Нелепо, смешно, безрассудно, безумно… волшебно (с)

- Господин… Совсем молоденькая прислужница, держащая перед собой кувшин с вином так, словно пытаясь им прикрыться, испуганно замирает в дверях. Ван Чжи окидывает ее с ног до головы тяжелым взглядом, вспоминая недавнюю попытку похищения. Но, в конце концов, он сам виноват, что потерял бдительность. Эта девушка не при чем. - Просто поставь. И убирайся. Она облегченно ставит кувшин на стол и торопливо пятится к выходу, а он вновь наполняет свою чашу, уронив несколько капель на разложенные по столу документы, выпивает залпом. Шум в голове усиливается; за стеной слева кто-то протяжно сладострастно стонет тонким голосом, а справа слышится ругань и звон разбитой посуды. Определенно, идею заниматься текущими делами в здании борделя никак нельзя назвать удачной. Но он сейчас просто физически не может вернуться в свой кабинет в Западной Ограде. Там, по соседству с покоями командующего, есть небольшая комнатка, которую он распорядился подготовить к приезду Дин Жуна. Он позаботился, чтобы мебель расставили в прежнем порядке, на полках стояли те же книги, что и два года назад, и даже аптекарская посуда и странные приспособления частично вернулись на свои места. Только вот хозяин этой каморки уже никогда не вернется. Грудную клетку распирает так, словно там образовался воздушный пузырь, который растет, грозя сломать ребра. Он полагал, что истинной дерзостью было желать, чтобы Его Величество признал его своим самым близким и доверенным советником и прислушивался лишь к нему. Он полагал, что истинной дерзостью было жаждать еще больше любви и внимания Благородной Супруги Ван. Он полагал, что истинной дерзостью были планы возродить флот и отправиться к далеким неизведанным берегам, или сколотить со временем солидное состояние и втихую прибрать к рукам все бордели в городе, а еще изрядную часть торговли чаем и специями. Но на деле оказалось, что истинной дерзостью было желание личного счастья, желание получить нечто похожее на то, что он видел в доме Суй каждый раз, когда переступал его порог. Что ж, Боги покарали его за дерзость. Нельзя желать слишком многого. Стоны за стеной слева становятся громче, к женскому голосу присоединяется мужской, под аккомпанемент влажных шлепков, следом доносится приглушенный всхлип и все затихает. А справа шум наоборот нарастает с каждой минутой, какой-то увесистый предмет ударяется о стену, звенят осколки и истошный женский визг на миг перекрывает все прочие звуки. Слышатся тяжелые шаги, а потом гневный голос Цуй-мамы и грубая мужская брань. Поморщившись, Ван Чжи наливает себе еще вина, и теперь ему требуется нешуточное усилие, чтобы не пролить половину мимо чаши. Алкоголь на время притупляет чувства, реальность воспринимается словно сквозь толстое мутное стекло. Но его действие неизбежно заканчивается, оставляя после себя лишь тошноту, головную боль и полную опустошенность. Надо остановиться и прекратить пить, иначе совсем скоро он потеряет контроль над собой, утратит достоинство и пошатнет свой авторитет перед подчиненными. У самых дверей его покоев внезапно раздаются явственные звуки перебранки - Ван Чжи поставил у дверей двух стражников и приказал не пускать внутрь никого, за исключением прислужниц и Цуй-мамы, а теперь кто-то стремится нарушить его уединение. С тяжелым вздохом он пытается подняться на ноги, но тут же плюхается обратно. Сидит пару секунд, дожидаясь пока комната перестанет вращаться, а пол и потолок займут отведенные им места, потом предпринимает вторую попытку встать, на сей раз более успешную. У обнаружившегося за дверью Тан Фаня взъерошенный, сердитый и грозный вид; судя по всему, он вознамерился сразиться со стражниками врукопашную, и представивший себе эту картину Ван Чжи, не выдержав, фыркает. Жестом велев пропустить гостя, он бредет обратно к низкому дивану и скорее падает на