйдет? Кому достанется приз в пару дней на мерзком свете: озябшему, сросшемуся из ломанного призраку человеческому или блохастой стае? Проще подождать, пока узник утихнет, и прекратятся отчаянные трепыхания, отгремит шаг по кругу. Голод пилит потроха тупым лезвием. К ним не спускались день? Два? Больше? За склизкие от налета плиты не просочиться солнечным лучам, не выбить дорогу в камне. Примерное время могли бы угадать старожилы, но с тех спрашивать, как в колодец кричать. Они едва крупнее скелетов; жизнь выдают запавшие грязно-серые глаза под слипшимися от гноя ресницами. Труха связок рассеянна сквозняком; черные языки от язв для речи непригодны давно. Йорвет тешится мыслью, что сам до такого не дойдет. Мучители не позволят. Негоже знаменитому беличьему атаману гнить в колодках, не по статусу тихая смерть забытых на худой лежанке. Другое дело — на суку вниз башкой качаться. Или за бешеной кобылой кишками песок собирать, а ежели кол покрепче сыщется в гиблой округе, так зрелище какое, внукам на байки. Главное, в исполнении простое. Всего дел: пообточить кончик, заострить малость, смазать маслом и усадить. Авось, палач, пыточных дел мастер, попадется с золотыми руками, прицелиться как должно, так колышек заместо гортани через живот выйдет. Несчастный перед кончиной часов этак сорок просидит изнанкой наружу, покамест мужичье натешится вдоволь, а там и воронье доклюет. Известное разбойничье милосердие — Йорвет и сам им хвалился, покуда мог. И в этой самой крепости, окаянной, трижды проклятой, не давеча, чем семь дней назад, сам колья точил и подземелья забивал. Вырыл яму себе, в ней же и сгниет. Участь незавидная, но Йорвет готов свыкнуться. Впору копать могилы, вязать петли и стругать колья, лишь бы не терпеть голода. Он жрет их всех, сводит с ума с каждым часом с тех пор, как наверху зазвенела сталь. Что-то заорало не своим голосом, и понеслось, загремело, забурлило, словно твердь небесная разверзлось, и не стало ни шагов, ни воды, сточной на вкус. Караульный пост безлюден. Йорвет не представлял, что можно скучать по гаденькой ухмылке рябого. Топот отскакивает от сводов. Эхо возвещает гулко, с мрачным торжеством: идут. Йорвет весь подбирается. Не гадает кто, зачем и почему, да оно и неважно. Он просто устал. Устал настолько, что за глупую радость, унизительно близкую к ликованию почти не стыдно. Изматывающие допросы, пытки страданий ради, — а они будут, наивно сомневаться, — конец в груде тел — всё лучше прозябания. Замок отходит с щелчком, лязгает проржавевшая решетка. В клетку протискиваются двое в доспехах: первый с клинком наголо, второй с зажатым в лапе фонарем. Оплывшая свеча коптит едва-едва, желтоватый огонек трясется под невесомым дуновением. Посреди кромешной тьмы её свет подобен солнцу — Йорвет слепнет в нём, заворожённый, плененный красотой. Новые тюремщики переглядываются между собой: один делает пас подбородком, глухо кашляет, словно спрашивая. Второй слабо кивает в подтверждение. Многозначительно тычет исподтишка в лиловый рубец за отросшими волосами, мол, вон, погляди, он самый, энтого начальство заказывало. Йорвету не задают вопросов — с гибелью предыдущих владельцев в крепости сменились порядки. Молча вздергивают под руки и силком волокут куда-то вверх. Узкий коридор единой кишкой вьется по зданию. Двери — те немногочисленные, что были при нем, — выбиты; окон нет вовсе. Потолки за поворотами делаются ниже и грязнее, кроются зеленоватой плесенью — где-то в конце, верно, ныряют в пол. Когда тело предает его, и ноги начинают цеплять носками крутые ступени, кожаная перчатка впивается в предплечье с утроенным усердием. Дёргает, куда бог приведет: то на себя, то в сторону в надежде расшевелить пленника. Видать, вывернутый сустав помочь должен. Они останавливаются у двери, последней в остроге, должно быть. Родимое железо оков обнимает запястья, знакомо ластится к натертому. Йорвет невольно напрягается, когда провожатые с кряхтением заступают в слепую зону, замирают фигурами у края видимости. Переброшенная фраза, булькающий смешок, толчок