чужой бог (foreign god)

      Неуверенный в себе, Анатолий стоит посреди храма.       Он не заправлял свою кровать уже более суток. Сергиевский одним движением медленно и покорно опускается на колени перед золотым алтарем, почти распластываясь перед ним. Его взгляд был тяжел, ногти больно впились в ладони, а в голове метался лишь один вопрос: «Может ли вообще это его спасти?».       Теперь у него не осталось ни секунды времени. Тот, на кого он может положиться, − то есть тот, о ком ему не нужно волноваться, когда он ложиться спать, тот, кого он еще не бросил в дыму, оставил позади в Италии.       Он противостоит Фредерику Трамперу второй чемпионат подряд. Но он не выиграл ни одного матча. Да что уж там, он даже близко не подошел к ничьей.       Анатолий начинает считать, что семейная жизнь — словно плохо сидящий костюм, сшитый совсем не для него. Его могут называть предателем, лжецом или мошенником, ведь только бог знает, правы ли они, но никто не может заявить, что он никогда не старался.       Ему не могут сказать, будто все, что ему нужно сделать, − это найти хорошую женщину, которая будет терпеть его, и остепениться, чтобы наконец отложить шахматную доску в сторону и найти другую, нормальную работу, чтобы содержать семью. Они не могут ему сказать, что он должен купить идеальный дом в какой-нибудь деревеньке, чтобы летом туда привозить детей, или, что он и вовсе должен подталкивать своих детей к влиянию пропаганды своей страны. Они не могут ему сказать, что он не пытался, когда он всегда придерживался всего, следуя общественным устоям. И куда это привело его?       Теперь он в чужой стране, ищет чужого бога и молится ему о какой-то призрачной надежде, что, вероятно, он сможет искупить свою вину с помощью бессмысленной настольной игры.       Он наклоняется еще ниже, складываясь почти пополам, едва касаясь лбом земли. И молча умоляет. Он молит о еще паре мгновений, зная, что не заслужил их. Ему нужна всего минута или даже секунды будет достаточно, чтобы уйти от мысли, что буквально всё и все вокруг него загоняют его в угол, ограничивают его. Анатолий делает глубокий вдох, но даже тот дается ему с трудом. Он поднимает голову, чтобы взглянуть на золотой алтарь.       Вместо этого он видит Фредерика Трампера.       Тот стоит всего в шаге от него, глядя сверху вниз на Анатолия, жалко распластавшегося у его ног, но не говорит ничего ехидного или унизительного, чего ждал от него Сергиевский.       Анатолий с усилием поднимается на ноги, снова обретя силы стоять. Ему хочется спросить, чего хочет Трампер, но знает, что не стоит этого делать. Поэтому он лишь кивает на прощание и отворачивается, собираясь уходить, однако твердая рука хватает его за плечо и останавливает. − Послушай.., − тихо начал Фредди. − Не думаю, что должен это делать, − парирует Анатолий, вырывая руку. − Просто выслушай меня.       Повисла пауза. Несмотря на решение уйти, Сергиевский все же поворачивается к Трамперу. Его голос звучит искренне и мягко, совсем отличаясь от тех дерзких обвинений, которые он бросал прессе. − Что? — спрашивает он, пока Фредерик размышляет о чем-то про себя, явно пытаясь сделать верный выбор. − Когда мы будем играть в следующий раз, − медленно начал он, не глядя Анатолию в глаза, − я собираюсь сыграть Индийскую защиту.       Анатолий нахмурился. Свет отражался от золотого алтаря позади Фредди, из-за чего казалось, будто он светится. − Почему? − Я смотрел некоторые игры. Есть вариант, который позволит белым выиграть, но тогда мне пришлось бы пожертвовать конем на ранней стадии игры, или ты можешь… − Почему ты помогаешь мне?       Фредерик поднимает глаза, чтобы посмотреть на него. И Анатолий не может не вздрогнуть перед этим взглядом. От этого взгляда ему хочется рухнуть на колени и откровенно поведать о всех своих страданиях ради долгожданного избавления от них, как сделали бы люди перед чем-то святым. У Фредди нет ответа, вместо этого он задает Сергиевскому другой вопрос, как, впрочем, и поступают обычно все боги: − Ты любишь шахматы? − Да… Люблю. − Нет, ты не любишь, − резко отвечает Трампер. — Если бы ты действительно любил шахматы, мне бы не пришлось переступать эту черту. Ты в дерьмовом состоянии, Сергиевский. Слушай, я все понимаю, но ты был хорош в прошлом году. Ты был великолепен. Так почему ты сдаешься? Давай, проиграй, если это не имеет никакого значения для тебя. Но для меня это важно. Ты прекрасно знаешь, что это неуважительно к нам обоим.       Анатолий открывает рот, чтобы хоть что-то сказать в знак протеста. Если он сдастся или проиграет, Флоренс увидит своего отца, а они со Светланой, возможно, смогут начать все сначала, если он хоть немного постарается. Но больше всего он хотел просто вернуться домой и остаться одному, чтобы снова укрыться от всех в щите из жалости к себе, который он создал для себя.       Фредди сжимает его плечи обеими руками, в его взгляде горит твердая решимость. − Перестань думать обо всех остальных. Ты разрываешься между всеми, но ты следуешь только своим фантазиям. Да ты же не любишь никого настолько, чтобы бросить шахматы, так что не спрашивай ничего и просто прими мою помощь, а мы можем притвориться, что никогда даже не встречались.       Анатолий даже не уверен, привиделось ли это все ему или нет. Он думал, что Фредерик Трампер ни за что на свете не променял бы свою победу, но, возможно, он ошибался. Он чувствовал тяжесть его рук на своих плечах, эта тяжесть была реальна. Фредди — единственный человек, кто решил поддержать его, когда он был готов упасть. − Ты.., − он не знал с чего начать, что сказать. Его разум находился в смятении, но он говорит еще до того, как успел подумать. − Какие вариации?       Фредди ослабляет хватку. Его руки мягко соскальзывают по предплечьям, а его напряженность словно смывается волной облегчения, будто это был вопрос жизни и смерти. − Я не помню, но у меня есть это где-то в книге. Ты в каком номере? Я подброшу ее тебе к двери сегодня вечером.       Сказав это, Фредди уходит, чтобы вечером сдержать свое слово. Сергиевский смотрит, как тот удаляется из храма, пока вовсе не исчезает из вида.       Анатолий снова вернулся к алтарю, поправляя помятый костюм, начиная с того, места, где Фредди прикоснулся к нему. Он до сих пор чувствовал тепло прикосновения. Словно это был ожог, который вместо нанесения раны избавил его от ощущения тяжести на душе. Словно его коснулся чужой бог. По крайней мере, так хотелось думать Сергиевскому.