него, чем садится. - Что бы тебя сюда не привело – будь краток. Я очень занят. Кажется, язык не слишком сильно заплетается и эту фразу удается произнести вполне внятно. Тан Фань, приподняв бровь, оглядывает небрежно брошенный на один из стульев плащ, одним краем свисающий на пол, два пустых винных кувшина на столе и один ополовиненный, блюда с почти нетронутыми закусками и сиротливо приткнувшийся с краю ворох документов. - Да, я вижу, что ты занят. Я искал тебя. В Западной Ограде отказались говорить где ты. - Что ж, ты меня нашел. Какое у тебя ко мне дело? Кажется, Тан Фаня не смущает холодный прием. По крайней мере, выражение его лица говорит не о смущении – скорбная морщинка меж бровей, поджатые губы, решимость во взгляде. Он некоторое время молчит, сцепив ладони в замок до побелевших костяшек пальцев, потом медленно произносит: - Когда тебя опоили, пытаясь похитить, и ты оказался в доме у лекаря Пэя, у тебя из-за пазухи выпал лист бумаги. Я вернул его на место, но успел прочесть, что там было написано. Почему ты не рассказал? Ты ведь на самом деле считаешь меня другом. Меня и Гуанчуаня. Ван Чжи опускает голову, смеется сухим неприятным смехом. - Негоже старшему магистрату читать чужие письма. – И, тут же поменяв тон, продолжает. – К чему мне было тебе об этом рассказывать? Чем ты мог мне с этим помочь? Мертвых не вернешь. - Поддержка друзей помогает живым. - Поддержка друзей…, - Ван Чжи произносит эту фразу так, словно пробует ее на вкус. Пузырь воздуха, разросшийся внутри, мешает дышать, тошнотная горечь подкатывает к горлу. Тон его, тем не менее, мягок. - Ступай домой, Жуньцин. Уже поздно, тебя там ждут. Этот евнух благодарен тебе за заботу. Тот кивает с решительным видом. - Непременно. Я собираюсь домой прямо сейчас, а ты пойдешь со мной. Шагнув к столу, Тан Фань принимается деловито собирать рассыпанные бумаги, потом берет со стула плащ и протягивает Ван Чжи руку. Тот глядит на него снизу вверх – смазанные очертания комнаты плывут по периферии, и лишь Тан Фаня он видит ясно и четко, до мельчайших деталей – выбившуюся из аккуратной прически прядь волос, сдвинутые к переносице брови, губы, сжатые в узкую полоску, тонкие пальцы протянутой к нему ладони с чернильным пятнышком между большим и указательным. Его собственная рука как будто сама собой движется навстречу, и он вдруг без малейших усилий оказывается в вертикальном положении. Спускаясь по лестнице, Тан Фань ненавязчиво придерживает его под локоть, так, чтобы они со стороны выглядели просто парочкой друзей, загулявших в борделе; одна из служанок неслышно скользит мимо с подносом в руках, а снизу слышатся пьяные мужские голоса и кто-то нестройно затягивает песню. Прохладный свежий воздух снаружи частично прогоняет хмель, и Ван Чжи около минуты стоит у повозки вдыхая и выдыхая полной грудью. По пути Тан Фань болтает без умолку, как ни в чем не бывало, обсуждая столичные новости и сплетни в чиновничьих кругах, и Ван Чжи даже благодарен ему, ибо это куда лучше, чем тягостное молчание, или выражения сочувствия. Он даже не возражает, когда тот просит возницу остановиться у лотка уличного торговца и покупает танхулу. Протягивает одну палочку с нанизанными фруктами Ван Чжи, а когда тот мотает головой с аппетитом уплетает обе. В доме Суй темно и тихо; зажженная лампа выхватывает из полумрака стол, стоящую на нем тарелку с пирожками и узкий лист бумаги исписанный кривоватыми иероглифами. Тан Фань, прочитав записку, произносит: - Дун-эр пишет, что останется на ночь у Лао Пэя, у него сложный пациент. Но она испекла нам пирожки, их как раз хватит, чтобы протянуть до ужина. – Он сует пирожок Ван Чжи, опустившемуся на один из стульев, прямо под нос. – Тебе надо что-то съесть, нельзя напиваться на пустой желудок. А я пока заварю чай. - Лучше вина бы принес… - С тебя на сегодня довольно. Ван Чжи машинально жует пирожок не ощущая