меж лопаток, и Йорвета втягивает внутрь, в сомкнувшийся капкан. — Выглядишь как дерьмо, — Роше приветствует, и Йорвет малодушно радуется во второй раз за полчаса. Он-то рассчитывал на куда более неказистое зрелище перед кончиной, а жизнь расщедрилась на знакомое лицо. Сухой голос, пальцы в замке, насупленная мина — само очарование. Восседает за столом, щурится, разглядывая беззастенчиво, дожидается, пока гость от порога отлипнет и соизволит приблизиться да напротив присесть. Йорвет делает пару шагов на пробу. Обоим торопиться не к спеху: беседа обещается долгая. Роше начинает говорить. Говорит, кажется, много и длинно, о важном, — для него; мертвецам из важного разве живописность места, где упокой обретать, — даже привстает со скамьи. Йорвет его не прерывает, из привычки украдкой пытается осмотреться, но быстро перестает: в скудной комнатке глазу примкнуть не к чему. Голые стены, голый пол. Как в камере, но с той разницей, что посредине высится дубовый стол. Пообтесанный, грубой работы, с двумя скамьями, чьи сидения время протерло в черноту. Они ввинчены прямо в камень. Когда доводы разбиваются о глухую стену незаинтересованности, Роше переходит к излюбленной части — угрозам. Не без удовольствия. Он, как-никак, собаку на этом съел, дурная слава его с йорветовой в народной молве обручилась. Йорвету терять настолько нечего, что аж смешно. Йорвет решает сыграть. Подманивает судьбу неверную третьей лишней, зазывает. Улыбнется вертихвостка, свезет, так выскользнет по милости сухим из воды, а отвернется — в последний раз было, значит. Он поднимает голову к свету. Смотрят на Роше в упор оба глаза, с нечитаемым спокойствием ввинчиваются: в зелени видящего отродье пляшет морочное, бесовское, на дне невидящего стелется пустота. В него Йорвета однажды целовала смерть. Напрасно безобразный след её милости захватчики извлекали со злорадным торжеством, зря сдергивали повязку — Йорвет почти привязан к уродливому увечью. И, подставляя раскроенную щеку, он хочет, чтобы Роше смотрел. Это рубленная с плеча правда, отталкивающая, как есть, во всей неприглядности. — Отдай. — Что? — Роше взглядом приваривается к шраму. Мысли, отраженные на лице, сваливаются в клубок. — Отдай мне ключ. На второй раз доходит быстрее. — Головой повредился? — Роше отрывается с трудом, смеётся сухо и неприятно, как всегда. Хрипотца в тембре сдаёт простуду, слабую покамест. Это ничего, в сырых застенках хворь развернется скоро. — Никак соскучился по господам дознавателям? Каленое железо по вкусу пришлось? Йорвету нечем крыть, потому он продолжает беззвучно взирать с места. Слова тут не помощники, они подсобили бы так же, как пятая нога лошади. Он и так сказал все, что мог. — Да ты совсем из ума выжил, — Роше не верит. Очень старается, по крайней мере; на хмуром лице выражение внутренней борьбы читается явно. Роше этого не сделает. Каким идиотом нужно быть, чтобы преступнику просить его, вернейшую псину своих господ, об услуге? И не просить — требовать. Йорвет ему заклятый враг номер один, тот, за чью голову в мешке выпишут орден и под бравые тосты поднимут кубки на пиру, на чью смерть можно выменять минуту благодарности и покровительственной любви — Роше обнажал клинок и ради меньшего. Губы сжимаются в полоску, взгляд блуждает в поисках неясного чего-нибудь, что подсказало бы ответ. Роше пытается раскрыть рот, да выдержку, старую подругу, отрыть в себе никак не может, и меч, в ножны вложенный, прилип к ним, предатель. Мир сузился до четырех давящих стен и пламени чужих глаз. Как в старом травяном мороке. В нем двое: измотанный пленник и одурманенный тюремщик. — Точно выжил, — Роше стискивает рукоять и бормочет ругань себе под нос, качая головой, — Йорвету за стуком в ушах не расслышать, —затем разворачивается на пятках. Распахнутая дверь бьётся о стену, грохот рикошетом летит от косяка. Отгорают забытые свечи. Воск топится в жаре: жить хочет, вот и ползет от огня по доскам подальше, подбираясь к связке ключей — в холоде железа кратковременное спасение. У Йорвета есть десять минут.

