В доме тысячи дверей

Мелодия струится из рук. Пальцы порхают над ней: то сплетают с бережливой лаской, то грубо режут, разбивая и заостряя. Сотворяют. Им более инструмента по нраву оружие: на смуглой коже клеймом отпечатаны шрамы. Они сварены в ненависти, сожжены морозами и истончены голодом, подраны шипами кустарника, в них флейта поёт ломко, надрывно, и — никогда как в прошлый раз. Она не даст повториться, даже пожелай Йорвет того сам. Песнь тает, течет рекой, бьётся о пороги — не увести из выточенного русла, куда взбредёт. Через неё слагает душа. На свой лад пересказывает сбывшееся да несбыточное одинокой ночной птице, и зловещему месяцу, и ветру. Любому из тех, кто согласен внять в поздний час, лишь бы выдул из головы то застарелое, что гложет, пеплом разнёс подальше, за сизые озера и гнедые горы. Среди историй разные: долгие, во много томительных лет, и короткие, словно пятиминутный сон; забавные и с печальным концом, — больше с печальным, — полузабытые счастливые и исполненные душащей злобы. Они в целом про жизнь, а жизнь у Йорвета выдалась длинная — хватит до рассвета. И ночь вздрогнет, тронутая. Затрепещет бархатная душа да отплатит за песнь ясной луною, как платила в темнейшие из дней под обугленным солнцем, ответом прокатится сквозь мирный стрёкот в косматой траве. Раньше ее здесь не было. Йорвет помнит: раньше был дикий плющ завитками, и изящные корни, припорошенные белой пылью, и алые розы. Йорвет видит как наяву, слоем поверх реального — поет призракам руин не в первый раз. Несчётные десятки лет назад, когда цельный ещё мрамор холодил тощую спину сквозь одежды, а звёздное небо журчало у ног, он так же приходил сюда и так же, предоставленный самому себе, в одиночестве дожидался рассвета. То была история утерянная и старая, пелось в которой об иной судьбе. Память о ней Йорвет подарил матовым водам. Ему ведается, что сталось, начиная с той поры. Потерянные отряды, вычищенные в крови деревни, — запах жженого дерьма налипает к одежде, — стеклянные глаза кметов, сбитые в кювет повозки. Поруганные предательством стяги и ползущими в сплошное пятнами поражения. Чем больше встречается вёсен, тем яснее понимание — не бывает выигранных битв, ни для кого. Бывают отложено-проваленные, оттянутые кратковременной передышкой, нянчащие приятной усталостью, пьянящие железом мести. Йорвет улыбается краешком губ: смысл всегда был только в ней. Среди лицемерных лозунгов и пустых речей месть подкупает честностью. Прозрачной чистотой. Ему достаточно лет, чтобы не изобретать эту простую истину заново. В конце концов, время обхитрит всех. Обведет вокруг скрюченного старостью морщинистого пальца. Под временем трётся в порошок камень и тлеют легенды, забываются песни и лица, лечатся тяжёлые думы. Время впустило буйные заросли да покосило чудесные розы, иссушило источник, что с древности питал купальни — на месте обложенного плиткой бассейна зияет пустота. Йорвет теряется сказать, когда в последний раз прорезанные трещинами стены слышали плеск темных вод, так же, как теряется сказать, когда услышат вновь. Не на его веку, может, так на следующем, но настанет день, в который разверзнется камень. Сдвинется спертый воздух Флотзама, тревожимый рокотом, дрогнет листва, и в русле одного ручья заново родится молодой. Va'esse deireadh aep eigean, va'esse eigh faidh'ar. Ему помнится, как растворялись в забытье вчерашние короли и герои, как стирались имена, некогда упоминанием одним повергавшие простой люд в ужас. Но память у dh'oine на лица короткая и дрянная. Прямо как жизнь. Йорвет останавливается, перехватывая древко поудобнее. Их много. Может, даже слишком для одной ночи. Среди прочих забытых и почивших, кормящих червей — Вернон Роше. Вернон Роше был отчаянным, битым на голову. Жестокость обручилась с ним в юности. Его не волновало, кого губить и про что: приказано, значит, выполнено. С честью Вернон Роше не знался, а цепь на глотке любил больше поганой жизни — так и не расстался с ней, даже когда того, возведённого в культ, дергавшего за другой конец, не стало. Не нашелся, кому отдать. Вернон Роше был вернейшей псиной и лучшим недругом, с каким судьба доселе сталкивала в поле. Йорвет его в первый раз недооценил и, не ожидая, дорого поплатился за самонадеянность — дань Роше взял взял перевешанными по толстым сучьям братьями. С этого зародилась охота. Йорвет ненавидел горячо и без оглядки. Роше отвечал взаимностью, как умел. Они партизанили в одних лесах, страдали от одних хворей, томились одними бедами, пока не притерлись, не стали друг другу постоянной переменной: солнце горячее, зима голодная, Полоски бьются со скоя’таэлями. Столкновения как традиция. Личный бой на двоих, без поражения и победы, длиной в вечность. Йорвету в то время, стыдно признаться, иногда казалось, будто эльфского в Роше побольше, чем в некоторых seidhe — он бы не удивился, обнаружься под шапероном острые уши, да шанса проверить не выпало. Вернон Роше не смог простить подаренную свободу. Вернон Роше был всего лишь dh'oine, потому и провел отведенные дни подобающе: стремительно, ярко, глупо. Мгновением, как всполох в костре. До конца грозился отправить Йорвета на плаху — вдоль большака болтаться тряпичной игрушкой на радость ветру — да в итоге сам сыскал гибель в петле. Патриот, пощаженный заклятыми врагом и на потеху толпе умерщвленный страной. Той самой, ради которой окунал руки по лопатки в кровь и умирал, возвращался с того света, голодал, терял, лгал, пытал, предавал и убивал. Вернона Роше страна не заслуживала — он за нее клялся жертвой пасть, пройти огонь и воду. Вернон Роше был немногим больше сорока лет назад, и Йорвет, кажется, единственный, кто помнит об этом. Шрам донимает зудом. Йорвет терпит. Фантомная боль начинает печься, жалится ядом откуда-то изнутри — будто действительно осталось, чему мучиться, биться в агонии живым средь лилового и омертвевшего. Музыка стынет на низкой ноте. Йорвет прерывается во второй раз. Спокойно отнимает флейту от губ, затем развязывает платок, кладет по левую руку — карминовое пятно по белому растекается кровавым пятном — и, набрав в лёгкие воздуха, продолжает. Ночь темна и глубока, распростерта пред ним. Ему видится под закрытым веком небыль: сладкая с сажей, дурманящая. Жар и треск камина; грубый, словно выточенный из монолитного, профиль в рамке заходящих лучей. Шлейфом аромат жаренного мяса, шорох шкур, и руки — в ветхой хате с соломенной крышей в прорехах, под сводом столетней дубравы, укрытой вечерней тишью, по пещерам да худым трактирам, за пологом метелей, за зноем лет, под стук ливней в тупиках подворотней. Йорвет вспоминает, как пропарывал глотку до кости, наслаждаясь бульканьем, пропускал сквозь пальцы толчками выходящую жизнь и как вглядывался часами в спящий силуэт, сотканный из тени, грезил дремой у чужого бока, подставляя спину. Как по брошенному обету макал липкой от мёда башкой в муравейник и как отсыпал табаку; как грело глотку травяное вино из чужой фляги и за усмешкой краденой осыпались ледяные стены. Щурились ореховые глаза, оседало на коже дыхание, и сплетались тела. И луна бледноликая бесстрастно наблюдала за ними, неспособная ни осудить, ни выдать. Йорвет помнит черную тряпку в руке, помнит колючую щетину и ощерившийся взгляд, серебряный медальон в лилиях, стянутый через шею. Медный привкус крови и тяжелее — табака на языке. Йорвет помнит, что случилось не с Верноном Роше и не с ним. Флейта плачет, как пронизывает насквозь. Йорвет чувствует её продолжением себя; они дышат в такт, и одни лёгкие для них, общие, на двоих. Её голос, подстреленный, взбрыкивает из рук, подхваченный ветром, рвётся наружу — так и разбивается с разбегу об осыпавшиеся своды. И только эху напоминать о нём: погребет и оплачет, нашепчет в путь последние слова. Йорвет чуть склоняет голову набок и смотрит вслед. Видать, таки угодила в него пара осколков, иначе с чего бы слева за ребрами плоти колоть скорбью? Во снах ему являются горы. Через дальние дали в сизых вершинах месяцы хороводом смещают друг друга, слепит солнце, и волком воет пурга. За её колючим гневом сокрыта от наружного мира маленькая деревушка. На сотни миль округом тишина — лишь одинокая птица промелькнет стрелой да вскрикнет в небе. Юности беспечность пленит — Йорвет слоняется лениво вдоль пастбищ, что сражают посторонний дух просторами. Полдень напекает коротко стриженный затылок. От них хорошо спасаться под тенью отвесных скал, где лёгок горный воздух, и нежит свежестью прохлада. Немногим дальше, за студеным истоком, на соседнем склоне, бродят овцы: в сочной зелени мельтешат белые облачка, и тонкие фигурки пастухов покрикивают, перегоняя стадо с места на место. Позади шелестят знакомые шаги. Окликает ласкою голос, и рука ложится на плечо мягкой тяжестью. В этом мире она чиста: пальцы не грубели от гарды, сердце не закалялось в ненависти — шея не знала цепей. Йорвет оборачивается на зов через правое плечо, и лицо сковывает улыбка. Этот мир он видит целиком, обоими глазами. Утро лишает зрения в каждый из раз. Днём из-под снега выглядывают обугленные остовы. Столько столетий прошло, в почерневших скелетах уж не угадать деревенские домики и невысокие заборчики. Как и не видать глаза в шраме, который был всегда, и не найти той братской могилы, в которую из петли сбросили тело в синем акетоне. Потому как не копали такой. Никто не положил проклятому dh'oine тупого ножа в гроб, чтоб, как при жизни говаривали, хоть зарыл себя сам — некуда было класть. Не вызвалось ему гробовщика. Йорвету на долю осталось лишь повторять про себя — малость, которую у него не отнимут. Не случится вторых синих гор для него, как не случится второго Роше. Йорвет не сожалеет. Нет разницы, что он отдал бы ночи, чем бы выкупил сказку у caerme: история не знает сослагательного наклонения. Прошлое в прошлом, хоть думай, хоть нет. Песня обрывается на рассвете — Йорвет покидает Caelmewedd, как обещал, навсегда. Облака на востоке красятся розовым, свет сквозь заросли блестит в гербе забытой страны отголосками флейты. Йорвет не вернётся, и погребенное не потревожит душу. Только руины порастут серебряными лилиями.