вкуса и даже не понимая какая у него начинка, наблюдает за Тан Фанем из-под полуопущенных век. Заваривать чай и смешивать чернила тот умеет мастерски, его жесты во время этих манипуляций исполнены изящества, тогда как на кухне он вмиг превращается в неуклюжее существо, несущее лишь хаос и разруху. Так странно. Чаша с чаем греет ладони, ароматный напиток опускается в желудок, согревая изнутри, потихоньку рассасывая ледяной воздушный пузырь, который мешает дышать. Ссутулившись, Ван Чжи застывает в одной позе с чашей в руках, не имея ни сил ни желания шевелиться. Он не ощущает облегчения, лишь неимоверную усталость и апатию. Завтра придется возвращаться в Западную Ограду, заниматься делами, но сейчас не хочется об этом даже думать. Возможно, он переоценил свои силы, со свойственной юности дерзостью полагая себя неуязвимым и всемогущим, способным преодолеть любые преграды и испытания. Следом приходит мысль, что было бы лучше и милосерднее не пережить одно из многочисленных покушений на его жизнь. В конце концов, Великая Мин существовала задолго до рождения этого честолюбивого евнуха и, с благословения Небес, будет существовать после его смерти. Он не так уж важен и нужен, все проблемы и угрозы, так или иначе, разрешились бы и без его участия. - …эй! Ты как? Обеспокоенное лицо Тан Фаня, присевшего рядом на корточки, оказывается совсем близко; он забирает из рук Ван Чжи чашу с остатками остывшего чая и ставит на стол. Только теперь Ван Чжи осознает, что довольно долго просидел молча, неподвижно уставившись в одну точку. Все тело затекло, он поднимается на ноги, разминает шею и поводит плечами. Смущенно дергает уголком рта. - Зря я поехал с тобой. Нынче из меня слишком мрачный гость и никудышный собеседник. Тан Фань, тоже поднявшийся на ноги, долго молча его разглядывает. А потом делает нечто очень неожиданное и совершенно немыслимое – обхватывает ладонями лицо Ван Чжи и накрывает его губы своими. Мир словно бы застывает, похожий на насекомое в капле смолы. Глаза Ван Чжи широко распахиваются, но мозг перестает фиксировать то, что они видят. Его потрясение настолько велико, что все органы чувств внезапно оживают, словно его окунули в ледяную воду, или ошпарили кипятком. Первым возвращается обоняние – он ощущает аромат лаванды и полевых цветов от волос Тан Фаня, а еще запах пряностей и чего-то съестного. Осязание приходит почти одновременно – ладони на его щеках теплые, с нежными пальцами, никогда не державшими ничего, кроме кисти для письма и палочек для еды, губы мягкие, вкрадчиво-настойчивые и трепещущие как у дорогой куртизанки, им невозможно не поддаться, и Ван Чжи почти неосознанно отвечает на поцелуй. И тогда он начинает вновь чувствовать вкус. Те пирожки, что испекла Дун-эр, оказывается, были с мясной начинкой и пряными травами, их вкус осел на языке Тан Фаня вперемешку со вкусом карамели от съеденных ранее танхулу, а к его верхнему небу прилипла сливовая кожица, которую Ван Чжи случайно задевает языком. Целовать Тан Фаня это как вкушать изысканное лакомство. Все заканчивается так же внезапно, как и началось. Они стоят друг напротив друга; Ван Чжи медленно поднимает руку и касается собственных губ, словно не в силах поверить в случившееся. Кровь по всему телу пульсирует в такт участившемуся сердцебиению, затуманенное алкоголем сознание окончательно проясняется. Апатии как не бывало, мозг начинает работать с прежней скоростью, анализируя произошедшее. - Что ж…, - Раздумчиво произносит он, - Если это была альтернатива оплеухе, которая помогает прекратить истерику, или вывести из ступора, то, надо признать, ты достиг своей цели. Только вот… Некоторые вещи нельзя делать из жалости. На подвижном тонком лице Тан Фаня странное выражение, словно склеенное из разных эмоций – здесь и настороженное ожидание, и радостное удовлетворение, и замирание, и капелька иронии; на его щеках играет