Чуя откровенно устал, сидя на холодном полу, из-за которого по коже пробегает дрожь раз за разом становясь сильнее до того, что он не верит впредь, что возвестись на собственные ноги ему выдастся возможность, сидя, словно пригвождённый, ощущая, что ноша на его плечах лишь увеличивается, и, к его сожалению, способность гравитации не даёт её облегчить, а признаться честно, так хотелось, так было необходимо, как воздух минутой ранее. Давно не свежая кровь впредь поблескивает прежним алым, напоминая, что эсперу следовало в ней утопиться, её бы хватило, её было бы с предостатком; лучше бы неприятно стягивала кожу, лучше бы виднелась засохшими багровыми струями, которые перед тем, как окончательно смыть, сдирал бы своими же короткими ногтями, пуская свою же кровь, разрешая той смешиваться, только чтобы успокоить душу, чтобы её заверить в том, что она, кровь, впредь его только. Он не знает того, скольких убил этими, облаченными всё ещё в чёрные приталенные перчатки руками, не знает и того, скольких обратил, оставляя лишь жажду чужой жизни. Накахара за все свои года работы цепным псом Портовой мафии так и не научился разбрасываться жизнями, не привык отбирать чужое всё без остатка столь просто и столь ничтожно.
Прежняя белая рубашка вся в ярких пятнах, в ярких вкраплениях, и пусть никто никогда не узнает, что он бы отдал слишком многое, чтобы на его теле было столько же ран, сколько крови на одной лишь одежде. Мафиози привык видеть себя облитого ею до кончиков вьющихся рыжих прядей настолько, что по привычке промывает волосы шампунем трижды, распутывая те впредь не дрожащими пальцами в надежде, что на них ничего не осталось, что стальной запах ему мерещится, но видеть на себе чужую — он не привык совершенно.
У него не получается отдышаться, словно тело всё ещё отчаянно сражается за жизнь и не собирается принимать реальность, в которой ему на какое-то хоть время не грозит смертельная опасность, и это все ощущается так по-старому, когда у него не хватает сил на то, чтобы сделать вдох полной грудью без тяжести в лёгких и боли в сломанных рёбрах, пока Дазай стоит в жалком метре от него со слетевшей впредь маской: только после битвы, только на жалкие мгновения острая улыбка рассыпалась на столь же острые осколки, оставляя за собой лишь слегка поджатые тонкие губы, пока их обладатель лишь смотрел куда-то вдаль совершенно по-другому, совершенно по-настоящему, и Чуя глаз с него не сводит — все отчаянно по-старому. Накахара видел своего бывшего напарника таким отнюдь не часто, ведь после использования порчи сам долго мог не возращаться в сознание, заставая брюнета уже таким для всех привычным — фальшивым; рассматривает профиль с точёным носом и такими длинными, но опущенными вниз чёрными ресницами, чужие зрачки отдают прежним коньячным оттенком с примесью того, чего ему, сражавшимуся с ним плечо к плечу на протяжении пары лет, до сих пор не понять.
Совсем за долю секунды верх над ним берёт злость, Чуя никогда не умел контролировать свою вспыльчивость, если та связана с Дазаем, словно тот горючее для и без того стабильно бушующего пламени, но вот сам же Осаму вполне мог, от чего поначалу казалось, что это столь новый и оригинальный способ умереть не от своих рук, вот только перестало так казаться тогда, когда тот, кому тогда не было и жалких пятнадцати, сказал, что боль он ненавидит, а боль — это всё, что эспер гравитации умеет приносить. В их отношениях было место всему: лютой ненависти и взаимных избиений, да таких, чтобы до сломанных конечностей и месяцами красовавшихся синяков; всевозможным оскорблениям до того, чтобы потом молчать весь оставшийся день из-за того, с какой силой саднит настрадавшееся за день горло, и предательству лишь с одной стороны.
