Хотя прежний мир никогда не вернется

Многим детям хочется всего и сразу. Подарок — сию секунду, без привязки к дню рождения или новому году, шоколадку — съесть прямо после магазина, не доходя до дома, словно за дверьми квартиры она тут же исчезнет. Позже такие желания перерастают в алчность или нечто подобное. Райли тоже всегда хотелось всего и сразу, причем не всегда он понимал, что стоит соизмерять свои желания со своими возможностями. Но у Райли был Йенси, Йенси умел правильно сдерживать. Позже Райли пришлось научиться делать это самому. Возможно, в этом и был секрет его терпения. Секрет того, почему он до сих пор жил в Бирте и мерно работал переводчиком, лишь изредка вспоминая о гантелях и прессе. Купил себе домой гимнастический мяч, чтобы разминать устающую спину, и повязку для пошаливающей руки. Странным ему казалось то, что в новую квартиру совершенно не хотелось кого-то привести. Бывало, с ним заигрывали медсестры — были даже симпатичные, — или на улице с ним знакомились узнавшие его девушки, на серьезных научных конференциях серьезные «научные» дамы пытались заигрывать с ним, тоже узнавая в переводчике бывшего пилота Бродяги. Райли не понимал, в чем же, собственно, дело: в том, что он хотел избавиться от воспоминаний о Бродяге, или в том, что он чувствовал ответственность за Чака. Ни одна женщина не поняла бы его заботы о совершенно постороннем человеке. Или поняла бы — со всем фанатизмом сумасшедших любительниц егерей и их пилотов. Но для Райли Чак — в первую очередь человек, нуждающийся в помощи, а не крутой бывший пилот. За прошедшие три недели после того, как Чак научился узнавать других людей, изменилось вроде бы совсем ничего, а на самом деле — очень многое. После долгих дней терапии Чак вспомнил и самого себя, и всех своих близких. Райли принес в больницу фотографии Герка, Мако, Пентекоста и, по настоянию Миллера, показал их всех. Чак реагировал на всех по-разному, а Райли неизменно думал о том, как же это жестоко: напоминать ослабшему человеку о перенесенной боли и о смерти. Но в Чаке эти фотографии словно пробудили внутреннюю энергию, питавшуюся злостью, и, казалось, львиной долей этой энергии он поделился с Райли. Тот словно снова смог дышать. Помимо него и его отца Беккет контактирует только с Мако Мори. За спиной у Мако часто меняются картинки — симпатичные отели или открытые площадки ресторанов. Она все такая же, почти не красится и носит мальчишечью одежду. А еще — ждет его. — Приезжай, — играючи говорит ей Райли. — Не могу, — стеснительно улыбается Мако и думает несколько секунд, задумчиво прикрыв глаза. И улыбается тонко: — Как же странно мы оба привязаны к маршалу Хэнсену и его сыну… Странно, думает Райли и понимает, что мысль о связи Мако и Герка — если вдруг эта связь имела место быть — совершенно его не пугает. Герк — хороший человек. Не менее хороший, чем его сын. Ровно первого сентября Райли наблюдает, как Чак рассматривает картинки из книги, которую дает ему врач — доктор Мелисса Легран, а потом переключается на фотографии Геркулеса и Мако. Мелисса улыбается и что-то спрашивает, указывая на одну из фотографий. Там Геркулес треплет Макса за ушами — а фотографировала, видимо, Мако, нежно любящая обоих. Глаза у Чака подергиваются тонкой пленкой. А потом, почти в тот же день, Райли смотрит, как Чак неловко пробует ногами землю, опирается трясущимися от напряжения коленками. Зрачки у Хэнсена расширяются, мышцы ярко, отчетливо проступают под кожей — он рвется, пытается пойти, но не может. У него приоткрывается рот, и слабые хрипы вылетают из горла коротко, рвано, словно он матерится. Марк Миллер обещал, что восстановление речи займет около сорока дней, возможно, больше, но Райли больше не способен ждать. Он почти не помнит голоса Чака. И уже совсем забыл, что хотел запечатлеть в собственной памяти Чака сильным и высокомерным ублюдком. В его памяти Чак — слабое, обессилевшее существо, прикованное к постели, и все, что Райли к нему чувствует, — это жалость и щемящая нежность. Поэтому, придя домой, Беккет отчаянно старается освободиться от этих мыслей. Он узнает остаток средств на балансе Геркулеса и быстро оплачивает еще пару месяцев пребывания в клинике — это действительно нужно, это не прихоть. Берет учебник по японскому для продвинутых и погружается