Хотя прежний мир никогда не вернется

Даже если я скажу: «Все будет хорошо», То все равно услышу, что ты хочешь покончить с жизнью, Снова и снова мы пытаемся просто оставаться в живых. Может быть, мы все изменим, потому что еще не слишком поздно. Никогда не бывает слишком поздно.

Многие сочли бы унижением после пилотирования егеря и жизни в шаттердоме очутиться в небольшой квартирке за многие километры от дома, пойти работать переводчиком и спокойно платить по счетам, живя такой размеренной и спокойной жизнью, какой только можно было бы. Но Райли Беккет вовсе не считал свою настоящую жизнь унижением или даже безумием. Он даже не переживал из-за того, что дом остался за много километров, а отдаление от воды даже радовало его. Стоило ему почуять морской соленый запах, как вспоминался Гонконг, и ужас сковывал все тело. Близость смерти и чужого мира оставила ошметки от его былой и без того наигранной бравады. После закрытия разлома ему только в первый день хотелось праздновать и веселиться, а потом на плечи упала тяжесть всей впустую потраченной жизни. Нет, не впустую — он спас миллиарды людей. Но его собственное существование было загублено. Он чувствовал себя продуктом, выложенным на прилавок, — поторгуют несколько лет, пока пилоты еще будут звездами, а потом утилизируют. Райли отчетливо помнил, как очутился в Бирте, небольшом американском городке. Спустя несколько часов после победы он уже поднялся к себе в спальню и рухнул на постель. Мако была рядом — замерзшая, тонкая, решительная. Она рассказывала ему, как хороша жизнь в полуразрушенной Японии, а он, держась руками за голову, думал, как же сильно ошибался, решив, что они оба распрощались с прошлым. Победа не ударила в его голову адреналином. Победа оставила его жалкой задыхающейся на берегу рыбой, потому что он все еще не знал, ради чего сражался. Маршал Хэнсен пришел к нему часом позже, когда Мако выдохлась и уснула на постели, а Райли бесцельно перебирал старые фотографии с братом. «Какая у тебя группа крови?» — спросил маршал спокойным голосом. Райли, встрепенувшись, ответил, что третья положительная, и тогда Геркулес сказал то, что Беккет, возможно, хотел услышать, а возможно, предпочел бы не слышать никогда из-за случившегося дальше, позже: «Чака нашли. Кровь нужна, а я мало кого могу попросить об этом». Еще часом позже, отдыхая в комнате для доноров, Райли думал о том, как сильно Чаку повезло. Думал, как будет здорово всем вместе выехать на материк, куда-нибудь на нетронутую природу, подальше от океана, просто отдохнуть. Ему не хотелось признавать, что на самом деле отдохнуть они смогут не через месяц и не через год, а гораздо позже. Не хотелось признавать, что его, вероятно, снова запихнут на место пилота и заставят управлять новым, более совершенным егерем. Смотрел на выстроенные в ряд бутылки с соком, а видел рейнджеров, так же стоявших рядом друг с другом и не мог сдерживать бессильного страха. Когда он был в Бродяге в последний раз, организм исчерпал все силы, лишь бы не сдаться. В то мгновение у Райли не осталось даже силы воли, которую можно было бы собрать в кулак, чтобы держаться, и Геркулесу пришлось почти нести его до вертолета. Райли проснулся почти через сутки. Разбитый, с болящей головой, но отдохнувший и живой. Чего нельзя было сказать о Чаке. — В коме, — сообщил Герк, когда Райли спустя неделю осторожно спросил его об этом. — Я договорился с клиникой в Америке, хочу перевести его туда… — он говорил еще долго, а Беккету оставалось только кивать, слушая дерганый, сорванный голос, звучавший просто потому, что Герку нужно было кому-то рассказать. С кем-то поделиться. — Вы летите с ним? — уточнил Райли. Он знал, что в шаттердоме полно дел, и без маршала они вряд ли справятся с ними. — Нет. Он летит один, я нужен здесь, — ответил Геркулес, и в это мгновение у Райли екнуло сердце. Нехорошо, болезненно, остро, тонко, будто под ребра всунули шило. Кулак сжался-разжался. Чак спас даже больше, чем просто его жизнь — Чак спас целый мир, в котором Райли теперь мог спокойно дышать. — Я могу полететь с ним, — проронил Беккет. Ему было совершенно