Дазай предал его четыре года назад, одной ночью исчезнув и перечеркнув всё, что только было возможно, заставив бывшего напарника сидеть в тишине собственных мыслей, распивая самое дорогое в его квартире вино, всего одна ночь и один звонок от Мори-сан дали почувствовать то, как внутри что-то с жалостливым треском обрывается. Чуя хотел бы сказать, что чувствовал себя прекрасно, что последующие несколько дней заходил в тот же самый бар, заказывая столь непривычный и неприятно горький на вкус виски, чтобы кривясь, допить тот до дна в полном одиночестве, лишь чтобы отпраздновать, но что-то всё таки не даёт ему обладать подобной роскошью. Он пытался разозлиться, дать себе мысленную пощёчину, чтобы возникшее чувство абсолютной пустоты заполнилось чем-то даже настолько опасным, только, чтобы больше не мог ощущать, как образовавшаяся дыра сжирает его изнутри, но стоило увидеть Дазая тогда, спустя четыре года, обездвиженного и пригвожденного к серой бетонной стене, что вся исполосана багровыми подтеками, оставшимися от людей, чьи имена Накахаре знать нет и смысла, как весь тот разожжённый ранее огонь вмиг тухнет под тонной сброшенного на него песка. Ему хотелось сломать его на мельчайшие части, хотелось избивать до того, чтобы брюнет просил о скорой смерти, ведь тот на сам деле так ненавидит смерть, так её презирает и боится, а Чуя — это и есть смерть, то, что Осаму столь ненавидит, столь презирает и боится до посинения и желания вскрыть собственные вены короткими ногтями только, чтобы не Чуя, но по итогу, всё, что на самом деле желал Накахара в тот момент — это уйти.
— Если бы не вдруг поменявшиеся планы, то ты правда оставил бы меня там умирать вместе с тем придурком? — голос звучит до невозможного хрипло и надрывно, от чего эсперу гравитации хочется врезать самому себе за то, насколько сильно же тот дрожит, особенно тогда, когда Осаму всё же переводит на него свой взгляд. — Продолжал бы смотреть в чёртов экран до тех пор, пока я окончательно не утону?
— Ты правда думаешь, что мои планы могут вдруг так удачно поменяться? — Его глаза привычного коньячного оттенка, на самом дне которых поблёскивают надоедливые янтарные смешинки, и Чуя даже нашел бы те когда-то привлекательными, если бы они не принадлежали непосредственно ему. — Настолько во мне сомневаешься, Чуя?
И впервые Накахара не рад, что Осаму не провыл в своей излюбленной идиотской манере его многострадальное имя, ведь это дало бы некий импульс его телу, чтобы наконец подняться на ноги и врезать в скулу сжатым кулаком так, чтобы тот отлетел от удара на несколько метров от него же подальше, но нет, тот этого не сделал, более того, его голос звучал до непривычного трепетно без доли прежних насмешок и игривого самодовольного тона.
— К чему были те сказанные слова на прощание? — скрипит зубами от полного безсилля. — Для тебя это ведь всего-то очередная замысловатая игра великого Дазая Осаму, верно? — пытается дать опору телу выставленными вперёд руками, но те предательски дрожат и разъезжаются по мокрому полу. — Игра, в которой все ничего не стоящие пешки, а ты тот, кто перемещает их по шахматной доске.
— Я сказал бы всё, только бы заставить Достоевского мне поверить, — нарочно пропускает слова эспера гравитации об игре, была бы другая ситуация, возможно, менее напряжённая, возможно, когда действительно можно было уже выдохнуть, то Дазай бы выразил все свое искреннее удивление о быстрой доходчивости Накахары, но не сейчас, когда тот подобно раненому зверю пытается хоть дотянуться, чтобы иметь возможность задеть, но которому остаётся лишь захлёбываться собственной кровью с прежней гордыней, и брюнет видит его таким впервые, хотя нет, это ему уже знакомо. Весь это план, партия в шахматы, что он с Фёдором разделили на двоих, был построен на потерях ради победы, сказать, что он не знал заблаговременно об использовании способности Брэма для создания целой армии, конечно, он не знал — предполагал, как и то, что Достоевский в качестве щита использует именно Чую, ведь именно тот был самым сильнейшим в их подчинении эспером, но так же тем, с кем Осаму проработал все свои юношеские годы, чуть ли не живя под одной крышей, с полной уверенностью, что у Дазая рука не дрогнет его убить — прогадался. — Знаешь, — натягивает на лицо слабую ухмылку, хмыкая себе под нос и склоняя голову к правому плечу в доброй старой привычке. — А я ведь не думал, что ты под воздействуем вируса, контролирующего твой разум, сможешь меня услышать.
Накараха готов содрать собственную кожу с триклятыми бархатными перчатками с его рук, готов шипеть, выплёвывая с кровью заведанные слова, только чтобы отдать всё, что у него осталось, Арахабаки за возможность стереть эту надменную улыбку с лица Дазая, и плевать он хотел на то, что без его способности обнуления, помрёт от своего же дара.
