В диапазоне

— Ты так сильно хочешь испытать отвращение? Когда Дотторе впервые снимает перед ним перчатки, Панталоне испытывает лишь лёгкое разочарование. Дотторе тогда застаёт его врасплох: Панталоне ожидает увидеть сожжённую кожу, истерзанную лабораторными экспериментами, колючими ветрами Снежной и ручной работой, испещрённую ссадинами, порезами, или вовсе холодный метал протезов, потому что знает, что что во имя науки доктор пойдёт на любые жертвы. Но руки Дотторе — самые обычные, с зажившими шрамами от ожогов, с коротко стриженными ногтями и искусанной кутикулой. Где-то кожа побелела, где-то она ещё оставалась красной, и рубцы так по-настоящему не затянулись. На его запястьях проступают вены и старые полосы шрамов — времён академии, кажется, но Панталоне ни в чём уже не уверен. Дотторе так тщательно скрывал их, оберегал от чужих глаз, делал клонов без единого изъяна (если не считать фрагментов воспоминаний от самого Дотторе, хранящихся в их безупречной механической памяти), чтобы скрыть все несовершенства своего тела, что, в сущности, его страхи оказались лишь… страхами? О, Панталоне знает всё о них. О том, как много нужно заплатить, чтобы похоронить фобии глубоко в подсознании. И о том, что избавиться от них почти невозможно. Дотторе напоминает ему самого себя — такой же гордый, ненавидящий обнажать свои слабости и выворачивать наизнанку душу. — Насмотрелся? — Дотторе сидит рядом с ним, совершенно уставший, безучастный и равнодуший, как будто не его сейчас препарируют взглядом. — Я не музейный экспонат. Панталоне его слова игнорирует. Молча берёт руки Дотторе в свои, держит за ладони, но на них не смотрит. Глаза в глаза. Дотторе отводит взгляд первым, но рук не вырывает. Пытается довериться. — Я знаю, мой милый, — Панталоне задумчиво рассматривает его, подбирает слова, гладит чужие ладони (Дотторе, может, и рад их вырвать, да вот только от Панталоне не исходит ни сочувствия, ни сожаления, ни отвращение, только бесконечное принятие, и твёрдая хватка его, на первый взгляд, нежных рук этого делать не даёт). — Твоё доверие мне стоит всей моры Банка Северного Королевства. — От тебя и копейки на доверии не дождёшься, — фыркает Дотторе. — И ты снова льстишь мне. Панталоне скалится. — Ты слишком хорошо меня знаешь, дорогой мой. — Мягкие губы целуют запястье, задерживаются на кисти, касаются сгиба руки. Он придерживает его за локоть, и вжимается носом в плечо. — Хорошо ли? — Дотторе ведёт головой, поворачивается к нему, льнет, как кот, который ищет ласки. — Больше, чем другие, — Панталоне берет его руку, заводит себе за шею и даёт коснуться шершавой поверхности кожи. Клеймо он давно выжег, остался лишь рубец. — Теперь веришь? Пальцы Дотторе очерчивают контуры, складка меж его бровей становится видимой, он осторожно убирает его волосы на бок и сам наклоняется, чтобы удостовериться: нет, не показалось. Банкир действительно обнажил перед ним эту уязвимость из своего далекого прошлого, доверил её в ответном жесте. — Ты мне не говорил, — голос Дотторе звучит мягко, почти ласково, будто вовсе ему и не принадлежит. — Ты не спрашивал, — Панталоне пожимает плечами, каменеет, возвращает волосы назад, и тогда Дотторе, не теряя ни секунды, прижимает его к себе, лишь бы не дать ему пожалеть о сказанном. Панталоне вздрагивает — Дотторе никогда не проявлял инициативу первым, но вот его губы настойчиво целуют его, а руки обнимают крепко, и в кольце его рук Панталоне чувствует себя хорошо и безопасно, к его горлу не подступает удушливый стыд, и он с удивлением обнаруживает, что ничуть не сожалеет о том, что доверился Дотторе в ответ. — Доктор, — приоткрыв рот, Панталоне давится вздохом, когда Дотторе зарывается пальцами в