румянец, а уши нежно розовеют в неярком свете лампы, оказавшейся прямо за его спиной. Хмыкнув, он вздергивает бровь. - Это ощущалось как жалость? Правда? Ван Чжи отводит глаза, прерывисто выдыхает, вспоминая поцелуй до мельчайших подробностей и чувствуя, как его собственное лицо заливает румянец. Потом медленно качает головой, произносит тоном человека, только что открывшего для себя нечто новое и удивительное: - Нет. Это ощущалось… совсем по-другому. Но…, - Всегда раздражающе самоуверенный и заносчивый командующий Западной Оградой теперь поднимает глаза с совершенно несвойственным ему растерянным выражением, - Даже если это не жалость, а предложение… Не стану лгать, утверждая, что никогда не думал ни о чем таком, и вовсе не заинтересован. Евнух в качестве любовника не такая уж редкость, как и случаи когда друзья согревают друг другу постель. Но ты ведь… Ты и Гуанчуань… Что он подумал бы об этом? Он тоже мой друг, и мне совершенно не хочется предавать его доверие. Если Ван Чжи ожидал, что его последние слова смутят Тан Фаня, то напрасно – тот внезапно широко улыбается, и в его улыбке искрящееся насмешливое веселье изрядно разбавлено изощренным кокетством. - Что подумал бы об этом Гуанчуань? Ну вот сам его об этом и спроси. Он кивает в сторону чего-то, или кого-то, находящегося прямо за спиной Ван Чжи, и того словно окатывает ушатом ледяной воды. Медленно, очень медленно он оборачивается, словно его тело сделано из заржавевшего металла. Суй Чжоу обнаруживается в дверях комнаты – стоит, облокотившись плечом о косяк и скрестив руки на груди. Вид у него суровый и грозный – форма с изображением летучей рыбы, неизменный меч у пояса и нечитаемое выражение лица. Судя по всему, он находился здесь уже какое-то время, и успел застать их поцелуй. В памяти Ван Чжи отчего-то всплывает исполненная надрывного драматизма сцена из недавно написанного романа Тан Фаня, где офицер королевской стражи возвращается домой и, застав жену с любовником, убивает обоих, рассекая клинком надвое. Как будто откликаясь на его мысли, Суй Чжоу тянется рукой к оружию. Но реальность оказывается куда более мирной, чем роман – Суй Чжоу просто отстегивает меч и аккуратно ставит на пол, прислонив к стене. Они с Тан Фанем обмениваются странными взглядами, смысл которых Ван Чжи не успевает разгадать – Жуньцин внезапно берет его за плечи, разворачивает к себе лицом и вновь вовлекает в поцелуй. Ван Чжи чувствует себя совершенно сбитым с толку, однако, благодаря природному неистребимому жизнелюбию, его тело само реагирует на столь приятный раздражитель, так что он приказывает своему разуму пока что не вмешиваться в происходящее. Если тебя несет быстрым течением, которое ты не в силах преодолеть, стоит просто плыть вперед и действовать по мере развития событий. Он скорее угадывает, чем осязает присутствие Суй Чжоу прямо за своей спиной; тот аккуратно снимает с его головы налобную повязку, вытягивает нефритовую шпильку из пучка волос на макушке, дав им рассыпаться по плечам, а потом, пропустив пряди между пальцами, слегка оттягивает его голову назад и вбок, насильно отрывая от Тан Фаня, и приникает губами к обнажившейся шее. Ощущение абсолютной открытости, беззащитности и полной потери контроля в один миг затапливает Ван Чжи с головы до пяток, остановив очередной вдох где-то в районе диафрагмы и заставив пальцы ног судорожно поджаться. Привыкший постоянно твердой рукой держать окружающее пространство в узде, он и не подозревал, что его внутренняя стальная струна натянута до предела и вот-вот лопнет. Ощущение жестких сухих губ, скользящих по чувствительной коже шеи в совокупности с покалыванием волосков от растительности на лице Гуанчуаня словно посылает крошечные разряды молнии по всему его телу, скручивается в спираль и проваливается куда-то в низ живота. От нахлынувшей эйфории сознание слегка плывет; расфокусированным