— Контроль вернулся, стоило воздуху окончательно покинуть мои лёгкие, — произносит Чуя, наблюдая за тем, как брюнет лишь подходит ближе свой широкой походкой, кривясь от невозможности спрятать руки в несуществующих в данной одежде карманах. — Не смей подходить ближе, чёртов ублюдок.
— Не подхожу, — проговаривает так буднично и спокойно, что Накахаре хочется чуть ли не на стену лезть из-за желания охватить руками чужую шею и свернуть её ко всем чертям, отправляя этого придурка прямиком в Ад, в котором тому самое место, и главное: подходит ближе, склоняясь прямиком над рыжеволосым, впутывая собственные длинные пальцы в огненные пряди.
— Руки убери, — практически рычит, когда брюнет, будто под предлогом распутать, лишь сильнее запутывает мокрые кудрявые волосы.
— Руки убрал, — словно отчитывается о проведённой работе, когда сделал ровно ни черта своими блядскими бесполезными руками, Чуе желанно схватить те самые конечности, чтобы напомнить им, какого это быть раскрошенными, но когда по телу раздаётся странное чувство спокойствия, понимает, что остатки вируса в его организме рассеиваются с помощью антидара точно так же, как вся вездесущая злость. — Видишь, когда я тебе хоть раз врал, шляпка?
— Пасть закрой, суицидальный ублюдок, — буквально падает на пол, когда больше не способен удерживать собственный вес, но чужая хватка под животом не даёт столкнуться с полом лицом, и не важно уже, когда пальцы Дазая охватили его поперёк, как и то, что тот довольно шустро укладывает Накахару щекой на свои же склонённые бедра. — Не могу и пальцем пошевелить.
— Это я уже предвидел, — отвечает еле слышимо, возможно, из-за того, что вдруг настроился на приближающийся топот, или, самое возможное, из-за того, что Чуя больше не в силе слышать.
— Если ты оставишь меня на мокром полу в этой чёртовой тюряге, клянусь, я, — Осаму прикасается ладонью к его щеке, и, кажется, впервые Накахара ощущает то, насколько она горячая на контрасте с его холодной, заледеневшей кожей.
— Раз уж так просишь, то как я могу, — Дазай немного сощуривает взгляд, смотря вновь куда-то далеко, скорее всего, в сторону из которой и доносится тот шум, вот только эспер гравитации знает, что это не единственная причина. — Отдохни немного, Чуя.
— Чёртов лжец, — получается слишком сдавленно уже чрезмерно тихим голосом, когда ноша на веках становится всё более непосильной даже для того, кто с этой ношей, кажется, на свет появился, когда история вновь повторяется. — Ты снова уйдешь, стоит мне показать, что я в тебе нуждаюсь.
***
— Взгляни на это, — юноша вытягивает вполне целую и не особо помятую фотографию размером с собственную ладонь, немного вытягивая руку.
— Труп? — Чуя всего секунду рассматривает обезображенное тело на снимке, которого не то, чтобы опознать, того сложно назвать и останками чего-то ранее человеческого. — Кто это?
— "Полковник", — всего одно слово, а так сильно и глубоко бьёт куда-то прямиком в солнечное сплетение, заставляя свой же организм привыкать к боли вместо привычного вдоха и выдоха. — Действующий исполнитель Портовой мафии.
— Что?! Тот старик мёртв?! — Чуя неосознанно вытаскивает руки из карманов узких брюк, которые всё ещё по старой привычке держал там словно под седьмым замком, словно это когда-то спасало или смогло бы спасти; голубые глаза впервые за долгое время сияют, переполненные слишком большим количеством чувств одновременно, возможно, Осаму никогда не удастся увидеть свои такими же. — Это невозможно! — рыжие брови суживаются в переносице, от чего взгляд в разы тяжелеет. — Кто это сделал?