* * *

Их дороги пересекаются по весне, когда из-под снега выглядывают покрытые инеем ветви, и обнажается неприветливая земля. Деревянная, окоченевшая с морозов, такая, что не разобьешь с одной попытки. Стылое месиво из грязи и льда. Скоро солнце разморенное сжалится, растопит кашу, и ни человек не проберётся, ни лошадь не промчится. Лес отряхивает пушистую изморозь, отмирая от спячки. Ему, как больному после тяжёлой поправки, необходим покой, краткая передышка для приведения себя в порядок. По весне возвращается Роше. Неизвестно, что за приказ завел отряд в дебри, недобрым словом окрещенные, но не по шкуры белок, иначе свора бешеная с клинками на перевес уже топталась у порога. Сейчас ни слуху, ни духу от них: не боязливые пересуды, в огне отраженные, с дорог птицами занесённые, так Йорвет бы не узнал. Только рошевская излюбленная тряпка изредка промелькнет и скроется. У него на душе с недавнего времени неладно, смурно. Роше, очевидно, измотан: не прячется, ходит в открытую, без оглядки на зверя грозного или стрелу во лбу. В беспокойстве рассудка канул страх. Йорвету остаётся мелочно радоваться: злорадство упоительно-пьяно, как пряное вино, терпкое, еле острое от специй, сладковатое. Особенно, если долгожданное. Особенно, если над Роше, чье горе — отражение собственного. Йорвету не понаслышке известно, как оно жжет-сушит-мучит-изнашивает, гонит вперёд; ему добить надобно непременно, завершить начатое, в землю вогнать, не то не жизнь, не смерть — так, между. Существование. Бесконечное ожидание, засада. Воля случая — ненадежный товарищ, самодурный, превратнее неё лишь судьба. На неё зря положились единожды, отмахнулись делами, не пожелали разбираться и вверили спор — теперь пришла пора пожинать. С того времени мало что поменялось. Роше надоело. Йорвет чуть ли не впервые согласен с ним. Стоя друг напротив друга, они обещаются пустить кровь вновь и вновь, и ни один не может заставить себя поверить. Сколько раз звучала клятва, столько оба нарушали ее. Снова угрозы тщетно сотрясают воздух у отвесных берегов, там, где ускоряется река, берет обороты, и течение срывается в бешеный галоп — на порогах стремнины крутой, острых, словно бритва. В бурлящих водах хорошо тонуть звону стали да сплавляться телам. Застынет последний вздох, камни от крови багряной омоются с приходом паводков, и нечему будет указать на произошедшее, потому как свидетели у битвы слепы и немы. Это их схватка, только между ними, только для них. Поровну делятся рассеченные костяшки, нож у артерии, взгляд во взгляд и размазанный кровью по губам поцелуй. Платок втоптан в грязь, шаперон сдёрнут на шею; вместо возвышенной схватки — нелепые обвинения, возня. В волосах путаются прошлогодние листья. У Роше колючий подбородок, сточенные клыки и вид умирающего от жажды подле отравленного колодца. На вкус как металл с пеплом. Голода в нем напополам с яростью: мечется сердце, чего желает, самому неведомо, не решило ещё. — Рыбацкая хижина, при полной луне, — Йорвет бросает на прощание, прежде чем раствориться в чаще.