взглядом Ван Чжи наблюдает, как Суй Чжоу, оторвавшись от него, ловит губы Тан Фаня, целует его уверенно и неторопливо, явно стремясь надолго растянуть удовольствие. Кажется, он мог бы смотреть на этих двоих бесконечно, плавая на восхитительно теплых волнах эстетического и чувственного наслаждения, но они одновременно прерывают поцелуй и устремляют на него взгляды, значение коих он понимает не сразу. Затуманенный разум нехотя включается в работу, но в итоге ему хватает пары секунд, чтобы оценить ситуацию и понять, что сейчас ему предоставляют выбор – прекратить все это, или продолжить. Ван Чжи откуда-то знает, что любое его решение никак не повлияет на их дружбу, а еще где-то на задворках сознания мелькает мысль, что, судя по реакции Суй Чжоу, эти двое явно обсуждали между собой гипотетическую возможность того, что происходило сейчас. В конечном итоге, его тело решает все быстрее разума, и он сам жадно тянется к губам Суй Чжоу, принудительно отметая по пути все сомнения и рациональные доводы. Каждый раз, закончив тренировку со своими людьми, Суй Чжоу опрокидывает на себя ведро ледяной воды, смывая пот, вне зависимости от времени года и погоды, и сейчас от него тянет морозной свежестью, а еще запахом мускуса, закаленной стали и опасности. Жуньцину Ван Чжи поддался, как поддаются изысканному соблазну, поцелуй же с Суй Чжоу похож на поединок – их губы жестко соревнуются за первенство, языки сплетаются и расплетаются в жадном порыве проникнуть внутрь как можно глубже. Пятерня Суй Чжоу в волосах Ван Чжи несильно, но настойчиво продолжает оттягивать голову последнего чуть назад, создавая ощущение контроля, а вторая рука уверенно ложится ему на талию, и тот потихоньку уступает, инстинктивно понимая, что здесь и сейчас ему совершенно не нужно ни с кем соперничать, а нужно наоборот расслабиться и просто взять все, что ему предложат. Параллельно он чувствует, как ловкие пальцы Тан Фаня развязывают его пояс и стягивают с плеч верхнее одеяние, и разум окончательно сдается, уступая место инстинктам. Спустя какое-то время им втроем удается добраться до спальни, оставив по пути некоторое количество предметов туалета. Все их движения удивительно слаженные, как будто происходящее случается не впервые и каждый знает, что именно делать, и что требуется двум остальным. Ван Чжи жадно разглядывает Тан Фаня, оставшегося в одних нижних штанах, благоговейно проводит ладонью по его груди с острыми ключицами, звездной россыпью родинок у левого соска, выпирающими ребрами и впалым животом; подрагивающими пальцами дергает завязки на его штанах, тянет их вниз, и, ухватив Жуньцина под коленки, опрокидывает на кровать. Пока оказавшийся самым одетым Суй Чжоу исправляет эту досадную оплошность с военной сноровкой, Ван Чжи оглаживает узкие изящные щиколотки и по подростковому угловатые мосластые коленки Тан Фаня, не отводя глаз от его запрокинутой головы, залитого румянцем лица и закушенной до крови губы. Сочетание юношеской нескладности и внешней неискушенности со зрелищем налитого кровью и прилипшего к животу немаленьких размеров мужского достоинства Жуньцина кружит ему голову и наполняет рот слюной вожделения. Успевший полностью разоблачиться Суй Чжоу оказывается у Ван Чжи за спиной и прижавшееся к ягодицам последнего доказательство его намерений ощущается вполне недвусмысленно, однако в движениях Гуанчуаня сквозит некоторое сомнение, так что Ван Чжи нетерпеливо подается бедрами назад, потершись о внушительную выпуклость, скользнувшую по ткани его нижних штанов, как будто намекая, что на данном этапе их отношений церемонии уже излишни. Руки Суй Чжоу тянут с его плеч распахнутую нижнюю рубаху, и когда мозолистая ладонь задевает его левый сосок, Ван Чжи судорожно вздрагивает. Оказавшись полностью обнаженным, он даже не думает стесняться своего тела, сосредоточенно продолжив изучать наощупь и на вкус