в изучение иероглифов. Некоторые он забыл, некоторые даже никогда не пытался изобразить. Он хватает тетрадь и черную ручку — Йенси больше нравились черные ручки, чертовому эстету, и Райли становится смешно от мысли о том, что привычки брата живы в нем. Наверное, это и значит быть живым даже после смерти. Он смотрит в чистый тетрадный лист в клетку и рассеянно чертит что-то меж сочленений синих линий. Это не поля, не заметки. Он рисует глаза Чака. Ему не нужен дрифт, чтобы понять, о чем Хэнсен думает, — ему нужен только один взгляд Чаку в глаза. Это почти страшно. На следующий день Чаку дают попробовать холодный сок для стимуляции рецепторов. Чак жмурится, и уголки губ дергаются вверх — это удовольствие, понимает Райли. На губах застывает прозрачная капля, и Хэнсен пытается, приоткрывая рот, ее слизнуть, но не выходит, язык не слушается. Райли пронзает острая жалость. Стыд от того, что он не может помочь, потому что салфетка и пусть даже самое ласковое, осторожное прикосновение унизит Чака, а делать ему больно Райли больше не может. Поэтому ждет, пока Хэнсен справится со своей проблемой. Капли терпения сыпятся в переполненную уже чашу — и дело не в том, что Чак долго копается, а в том, что простейшее движение стоит ему невероятных усилий. Райли мысленно добавляет к рубашке еще один подарок на день выздоровления — шикарный обеденный стол со множеством вкусной еды. Надо только выяснить, что именно Чак любит есть. Он думает, что до выздоровления рукой подать — по сравнению с тем, что они уже вынесли, — но ошибается. И ненавидит себя за эту ошибку так же сильно, как ненавидел за единственную мысль от предложения Герка сопровождать Чарльза в Бирт — вырваться из шаттердома. Когда Райли приходит в больницу в очередной раз, его не пускают к Чаку. Говорят, инфекция или вирус. Жар, проблемы с дыханием, воспаление слизистой горла. Райли в ужасе прикасается к себе. Райли теряет дар речи сам и только бессильно хрипит, разводит руками, чувствуя, как колени подгибаются. Неужели он вместо того, чтобы помочь хоть сколько-нибудь, только все испортил? Из квартиры он звонит Геркулесу и судорожно оправдывается, хватая ртом воздух. Умывается, плещет на лицо воду, роняет стакан с соком на ноутбук и смахивает бумаги со стола. Бьет кулаком по стене. Его японский на встрече какой-то важной шишки с другой важной шишкой очень плох, и он не сосредоточен, пропускает мелочи и получает выговор. Когда возвращается домой, едва не попадает в аварию, а добравшись до дверей квартиры, понимает, что забыл на встрече свою кредитную карточку. И только после этого спрашивает себя, почему — почему, черт побери, — Чак вызывает в нем такие чувства. Вскоре Хэнсен приходит в себя, и Райли снова пускают к нему. Они пару минут сидят рядом, Райли читает ему вслух, пока не понимает, что его почти не слушают. Чак безучастен, апатичен. Райли трогает его за плечо, трясет и видит, как лицо Чака кривится не то от отвращения, не то еще от чего-то неясного, непонятного. Беккет не знает, что делать. Он смотрит на безучастное лицо Хэнсена и не понимает, что это. Может, сон разума, вернувшийся после болезни. Может, Чак и не осознает, что Райли здесь, не узнает, не хочет ничего — даже семью свою, и то не вспомнил бы. А может, Чак сам отчаялся, не верит, что сможет выкарабкаться. Райли знает только то, что им обоим больно. И тогда, отложив книгу, он начинает рассказывать о своем детстве. Это почти как дрифт — воспоминания, выложенные без утайки, самые грязные и извращенные мысли. Райли кажется, что, если он расскажет все, иллюзия прочной связи между ними исчезнет, а может, исчезнет иллюзия того, что Чак никогда не ответит, не очнется от своего немого и полуглухого сна. Изменится хоть что-нибудь. Ему неуютно и даже стыдно, ему страшно смотреть Чаку в глаза. — А ты, — говорит, отвернувшись, — тяжело с отцом жить, поди, было? Готовка, стирка, уборка — не мужское это дело, верно? — Он знает, что говорит глупости, и мысль о том, что Чак даже вломить ему за это не может, заставляет его вздрагивать. Чак медленно приподнимает левую руку на несколько сантиметров от одеяла. И открывает губы, отчаянно жестикулируя. И Райли кажется, что он произносит имя отца. А после Райли замечает, где именно лежит левая рука у Чака — почти на сердце. — Герк хочет