* * *

Луна круглолицая смотрится в прорехи полусгнившей крыши, купает в холоде да скупым маревом обрисовывает окольные края силуэтов. Йорвет слышит загнанное дыхание, урывками чувствует жгущие прикосновения. Роше под ним горит и плавится, — плавит всё вокруг, — хоть во мраке тело отливает мрамором, почти могильной белизной. У Роше жар. Снова, как в тревожные осенние дни, полные липкого страха и оданова дыма. И не было зимы долгой, и болезнь не отпустила, всё сидит по-прежнему на груди, склонясь, таращит раскосые зенки, голову пригревает. Ночь таит от взора взмыленную кожу, раскрасневшуюся пятнами, и перекатывающиеся под ней мышцы, огрубевшие руки, которые везде. Они раскаляют и вылепливают, стремятся придать форму, ощупать и удержать, скрепить. Они — глаза, зрячие во тьме, и оковы; их чересчур для одного, и все ещё мало. Йорвет задыхается от желания и бессильной злобы: Роше близко, ближе некуда, касается торопливо и голодно, так, как должен был касаться давно, — но лик его, предназначенный памяти, крадёт темнота. Йорвет хотел бы видеть. О н точно видел. Йорвет ловит ртом короткие вдохи с задушенными на выходе стонами, пока язык вылизывает шею, и влажный поцелуи беспорядочно спускаются ниже. Роше движется на ощупь, льнет наугад и в помутнении, кажется, бормочет что-то бессвязно. Одному Богу известно, в какой стороне он сейчас и с кем. Йорвету чудится исступленный шёпот в сладком бреду: на той грани, что делит слышимое и грёзное, с чужих губ срывается ненавистное имя. Йорвет хотел бы слышать свое. К о г о ещё Роше звать в непроглядный час? Пальцы стискиваются на горле, под ними с легкостью прощупывается учащенный пульс. Йорвет приникает к вздувшейся венке, зажимает кожу зубами, и, — Роше стонет, — в такт биению ворочается что-то под сердцем, фантомом медного запаха щекочет ноздри. Во мраке раскрывается перед взором заполненный кровью рот. Меж сплетённых тел застревает чертов медальон: им бы приблизиться, слиться, опьянеть друг другом, но серебряная лилия впивается в плоть, отбрасывает. Не насытиться, не испить, не захватить. Йорвет ведёт пальцами по ключицам, пробует подцепить цепь и сразу оказывается вжатым в настил — Роше перехватывает запястья, подминая под себя. Подвеска болтается сверху, — в отполированном боку кружатся бледные отблески, — ложится холодом на лоб. Больше всего Йорвет хотел бы содрать её. Роше позволил бы снять е г о символ только вместе с головой. Расходясь затемно, ни один не произносит ни слова. Ради этого момента Йорвет сделал многое: он загадан им, выменян обманом у колдовства запретного, сбережен в невзгодах и летах. Он договорился с чужой судьбой, единственно дабы перекроить свою на нужный лад; он прошёлся неверными тропами и воротился невредимым; он подманил заговорами запретными огонь в свои руки, им же создал, связал, пересобрал, и этой жертвы на Роше не хватило. Это превращается в привычку. Им бы отказаться, отринуть, как глупую фантазию, но воли нет ни у того, ни у другого: встречаются в полнолуния, и Йорвет неизменно дожидается у озера. Вскрик поздней птицы, опознавательный кивок, латный скрежет, — Роше всегда вооружён, как в последнюю битву, — шорох ткани, рыбный душок от старых сетей. Ломкое сено колется о спину, и тень нависает сверху. Не Роше — всего лишь видение безликое и безымянное, даром что осязаемое. Они не дожидаются зарева и не жгут свечей. Роше не предлагает, Йорвет не спрашивает.