два других, волею судьбы оказавшихся так близко. По шрамам Суй Чжоу можно частично писать историю династии Мин; о происхождении некоторых из них Ван Чжи знает не понаслышке. Гуанчуань, кажется, сплошь состоит и мышц и сухожилий, железной воли и мужества, тем приятнее ловить его плывущий, расфокусированный и какой-то беспомощный взгляд, когда он, не сдерживаясь, грубо тискает ягодицы Ван Чжи, вычерчивающего языком сложные узоры вокруг сосков Тан Фаня и на его подрагивающем животе. Руки Жуньцина судорожно зарываются в волосы Ван Чжи, то притягивая ближе к месту, более всего нуждающемуся во внимании, то, словно спохватившись отпускают. Ван Чжи же не торопится, уже осознанно стремясь взять все то, что ему столь внезапно было даровано, до последней капли. Слизывает терпко-солоноватое с кожи, ловит рваные вдохи и выдохи, массируя выпирающую косточку на щиколотке одной из бесстыдно раздвинутых ног. Наконец обхватывает губами предмет своих вожделений; мысль о том, что об отсутствии у него опыта подобного рода никто не знает, проносится по краю сознания и исчезает. В конце концов, это не такая уж сложная задача, бывали и посложнее. Ощущения обостряются до предела – Тан Фань стонет в голос, во рту мускусно-пряный вкус и трепещущая плоть, а под ладонями мягкие округлые, удивительно приятные наощупь ягодицы, коим позавидовала бы любая из императорских наложниц; Ван Чжи инстинктивно расслабляет мышцы гортани, стремясь взять поглубже, и его усилия вознаграждаются умоляющим бессвязным бормотанием, вперемешку со всхлипами и тем, как Тан Фань, не помня себя, судорожно подается бедрами ему навстречу. Одновременно Ван Чжи ощущает, как скользкие от масла пальцы Гуанчуаня, мазнув по его пояснице, скользят внутрь, медленно, осторожно и даже как будто нерешительно, так что он на секунду отрывается от Тан Фаня и вновь требовательно подается бедрами назад, а Жуньцин издает протестующий возглас и, ухватив его за волосы, беззастенчиво притягивает обратно. Но не проходит и минуты, как он, задрожав всем телом, уже сам пытается отстраниться, а Ван Чжи до синяков впивается пальцами в его ягодицы, удерживая на месте. Через мгновение его рот наполняется солоновато-вязким, он сглатывает, а следом его самого выгибает дугой, когда пальцы Суй Чжоу задевают ту самую точку у него внутри. Не сдержав стон, он утыкается лицом в живот Тан Фаня, а тот медленными расслабленными движениями гладит его по волосам. Внезапно его переворачивают на спину; Жуньцин ловко подсовывает одну из подушек ему под поясницу, а Гуанчуань кладет его левую ногу себе на талию. Они оба смотрят на него, смотрят так, словно он нечто прекрасное и ценное, дарованное Небесами. Ван Чжи вновь будто иглой прошивает болезненно-острое ощущение абсолютной открытости и беззащитности, будто его вывернули наизнанку, и все это для него… слишком. Их взгляды похожи на ослепительно яркий свет, и он поднимает руку, растопыренной ладонью защищая лицо. Тан Фань отводит его руку в сторону, приникает к его губам, тут же напористо углубляет поцелуй, словно пытаясь забрать свой собственный вкус обратно без остатка, а Суй Чжоу подается бедрами вперед, и Ван Чжи в первые секунды сполна ощущает разницу между той нефритовой игрушкой, которой пользовались они с Дин Жуном и тем, что ему приходится принимать теперь. Но даже боль воспринимается как нечто правильное и желанное, а когда Суй Чжоу чуть сдвигается, меняя угол, он забывает о боли, совершенно потерявшись в ощущениях. Не помня себя, Ван Чжи судорожно тянется к своему изуродованному шрамами паху, но рука Тан Фаня его опережает…