видеть тебя здоровым. Ну давай, для него — ты же можешь. Чак с усилием, но кивает. И это так безумно близко, больно, страшно, что Райли стискивает его руку сильно и, кажется, никогда не отпустит. Но приходится. Хэнсен после этого поправляется и поправляется стремительно, зубами и когтями выцарапывая у судьбы право на нормальную жизнь. Он делает все, что говорит ему Миллер, выполняет самые глупые просьбы Мелиссы и находит время для того, чтобы послушать Райли. Однажды, когда Райли читает ему спокойную книгу из классики, он засыпает. Просто закрывает глаза и весь расслабляется, а Райли вскакивает и растерянно хлопает его по щекам. — Не… не надо, Чак, — почти кричит, — Чак! А когда Чак открывает сонные глаза, Райли понимает, насколько глупо поступил. Хэнсен смотрит на него недоуменно. Пальцы дергаются, на сантиметр сдвигаясь по одеялу, и Райли, заметив это, осторожно их сжимает. Это доверие, самое настоящее, Райли ощущает Чака как самого себя, действительно словно во время дрифта, и их обоих прошибает. Проходит неделя, в течение которой Райли только читает ему и изредка наблюдает за тренировками. Чак помимо всего прочего учится выполнять чужие команды, и происходит нечто такое, что заставляет Райли рассмеяться — впервые за долгое время. «Поверните голову влево», — говорит ему доктор Миллер, а Хэнсен поворачивает вправо. Райли сначала вздрагивает, а потом Чак, усмехнувшись — Беккет готов поклясться, что это именно усмешка, губы растягиваются совсем как у прежнего Чака, только пластичности онемевших мышц не хватает, — все-таки делает все в точности, как сказал Миллер. И улыбается. Улыбается, черт побери. Райли ловит на себе его взгляд и улыбается в ответ. Спустя еще две недели Чак уже уверенно стоит с поддержкой санитаров и бодро крутит головой в разные стороны. Еще не говорит, но пытается объясниться с Райли, Райли даже улавливает в его хрипах что-то похожее на «твою мать» и «убью», и еще какие-то ругательства. Беккету хорошо. Он терпеливо работает, и как-то, с очередного гонорара, меняет свою скромную односпальную кровать на двуспальную. Сердце бьется в горле. Ему хочется, чтобы на эту постель поскорее завалился кто-нибудь кроме него. Не посторонняя девка с улицы и даже не близкая, родная Мако. Он знает, кого ждет, и от этого ему, впрочем, не легче. Пока осень еще теплая и благосклонная, Миллер разрешает Райли взять Чака на прогулку, и рано утром в воскресный день Хэнсена сажают в инвалидное кресло и выкатывают в парк. Райли катает его по дорожкам в уютном, облагороженном парке рядом с клиникой. Они почти не разговаривают, Чак молчит, и Райли кажется, что ему совсем не нравится. Но после Беккет заглядывает ему в глаза — снова, как всегда, как привык. И видит там влажное, еще не стекающее, но уже собирающееся. — Эй, — говорит Райли, — да ты по этим дорогам еще побежишь. Слышишь? Побежишь! — повторяет настойчиво и сам действительно твердо уверен в том, что так оно и будет. Чак не без труда крепко сжимает кулаки. В глубине парка, присев на скамейку, Райли разворачивает почти растаявшее мороженое, берет заранее припасенную ложку и кормит Чака. Тот жмурится и едва ли не отплевывается поначалу, но Беккет берет его за плечо и едва ощутимо гладит. — Если тебе будет легче — запихаешь мне потом эту ложку по самые гланды. Тоже стимул скорее выздоравливать, да? После этого Чак ест спокойно. Райли возвращается домой уставшим. Таким уставшим, словно на плечах действительно самая настоящая гора. Чак заснул беззаботно — точнее, Райли так кажется. А вдруг ему снятся кошмары? Вдруг он видит во снах взрыв той бомбы, смерть Пентекоста? Или смерть матери во время нападения кайдзю? Думает о Страйкере, от которого даже обломков не осталось? Он бежит в клинику очень быстро, чтобы застать Миллера на месте. Марк смотрит на него широко открытыми глазами. — В чем дело? — Можно я останусь с ним на ночь? — спрашивает Райли. — Вдруг ему снятся кошмары, и он вообще не может спать. — Он крепко спит, мы даем ему легкое снотворное, — спокойно объясняет Миллер, пока Райли настаивает и настаивает — до победного согласия. Возможно, ему просто хочется посмотреть на спящего — по-живому, а не в коме — Чака, но он ни за что себе в этом не признается. Как и в том, что дороже и важнее Хэнсена-младшего у него никого нет. Никого.