* * *

Небо черно от сажи. В купальскую ночь звёзды спускаются праздновать, пока месяц укатывается на покой к бездонным оврагам. Костры горят на холмах, полыхают по обе стороны реки, дразнят сквозь покров, и огоньки их пламени сливаются с огнями дикими, бесноватыми, до мяса охочими. В ночь самую короткую, волшебную, из подпола восстает сплясать дьявольщина. Дым сквозь колеса столбом валит к тучам, от смеха звенят поля, обласканные щедрым солнцем; смех путается в белоснежных одеждах, уносится мимо пущенных воде на откуп венков, теряется в траве и перекликается гласом нелюдским. Где-то в ней растет на обглоданных костях чудесный симтарин, что в народе царь-трава о шести листах: первый — синь, второй — червень, а четвертый — багров, напитан кровью покойного. Всего раз в год она красуется нарядом. В земле под ней лежит человек, прежде срока загубленный, и корень её держится за ребра, оплетает высохшее нутро. Говорят, в руки обычным царь-трава не идёт, в ладони впивается через кольчугу и кожу режет. Не благоволит простым, магией обделённым, да и непригодна она порядочному мужику. Йорвет вскапывает чернозем ведьминым серпом: забирает и сердце, и листы.

* * *

В прошедший месяц они продолжают свою игру. В прошедший месяц луна пластами сгоняет туман, а ветхая хата полнится отпечатками живого. В прошедший месяц кто-то из них притаскивает свечи и высекает искру, отныне Йорвету доступен лихорадочный блеск, и лёгкий румянец, и карта тела, сотканная из вкраплений шрамов, истории части которых ему известны чуть лучше, чем Роше бы того желалось. В прошедший месяц они видятся чуть чаще, разговаривают чуть больше и охотнее; синяки сходят быстрее, а губы перестают кровить. Роше скупо улыбается, когда думает, что находится в слепой зоне, и ограничивается верным клинком. Йорвет не снимает с шеи ключа. А в сундуке дубовом за замком размером в кулак день за днём иссушивается покойное сердце, сохнет и червленый симтарин. Как испускается всякий сок в них, так завиваются волокна в нити тонкие да жёсткие, багряные, что закат пламенный в степи; Йорвет пускает их алым узором по полотну. Мастерства хватает на платок, всё же руки вышивке не обучены. Платком Йорвет под пораженное молчание собирает кровь, когда у Роше открывается свежая рана на плече: вымакивает в жгучем настое и отирает рваные края. Платок насильно впихивает на прощание. Складывает руки на груди и смотрит с неколебимым спокойствием так, что у Роше желание спорить пропадает само собой. Кому иному этот взгляд мог бы сойти за безразличный, коли не умиротворённый, но Роше хорошо известно, к чему он ведёт. Он уходит, а Йорвет так и глядит ему вслед. Провожает безмолвно одинокую фигуру по росе, за раскосые, гнутые бурями стволы, — стражу чащи, — в непролазный бурелом. Под гостеприимной кровлей растворится фантомный силуэт, и канут осторожные шаги, спустится утро и завернет склоны крутые в молочный туман. Это последняя встреча, в какую Йорвет сторожит рассвет в одиночестве. Последняя, в какую образ его является Роше таким, каков есть: ясным, без мути. Из глаз улетучиваются искры, белесая пелена загораживает взор — Йорвет вглядывается в неё подолгу, обхватив подбородок пальцами цепкими, гадая, когда та успела появиться да отчего. Что видно за ней? Каков он, каков мир, каков люд? Каково лето тусклое, утратившее цветочный аромат, музыку птиц и зной? Какова родина предаваемая, каков потчеваемый ложью государь? Каково питать её, каково кормить разумом, словно паразита, каково носить в себе? У Роше для него нет ответа. Роше и не догадывается о ее существовании. В мороке не блестит пламя яростное — гаснет, и следом гаснут звёзды, не отражаются. Меркнет небо под