его волосы, массирует кожу головы и едва-едва касается рубца на шее. — Какой же ты… Но Дотторе так и не узнает, какой же он, потому что всё, что следует за этим, сливается в одно приятное мгновение, и доктор уже не слышит ничего, кроме стука собственного сердца. Позже, они лежат голые, Дотторе размеренно потягивается, забыв о стеснении, и Панталоне перехватывает его руку. — Смотри, это похоже на созвездие, — указательным пальцем Панталоне ведёт дорожку по родинкам и ожогам на его руке. — Я любил астрономию когда-то. — Добавляет он уже тише, словно смутившись звучания собственного голоса. — Хотя небо Тейвата так и не открыло мне свои тайны, я приобрёл кое-что более ценное. Дотторе удивлённо поднимает брови: — Ты говоришь слишком поэтично для банкира. — Ты знаешь много банкиров? Дотторе поворачивает голову, обдумывает свой ответ. Панталоне расслаблен, на губах — ненавязчивая улыбка, он кажется незаинтересованным, равнодушным, но его взгляд серьёзен и колюч. С такими же глазами он отдавал распоряжения для своих должников? — Не так много, как ты уже успел надумать. — Он разворачивается к нему, подпирая подбородок, и смотрит на его аккуратный профиль. Ему хочется провести по нему пальцами, но он и так помнит каждое очертание, он выжег изнутри на веках. Маленькая горбинка на носу Панталоне смотрится естественно и знакомо, едва заметная родинка на скуле и родимое пятно на шее практически незаметны, но Дотторе знает о них и помнит их расположение. Он уже увяз в нём по самое горло. Когда Панталоне поворачивается к нему, чтобы оставить короткий поцелуй на скуле — у самой родинки, Дотторе наконец понимает, почему же ввязался в эти отношения: Панталоне не требует от него того, что он не может ему дать, и принимает его таким, какой он есть. С его угловатой фигурой, надменным лицом, отвратным характером, странными затеями и с эмоциональной закрытостью. Да и руки у Панталоне очень мягкие, и, хотя за спиной эти руки держат клинок, Дотторе знает, что в спину ему его не воткнут и что Панталоне не прогонит его вилами. В полумраке спальни им обоим легче даются разговоры о прошлом — гораздо проще, чем при дневном свете. — Ты сам выжег это на шее? Края неровные, — Дотторе ощупывает старый, заживший рубец на его шее, прижимаясь к Панталоне со спины, и держит его поперёк живота близко к себе, мысли о собственном прошлом роятся в его голове, но он их отгоняет, как назойливых насекомых. Сейчас это не важно. Важно только настоящее: его призвание, его титул и его дорогой человек. Панталоне кивает — Дотторе крепче прижимает его к себе сильными руками. Целует шёлковые волосы, вдыхая их запах. От Панталоне всегда пахнет чем-то неуловимо сладким — возможно, все те масла, которые он втирает в себя, уже впитались ему под кожу. — Я всего добился сам, и сам выжег это напоминание о прошлом. Мне показалось, что это правильно. Дотторе не отвечает, только убирает волосы и целует его там, затем еще раз и еще раз — Панталоне любит поцелуи в шею (это они выяснили очень быстро) — и ведёт ладонью по груди, прямо к бьющемуся сердцу, и там же оставляет руку, широко раскрыв пальцы. Ладонь у него тёплая, большая, крепкая. — Я тобой горжусь, слышишь? Он слышит. Слова, которые он слышит впервые за свою жизнь, вызывают предательский ком в горле. Панталоне жмурится, поджимает губы, считает про себя до десяти и выдыхает. Ни одна слеза не скатывается на его нежную кожу лица. Он разворачивается и утыкается Дотторе куда-то в район переносицы, трется об висок, уголок глаза, скулу, целует щеку и прижимается своим лбом к его. Дыхание Дотторе — спокойное и ровное, и Панталоне кажется, что это единственный звук, под который он готов засыпать всю оставшуюся жизнь.