— "Белый кирин", — и в этот момент, кажется, что так же, впервые за долгое время, руки опускаются, между пальцев всё ещё слабо зажата фотография, на которую смотреть в сотый раз впредь не хочется, а потому взор плывет по носкам острых лакированных ботинок и очертаний деревянного паркета прямиком под теми, кажется, что так же, впервые за долгое время, его маска трескается, оставляя тоску мельтешить в коньячного оттенка зрачках, ведь человек на снимке для Дазая, того, который сейчас такой настоящий, что-то да и значил. — Он без всякого предупреждения нападает на замешанные в конфликте организации, пытаясь взять над ними контроль, — в голове лишь образ того, о ком так славно говорит, пока в мыслях лишь сожаления, то ли из-за того, что может предвидеть далеко не все, то ли из-за того, что вообще продолжает вмешиваться в то, что принесет лишь большую мороку. — Он словно демон, — прикасается ладонью к собственному бедру, не по воле холодного разума пытается спрятать снимок в складках чёрных свободных брюк. — Нам до сих пор ничего неизвестно о его способности, но, вероятно, чем больше он убивает, тем сильнее становится.
— Что за? Получается, для него этот конфликт все равно, что богатые охотничьи угодья, — у Накахары на лице всё слишком расписано, даже не почерком витиеватым, а так, чтобы прочесть мог каждый и без доли усилий — он в печале, в собственной беспомощности, и, видимо, это единственное состояние, которое Осаму так хорошо понимает, вот только явно не в случае с делом о "Белом кирине", и Дазая тут же словно головой в воду окунули. — И что мы будем с ним делать?
— Нет же, Чуя, — хочется засмеяться со своей же глупости, как и от того, что никто, кроме себя самого её и в жизнь не заметит, а потому растянутые тонкие губы в улыбке не кажутся такими уж и фальшивыми. — Ты неправильно мыслишь, — прикрывает веки в ровные перевернутые полумесяцы, ведь только недавно на дне тех карих глаз плескалось слишком до неправильного многое. — Теперь место главы свободно, — улыбка сменяется на нечто более расслабленное, когда полный контроль над эмоциями возращается в прежнюю нечеловеческую норму, а маска на лице вновь плотно закреплена, от чего во вдруг засверкавших недобро зрачках нет места прежней подлинности. — Так ведь мы можем стать кандидатами на пост главы, не так ли?
Не проходит и мгновения, как чужой тяжёлый кулак проходится прямиком по левой скуле, от чего бы Осаму определённо потерял бы всякое равновесие, если бы до этого не успел удобно усесться на кушетке, вот только рука так и застыла в воздухе с удивлённо раставленными пальцами, от чего снимок, ранее благополучно забытый, выпал прямиком под ноги. Дазаю бы улыбнуться оскалом, чтобы ехидно, чтобы ядовито, будто это вновь обычное дело, будто в этом ничего сверхъестественного, но уголки губ предательски не ползут вверх, а Чуя ведь наверняка собран, смотрит на него своим утяжелённым взглядом небесно-голубых глаз с блеском праведного гнева, словно святой, борящийся за свои устоявшиеся принципы в мире, в котором нет места лишь одному отродью, которого ему приходится касаться собственными руками, словно, стоит собрать всю грязь того самого мира, чтобы доказать, что все те на фоне одного лишь Дазая не более, чем просто люди, которым всё так же свойственно ошибаться.
— Какой неожиданный удар, ты напугал меня... — голос не дрожит, более того, тот холоднее стали отдаёт на коже даже того, кто переполнен обжигающей злостью. — Я, по-твоему, не человек, боли не чувствую?
— Сказки мне тут не рассказывай, — эспер гравитации продолжает смотреть куда-то сквозь него, не припоминая момента, когда считал того более пустым местом, чем сейчас; в его венах кипит заведомая ранее вспыльчивость, пока в чужих вполне себе кровь, хоть и чернее самой беззвёздной и безлунной ночи. — Скажи спасибо, что не прибил вовсе, — фыркает, разворачиваясь спиной к тому, у кого внутри всё буквально вздрогнуло из-за проявленного отвращения, а ведь он чувствовал его уже далёко не сотню раз не только от Накахары, от себя самого куда чаще. — А ты можешь дрыхнуть здесь хоть до самой смерти.