толщей, что погибающие угли в топи; течение размазывает его по дну, прибоем сеет вдоль захлебывающегося берега. Йорвет проверял, когда направлял по проходам, чью тайну жизнью зарекался выдавать, когда под видом сказки описывал жуткую быль. В намеках и шепотках зашита мудрость, упокоены секреты лесные, древней человека и его богов. Кощунственно сыпать ими на четыре стороны — и он уверен, ему за то ещё воздастся. Роше их не замечает. В думах тяжело, путано, на сердце гулко — одна тоска грызется лютым зверем. Йорвет проверял, когда лодка клевала носом в колыбели волн: от гребли разбегались круги, и растревоженная озёрная гладь расплескивалась за бортом. Позже флейта вторила напеву протяжно, вдумчиво. Касалась души мягко, с горькою нежностью, за которую полгода назад он бы сам себе глотку вскрыл, но сердцу не прикажешь. Когда Йорвет оканчивает, напряжение кругом можно резать кинжалом: смолкают птицы, утихает беспрерывный шелест, срывается с весла капля. Чаща замирает, ощерившись, навостряет острые уши, принюхивается — что за голос новый, с каким намерением растоптано им молчание. Песнь звенит отовсюду, сбереженная эхом, дробленная на тысячи отголосков; она слышима каждому листку и каждой твари, всякому, кто рискнёт в поздний сунуться час за ограду. Йорвет касается колена Роше своим. Усмехается одними губами, прячет флейту и берется за весла. Она показалась всем, обойдя лишь того, по кому была спета. Роше прикипает и вместе с тем угасает — день вымывает из него цвет, а того ведь и прежде немного было. Нутро рвет на части: он бы и рад разделиться, надвое перерубить себя, да выше сил человеческих это. Так и держится на грани, окунается из огня да в полымя. И как бы ни ломало силой неведомой, ни выкручивало руки, под хруст ребер возвращается поутру к ногам хозяина. Йорвет знает — осталось недолго. Ворожбой опутанному есть верно два исхода: либо колени преклонять, либо ждать, пока в землю заколотит сперва по пояс, потом по шею — камни в рот посыпятся, оглянуться не успеешь. Йорвет уже видел, как чарами перемалывались люди в плату за корысть. Не видел только сами останки; предлагали посмотреть, да духа к откупоренному кувшину приблизиться не хватило. Роше для себя, кажется, решил — тяжестью скованно движение, на лице блеклым клеймом отпечатана уверенность обречённых. Такая, бывает, сквозит в речах осуждённых на шибенице, такой пропитана висельная петля и окроплен мясницкий топор. Она живёт во всех. Дремлет где-то глубоко, и выползает, предчувствуя горелый смрад. Йорвет на правах палача ежедневно здоровается с ней. Не позднее вчерашнего рядилась в трясущегося купца и по большаку на тройке пегой разъезжала. Шлейфом волочился дребезг на всю округу, покуда не остановили за данью на перекрестке и не заткнули навсегда. Красное вино в бочках в цене весело по более жизни. В мертвом сне смыкаются незримые веки. — Безоружными ходят или те, кому недостаёт умения держать меч, или те, кому жизнь не мила. Слабостью ты не страдал, — Йорвет подкрадывается со спины. — Не боишься? — не успевает докончить из-за грохота. Погода волнуется, бурлит: разражается молниями с громом, полощет луга заливные дождем — расплескивает гнев. У Роше при себе ни меча, ни ножей, и грубый стан оттого непривычно лёгкий, эфемерный, точно дрогнет за огоньком лучины, следом и раствориться. Он с оружием лишился чего-то важного, будто руки или ноги, и теперь прикрывает увечье кривыми ухмылками, да толку? Не ему пытаться обдурить Йорвета. Из щелей веет студёной сыростью. Плащ с шуршанием падает к ногам, Роше невольно ежится, прежде чем подступиться ближе. — А мне стоит? Бревна закопченные упираются в лопатки. Йорвет отклоняет голову, и Роше припадает