***

Он открывает глаза. Окружающее пространство в предрассветном сумраке кажется плоским, бесцветным и беспросветным, лишенным всяческих радостей – прошлых, настоящих и будущих. Это как тяжелое похмелье, только без тошноты и головной боли. Ван Чжи лежит некоторое время неподвижно, глядя в потолок и чувствуя, как по телу расползаются ледяными щупальцами волны паники, словно его замуровали в крошечной каморке, где ему суждено умереть мучительной смертью. Усилием воли он частично давит это ощущение, заставляя разум обработать информацию, поступающую извне. И лишь тогда осознает, что он не заперт, его тело ничем не сковано, а значит он может встать. Накануне, перед тем как заснуть, Тан Фань оплел его руками и ногами будто осьминог свою добычу, а Суй Чжоу уткнулся лбом куда-то между лопаток. Теперь же они оба оказались на некотором расстоянии, позволяющем покинуть постель, не потревожив их сон. Выработанная во времена службы при дворе способность в случае необходимости одеваться во мгновение ока не подводит, даже если его одежда разбросана, кажется, по всему дому, так что спустя несколько минут Ван Чжи пулей вылетает наружу и жадно ловит ртом морозный воздух. Делает несколько шагов вперед на подгибающихся ногах, обессиленно опускается на крыльцо. Сидячее положение причиняет некоторые неудобства, и воспоминание о том, чем это вызвано, заставляет Ван Чжи, прерывисто выдохнув, спрятать лицо в ладонях. Хорош же командующий Западной Оградой, просто образец стойкости и оплот разума. Сперва топил свое горе в вине, потом в плотских утехах. А эти двое… Впрочем, он сам виноват. Столичные сплетники разных мастей пребывали в полной уверенности, что евнух Ван Чжи невероятно искусен в постельных утехах, он вскружил голову самому императору, поэтому тот и назначил его на высокую должность в столь юном возрасте. Еще до того, как его сослали в Нанкин, многие были не прочь заполучить его в свою постель, чтобы проверить так ли он хорош на самом деле, как о нем судачат. Да и слухи об оргиях, которые он якобы устраивал в борделе Хуаньи, муссировались с не меньшим энтузиазмом. Можно представить, как эти двое разочарованы его неопытностью. Тонкий звон колокольчика заставляет Ван Чжи вздрогнуть и поднять голову. Козленок, которого Тан Фань и Суй Чжоу так и не решились пустить на мясо, вымахал в здоровенную козу, и теперь она, приблизившись, меланхолично объедала пожухлые листья с цветочной клумбы. Во взгляде желтых козьих глаз с черными точками зрачков Ван Чжи чудится осуждение пополам со снисходительным пренебрежением, словно он, по мнению козы, полный и беспросветный идиот. Отчего-то в памяти всплывает картина, виденная буквально только что – Тан Фань, растянувшийся на кровати, закинув руки за голову, и блаженно пускающий слюни на подушку и вытесненный на противоположный край широкого ложа Суй Чжоу, чье лицо, утратив обычную суровость, казалось совсем юным, а чьи торчащие из-под одеяла босые ступни зябко шевелились, обдуваемые сквозняком из полуоткрытой двери. Похоже, он и вправду идиот. Его не хотели использовать, его просто хотели. А еще ему хотели помочь. И ведь помогли – теперь он ощущает в себе достаточно мужества, чтобы вернуться на свой пост, решать проблемы и преодолевать опасности. Через несколько дней должны привезти тела убитых из губернаторского эскорта, и если Дин Жун на самом деле мертв, теперь у него достанет сил принять это. А пока что он не будет гасить в своей душе крошечный проблеск надежды. Поднявшись на ноги, Ван Чжи возвращается в дом. Некоторое время стоит на пороге спальни, разглядывая спящих. Тан Фань успел перевернуться на бок и свернуться в калачик, а Суй Чжоу хмурится во сне и беспокойно шарит рукой по тому месту, где недавно лежал Ван Чжи. Коротко улыбнувшись, тот бесшумно раздевается и вновь ныряет в постель, предварительно натянув край одеяла на зябнущие ступни Гуанчуаня. Негоже покидать этот дом украдкой, будто ночной воришка. Этим он дал бы понять, что стыдится случившегося и испытывает сожаление. Они проснутся вместе, вместе сядут за стол и позавтракают. И завтрак будет вкусным, это одна из немногих вещей, в которых можно быть абсолютно уверенным.