Чуя покидает комнату так же спешно, как и в неё и успел ворваться, оставляя Осаму с новой порцией сожаления и впредь не просто осколками, пылью спадающей вниз, к острым носкам ботинок, маской, открывающей тусклые карие глаза из-под длинных чёрных ресниц и совершенно истерзанные в попытках улыбаться губы. Бледная щека откровенно саднит, на ней в скором времени расцветут новые кровоподтеки прямиком возле уже обработанных, и на нём вновь не будет живого места, прямиком, как и в душе, до которой, если кому-то и будет в этой жизни дело, не добраться и из-под толщи костей и мяса, ведь если сейчас его зовут воплощением жестокости, греха и грязи, то увидев спрятанное — прозовут жалким. Для всех его тело музей историй прошлых битв и выживаний, как и с миром, так и с самим собой, то для него одного его тело — кладезь, мемориал на кладбище давно позабытых безымянных душ, напоминающий ему, насколько сильно он, будучи неизлечимо ранен, продолжает жить, ища не смерти — упокоения.
***
Дазай не злился, он никогда действительно не злился на Чую, в глазах которого вечно плещится что-то столь живое и хаотичное, что временами раздражает и завораживает настолько, что лучше бы спешно отвернуться, или же рискнуть ослепнуть. В отличии от Осаму, эспер гравитации всегда словно на раскрытой ладони, вечно такой откровенный и потому острый, дотронься — сотрёшь ту самую руку до костей из-за единственной попытки, и потому притягательный. Ему бы он так же открылся, в какой-то паралельной вселенной, где только они двое и теснота съёмной квартиры в забытом необжитом районе Йокогамы, в которой они часто коротали часы, перебинтовывая друг другу израненные тела, под взаимные оскорбления, что казались в те моменты неправильно тёплыми — Чуя бы принял, возможно, успел бы несколько раз опешить, состроить мину безразличия, решив, что Дазай вновь дурит его за нос, но он бы принял, со своими вечно чувственными голубыми глазами и суженными в переносице раскосыми бровями, сидя, как прежде, на краю идеально застеленной двухместной кровати, постельное которой уже хорошенько пропахло пылью с прошлого их прихода, обрабатывая очередную ссадину на чужом боку — возможно, Чуя бы не отказался от него, как он от самого себя.
Дазай смотрит уже на потерявшего сознание бывшего напарника так, как может смотреть лишь в такие моменты, позабыв о приближающейся возможной угрозе, потому что в его плане нет возможностей, кроме одного единственного тяжело дышащего Накахары на его бедрах, чьи слова и действия всегда так любили выбивать у брюнета землю из-под ног, пусть всем и всегда видилось то совершенно не так. Думал, ли он тогда в свои четырнадцать, что в будущем будет проводить бессонные ночи, только чтобы найти другой выход, другую развилку, в конце которой Чуя не останется мёртвым трупом на его руках, когда этот парниша, в котором ни роста, ни чувства стиля, в первую встречу сломал ему руку и раскрошил несколько рёбер, заверив, что в его голубых, нечеловеческих таких глазах пламенем горит желание жить и за жизнь эту бороться, когда в собственных тусклых — лишь нежелание вновь просыпаться? Осаму бы вновь состроил то отвращение на своем лице, чтобы после, выгнув бровь, спросить Мори не ударила ли тому в голову своевременная старость, но теперь, когда лёгкое тёплое дыхание касается его ладони, что всё ещё покоится на чужой щеке, понимает, что обязательно бы состроил вновь и вновь, раз за разом, днём за днём, ведь показать свои настоящие эмоции — выступить абсолютно беззащитным, когда, в отличии от других, не осталось боевой способности за спиной, когда, в отличии от других, не терял ни одного воспоминания о прошлой жизни, хотя так бы хотелось, начиная новую в месте, похлеще предыдущего. Он не сильный эспер с разрушительным даром и тягой к выживанию в поисках лучшего, он лишь антиэспер с прижившейся на лице маской напускной бесчувственности и пониманием собственной ничтожности в чуть лучшем мире, света в котором слегка больше, чем от ночных фонарей — Дазай не Чуя.
Ему для выживания требуется намного больше.
Осаму прикрывает глаза, когда губы расплываются в слабой улыбке самыми кончиками прежде, чем сделать то, что всегда — улыбнуться натянуто и дурачливо, резво махая рукой спешащему на встречу Анго в окружении силовиков. Брюнет демонстративно отряхивает ладони друг о друга, словно те пыльные совсем, морщась от влажности, что перешла с вщент мокрых рыжих волосы, весело отвечая встревоженному Сакагучи, вот только самую малость наблюдая за тем, как один из офицеров, под руки поднимает потерявшего сознание Накахару — Смерть небожителей ещё не уничтожены, а потому Дазаю вновь брать на себя роль лжеца.