некуда идти, он задыхался внутри темного шаттердома, и в ту секунду в голове мелькало лишь одно желание: вырваться. Ни за что он не ненавидел себя сильнее. Райли прилетел в Бирт спустя несколько дней вместе с Чаком. Выходил из самолета оглушенный, не понимающий, что происходит. Едва сев внутрь, он долго смотрел на ширму, за которой стояла каталка с Хэнсеном, но не решался заглядывать. А потом заглянул. Заглянул в запавшие закрытые глаза, впалые щеки, бледные губы. Прикоснулся к влажной, липкой коже. Потряс безвольно опавшую руку. Это же Чак, мать его. Чак был редкостным непоседливым засранцем и хорошо дрался, но сколько бы Райли не тряс его, он не приоткрыл глаза ни на миллиметр. Не дернулся. Не сжал руку Беккета своей. Ему было тяжело проститься с Мако, но подвести Геркулеса он не мог. Райли забыл про это «тяжело» в тот момент, когда самолет тряхнуло и Чака тоже. Дернулись безжизненные губы, но это было всего лишь действие физических сил, а не осознанное движение. Райли подумал, что отдал бы полжизни за то, чтобы услышать очередную колкость, вылетевшую из этих губ. В больнице их — точнее, его, Райли, Чак вряд ли что-то понимал — встретил Марк Миллер, врач. И, пока Хэнсена осматривали, Беккет сидел в холле. У Геркулеса были деньги, очень нужные деньги, но Райли неожиданно для себя осознал, что, не будь их, он безропотно пошел бы собирать средства. Хоть куда — на трассу или с жестянкой для мелочи. В молчании и бессилии прошли первые тяжелые, долгие дни. Сначала ему было тяжело заставить себя заглянуть в палату. Он заходил в кабинет к Марку Миллеру и просил написать короткую записку о состоянии Чака, которую потом читал Геркулесу, связываясь по Интернету. Ему казалось, что зайти внутрь палаты значит признать собственное бессилие. А потом в один пасмурный, хмурый день он столкнулся у дверей кабинета с матерью одной из пациенток. Она держала в руках книгу и придерживала страницу одним пальцем. «Доктор Миллер свободен? — спросила она. — Я быстро спрошу, хочу успеть еще почитать Саре до того, как стемнеет». «Почитать?» — встрепенулся Райли. «Я понимаю, это все ненаучно, но я верю, что она слышит каждое мое слово. И понимает». «А у Чака в палате тишина…» — подумал тогда Беккет. Он представил себя в темноте и тишине. В паутине проводов, манжетов, капельниц. В затхлом больничном воздухе. Вспомнил себя, мечтающим вырваться из гонконгского шаттердома, и горько усмехнулся. Каким же идиотом он был. В тот день он впервые переступил порог палаты Чака — на несколько минут. Так началась его странная, наполненная ожиданием жизнь в Америке. С первой зарплаты Райли покупает себе словарь со специфическими техническими терминами и почему-то телескоп — наверное, чтобы быть ближе к небу, которое оказалось вовсе не таким страшным, как ему казалось в детстве. А еще — новую рубашку для Чака. Геркулесу, который звонит ему каждый день, говорит, что это подарок на день выздоровления. Спустя неделю Чак открывает глаза. Сначала на несколько секунд — открывает и держит, глядя суженными зрачками за стены. Райли пишет Геркулесу письмо, не замечая, как стискивает клавиатуру пальцами. Забыв упомянуть, что глаза у Чака неживые, пустые. Забыв упомянуть, что Чак не реагирует на обращение, не реагирует на громкие звуки. Это все придет со временем, повторяет про себя Райли и знает, что прав, и сердце заходится в счастливом, радостном скачке. Вернувшись домой после конференции, Райли открывает Интернет и тщательно изучает австралийский вариант английского. Делает себе заметки на листке. Ему кажется, что фраза на родном и привычном диалекте Чака порадует. Райли не задается вопросом, почему ему вообще хочется порадовать Чака. Спустя две недели Чак уже может лежать с открытыми глазами достаточно долго, но глаза эти смотрят в одну точку и не сдвигаются ни на сантиметр, что бы он ни слышал. Райли сидит с ним всего лишь по часу каждый день и никогда не прикасается. Потому что он помнит Чака с его колким взглядом и издевками, с усмешкой на губах, помнит Чака дерущимся, яростным и хочет помнить его таким, а не беспомощным безвольным телом. После того, как Чак