Ночные дожди на исходе лета

      В конце лета ночные дожди становятся чаще, начинаясь обычно под утро, и чуткий эльфийский слух сквозь толщу сонных видений сразу же улавливает разницу в звуке падающих капель: вот они стучат в стекло, вот бьют по листьям растущего прямо под окном дерева южной церры, вот шуршат в низких кустах вдоль дорожки. Тогда в первую секунду досадно не удаётся справиться с накатывающим страхом. Этот страх, как и звуки дождя, включает в себя слишком многое: тоску, обречённость, смятение, боль, и всё равно остаётся прежде всего страхом.       Привычно овладевая его накатившей волной, Лонли-Локли уже не пытается успокоить себя. Всё легко объяснимо: теперь ему есть, что терять. Если раньше дождь был просто дождём, то теперь его уютный шорох смешивается с едва слышным неровным дыханием, и, просыпаясь от стука капель, он вместе с этими мирными звуками ощущает тёплую тяжесть у сердца – обнимающую сквозь сон руку или лохматую голову, прижимающуюся к его груди покрасневшим ухом. И тогда уже не уснёшь, будешь смотреть в светлеющее окно, мерно дыша и снова и снова безуспешно пытаясь вместить в себя всю предельную наполненность медленных секунд дождливого угуландского утра. Смириться с тем, что этого когда-нибудь не станет, не получалось.       Шурф так и не рассказал Максу о своём давнишнем сне по дороге из Кеттари. Он сразу узнал старого шерифа Махи Аинти в рыжеусом незнакомце, удобно усаживающемся на край его гостиничной кровати. Говорили тогда о многом, и среди прочего важного и очень важного, между улыбочками и шуточками сэр Аинти уронил:       – Этот городок ещё сыграет в твоей жизни едва ли не главную роль, хотя об этом ещё и знать не знает твой любовник.       Он тогда вскинулся:       – Макс мне не…       Тот лишь отмахнулся:       – Конечно любовник. То, что он пока ещё ни разу не просыпался, весь искусанный, у тебя на плече, не имеет ровно никакого значения.       Сначала ему действительно так казалось. Постель его не пустовала, когда в этом возникала нужда, а Макс… это ведь Макс, это совсем другое. Хотя его заинтересованные взгляды на себе ловил, конечно, а мысль о том, что если при случае вдруг как-нибудь сложится, то отказа он не встретит, доставляла неожиданное моментальное удовольствие. Но не более того.       Но вот когда тот сгинул в Тихом Городе, стало абсолютно ясно, что имеет значение, а что – нет. Пустота, образовавшаяся вокруг, требовала заполнения. Как будто в холодной, выстуженной степи выл и выл в дупле единственного сухого дерева опостылевший неутихающий ветер.       Сны в другой мир только раздразнили обещанием, поэтому когда Франк оставил их одних, Лонли-Локли, ничего не успевший сообразить, вцепился в близко стоящего Макса одновременно с хлопком двери, не давая ему возможности отстраниться даже для того, чтобы поцеловать.       Действовать приходилось Максу. Он как-то сумел опустить высоченного Шурфа прямо на дощатый пол кофейного зала, а тот всё не мог расцепить мёртвую хватку, не замечая своего невесть откуда взявшегося бессилия, забыв все нужные в таких случаях заклинания, не понимая ничего, кроме одного: рук он не расцепит ни за что.       Они потом не вспоминали об этом и никогда не говорили, но Шурф, конечно, понимал, что Максу тогда пришлось нелегко. Повторял всё время: «Я никуда не денусь, я здесь…», гладил, успокаивал… Зато уж потом, когда они через несколько дней ушли в дом из белого кирпича с флюгером-попугаем на крыше, он реабилитировался полностью.       В доме было пусто и свободно, их никто не мог потревожить, но Лонли-Локли понимал одно: надо спешить. Скорее, скорее заполнить жуткую пустоту, дыру в сердце, в которую с воем уходил его воздух. Это мог сделать только появившийся из зыбких пустых снов тёплый и тяжёлый настоящий Макс.       