к изгибу, туда, где колышется чернильная ветвь, врастает в смуглую кожу и расцветает под акетоном. У него к ней особая любовь, интерес на грани с нездоровым. Йорвет не удивился бы, перечисли он по памяти каждый завиток. Молния раскалывает свод надвое. Перехваченное запястье, короткий выдох, толчок повыше груди — они меняются местами. Роше не сопротивляется, и Йорвет почти разочарован: он рассчитывал на большее. Застигнуть врасплох отвратительно просто. — Иногда я задумываюсь, как ты дожил до своих лет, — сталь отражает дотлевающие в камине поленья. — В дремучих лесах бывает опасно, матушка тебя не предупреждала? — лезвие нежит щеку. Йорвет ласково оглаживает большим пальцем пережатое плечо, ведёт кинжалом по скуле и останавливается аккурат у самого глаза, в уголке. Склоняется, чтоб места меж ними не оставить, и этой поганой тоске, что притаилась в чужих мыслях, потравила дни. Шепот обжигает ухо. — Коли разбойники нападут, чем отобьешься? — он смеётся, всматриваясь в хмурую физиономию. И осекается, когда живот, — слабо, едва ощутимо сквозь одежды, — колет предательски собственный нож, обращённый против хозяина, один из запасных, потерявшихся в складках плаща. — Коли разбойники, одолжу у тебя, — Роше поднимает голову, и в сухих глазах что-то на дне колышется, взбрыкивает; пробуждение как окатывает, так и отступает.

* * *

Йорвет смотрит: бескрайняя степь подернута инеем. Под старческое карканье со стороны соснового вала, крадучись на мягких лапах, накатывает туман. Не слышен ропот трав; в ледяном плену усыплены корни, отсечены от живого голоса. Заморозки в этом году ранние, от них попортится пшено неубранное и припозднившийся пьяница не доберется до хаты нынче утром — околеет под заиндевевшим забором. К зиме на сельском кладбище прибавится крестов. Под ноги срывается жёлтый лист. Пальцы сжимаются на груди, но там, где прежде нащупывали связку ключей, ловят зябкий воздух. Зыбкими горстями утекает пустота — зачерпнутый из кострища пепел. Йорвет смотрит: из-под земли раскореженной выворачиваются дубовые корни, скручиваются в змеиный клубок в надежде тепла разжечь, да где им, несчастным. Тепло раскачивалось у сердца. Бренчало на лихом скаку, металось от погони безумной, грелось в летней неге, ржавело в пути под проливными дождями и гремело о нагие кости в колодках. Тепло украли на рассвете: ссекли ремешок лезвием, да вытащили из постели, прихватили в карман, унесли в дали дальние трофеем господину в дар. Нет таких средств, чтоб выследили и воротили; нет и слов, чтоб возжечь, причаровать. Йорвет смотрит: вскрыты семеро замков, что прочнее железа пудового, разбросаны по полю. Отерта сажа со знаков, выпущена по четырем сторонам сила, сброшен с шеи ломанной аркан. Йорвет загонял её год. Чтобы освободить, понадобилась четверть часа. Йорвета, кажется, оставили в дураках. Как прочих. Сапоги тонут в трясине — руки бледные хватают за голенища, тянут ко дну, под ил, в мрачный омут. Чувствуют: в немилости гость, растерял долг, забыл благодарность, значит, просить за так не имеет права. За бесплатно уж не одарят его, не накормят и не напоют. Присоединиться к ним, примкнет скоро, порастет мхом и пустит мертворождённые побеги, только отворится дверь и выплывет на трухлявое крыльцо хозяйка. Воля её — закутается в дырявую шаль, улыбнется беззубым ртом дико да взмахнет пологом. Йорвет втягивает сладкий от благовоний болотный смрад и стучится дважды в дверь. Изба пропускает его в покои радушно, без удивления, точно дряхлая матерь заблудшее дитя. Его ждали. У него за пазухой остывшая душа и дело прощальное. Над княжеством стоит вороной смог. Валит дым столбом — в горниле ведьминой печи обжигается новый кувшин.