проснулся, его тело начало меняться. Райли не раз наблюдал, как медленно зарастает щетиной упрямый, вздернутый даже во сне кверху подбородок, пока наконец сам не взял в руки бритву. Райли знает, что Чак не сможет ничего сделать, но все же придерживает его руку, невольно поглаживая большой палец. В следующий такой раз, когда Райли подходит к нему с бритвой, Чак фокусирует на нем взгляд. И Беккет не выдерживает — он отшатывается, отступает, оступается. Он бежит к Миллеру, чтобы рассказать об этом, и тот осматривает Чака. Тщательно — как, впрочем, и всегда, Марк немец, а немцы скрупулезны и дотошны, поэтому Райли ему доверяет. — Это может просто означать, что он воспринимает звуки и понимает, откуда они. Сохраненный ориентировочный рефлекс, так это называется. — Чак, — говорит Райли как можно громче, — посмотри на меня. Ты меня узнаешь? Но в этот раз Хэнсен не поворачивается. Райли не понимает, почему, но он стоит за дверью больницы и щелкает зажигалкой, хотя не курит, да и не хочется. Хочется выть, и протяжные, тоскливые, негромкие звуки рвутся из горла. После смерти Йенси он не говорил месяцами — наверное, потому, что понимал: смерть — это навсегда, это не лечится. Но он не может так же просто смириться с тем, что состояние Чака похоже на смерть. Навсегда. Не лечится. Райли позорно сбегает. Он соглашается на работу на крупной конференции и уезжает на три дня. Живет в гостинице, почти не ест и в свободное от работы время смотрит телевизор. У него с собой коммуникатор, но Интернет его пугает. Он не врач, да и в принципе мало понимает в медицине — наверное, поэтому у него еще есть надежда, и нельзя позволить, чтобы эту надежду отняли какие-то там форумы. Чак — чертов живучий засранец, повторяет Райли про себя и звонит Мако. Она далеко — она еще в Китае, помогает Геркулесу, у нее довольный тон, но глаза при виде бывшего второго пилота подергиваются грустью. Они говорят долго, почти всю ночь, и к утру Райли засыпает спокойно, готовый работать двадцать четыре часа в сутки. Вернувшись, он снова не может заставить себя зайти в палату. Сначала он долго моется — ему кажется кощунственным идти в клинику грязным, уставшим. Спина ноет, руки неохотно перекладывают одежду. Когда он заходит внутрь, Чак лежит с широко открытыми глазами, как всегда, и на хлопок закрывающейся двери поворачивает голову — едва заметно. Мышцы не слушаются Хэнсена как надо, все тело наверняка онемело. Райли не знает, каково это, даже представить не может, и он просто стоит на пороге, чувствуя, как стыд накрывает и без того искореженную душу. Чак смотрит зло, в этой злости больше жизни, чем когда-нибудь вообще в Чаке было, и Райли ясно, отчетливо понимает, как сильно они нужны друг другу. Хотя черт знает, что Чаку нужно — может быть, его мозг вообще не воспринимает реальность, может, ему снятся разные сны, о детстве, о войне, в конце концов, может, ему очень сильно нужен отец, но Герка здесь нет, а Райли… Райли может только попытаться заменить Герка процентов на тридцать. — Ты зря со мной не говоришь, — говорит он, пряча глаза, чтобы Чак не разглядел в них жалость. — Я же помочь хочу. Чак поворачивает к нему голову. Смотрит, и Райли больше не может не смотреть в ответ. Глаза у Чака все-таки поразительно, пугающе живые. До этого он выглядел как очень уставший человек, проснувшийся однажды утром по раннему звонку будильника и понимающий, что вставать, в общем-то, не хочется, да и не обязательно. Но сейчас он выглядит иначе — готовым бороться за свою жизнь. — Кивни, если ты меня понимаешь. У Чака от усилия расширяются зрачки, но он кивает, едва заметно качнув вниз подбородком. Райли не произносит ни слова в ответ — он весь деревенеет, от плеч до кончиков пальцев на ногах. Чак смотрит выжидающе, и на мгновение внутри взгляда мелькает такая мука, что Райли хочется прижаться к нему, согреть, растереть ослабшие мышцы. — Я позову доктора Миллера, — говорит Райли наконец. Он выбегает из палаты, бежит по лестнице, перескакивая через ступеньки. Он знает, что это крохотный шажок вперед, но счастье плещется через край, и надежда постепенно превращается в твердую веру.