Не давая одеться, Шурф гонял его по гулким коридорам, ловил, хватал, прижимал к стенам и дверям грудью, бёдрами, коленями, животом, шарил по телу ненасытными ладонями, вдавливал пальцы в податливое тело. Макс только коротко стонал в ответ на каждое движение, клал голову на плечо и раздвигал бёдра, пока Шурф, запустив руку ему между ног, бесстыдно хозяйничал там, потом перекидывал животом через подоконники, сходя с ума от вида дождевых капель, льющихся с карниза на взъерошенный затылок.       Они ураганом проносились по нетронутым хрустящим постелям, мяли покрывала, раскидывали подушки, под напором Шурфа ходуном ходили диваны и кресла. Ни о какой науке любви Лонли-Локли тогда ни разу не вспомнил. Запомнилось только, что Макс отвечал неожиданно пылко и умело. Когда Шурф в очередной раз размыкал руки, он опускался на колени, нежно и просительно заглядывал в глаза, и от неспешных движений его рта по телу снова разливалась нега, нарастающая и переходящая в нетерпеливое желание.       Когда они наконец добрались до спальни, Макс бросился на широкую кровать, зарываясь лицом в простыни и подушки, потом быстро перевернулся на спину, порывисто протянул к нему руки, обхватил за влажные плечи и выдохнул:       – Есть в моём Мире одна хорошая книга, в которой написано: «Тогда он понял, почему мужчины боятся умирать».*       Если бы не это, Лонли-Локли вряд ли решился бы на разговор, который состоялся у них потом. Но тогда показалось, что для Макса всё так же, как для него: самое-самое в жизни выглядит именно так: тёплая тяжесть чужой головы на груди. Он и не подумал, что лучше бы промолчать, высказал то, чем был переполнен:       «Если когда-нибудь… хоть кто-нибудь… посмеет к тебе прикоснуться, он много раз горько пожалеет, что родился».       «Горло перегрызёшь?»       «Ну, что ты! Это только на тот случай, если кто-то в трактире, например, будет мимо идти и нечаянно тебя рукой или полой лоохи заденет».       «Сурово!»       «А ты думал? Вот сейчас смотрю на тебя и ужасно хочу, чтобы тебя больше вообще никто не видел, а ты был бы только мой, лежал где-нибудь, где тебе приятно, голый всё время, а я бы прибегал быстро, ненадолго, целовал тебя всего, или только вот здесь, и здесь тоже…».       «О, Шурф…».       «И убегал опять по каким-нибудь своим делам. А потом ещё раз, и ещё… А вечерами налетал бы на тебя…».       «Как сегодня?»       «Даже не мечтай! Сегодня я ещё как-то сдерживался. Ну, вот, налетал бы, и до утра… Ты оставался бы досыпать, а я…».       «Каждый час проверял бы?»       «Да. Или чаще. Как получится».       «Ну, ты даёшь!»       «Ох, Макс, самое страшное то, что я ведь действительно этого ужасно хочу. Весь хочу, всем своим существом, я просто заполнен этим желанием, даже так – жаждой! Ты думаешь, я такой тупой ревнивый идиот?»       «Похоже на то. Но самое смешное, что сейчас, например, я даже и не против. Если ненадолго. Никогда не представлял себе ощущений одалиски! Весь день скучать, есть, спать и ждать момента, когда наконец можно будет томно и страстно проворковать: «Чего желает мой лев?»       «Чьи-чьи ощущения? Какой ещё лев? Это чьё-то имя?»         «Нет, хотя такое имя тоже есть. Но вообще-то лев – это такой огромный кот, он считается царём всех зверей. Ну, типа символ мощи и власти. А ты это правду сказал про то, что хочешь меня спрятать?»         «В том-то и беда, что чистую правду. Я сам в ужасе от этих своих желаний. В идеале я предпочёл бы, чтобы тебя действительно не видел никто, в прямом смысле, чтобы ничей даже взгляд тебя не коснулся, не то что там ещё что-то.  И в то же время понимаю, конечно, что нельзя запереть ветер. А люблю-то я именно ветер, а не свою игрушку. От всего этого меня просто разрывает на части, и это так сладко!»       Они вдвоём посмеялись тогда. Но с тех пор летние ночные дожди разрывали сердце счастьем и страхом. Вот как сейчас.       У Макса, вроде бы крепко спящего на его груди, щекотно дрогнули ресницы. Не открывая глаз, он улыбнулся, чуть напряг обнимающую руку и хрипловатым со сна шёпотом спросил:       – Чего желает мой лев? * Габриель Гарсиа Маркес "Сто лет одиночества"