aeroplanes

Ярости в ней — больше, чем во всем мире. Полыхающем, задыхающемся, агонизирующем мире. Умирающем мире. Там, за знаком пустого множества, позади чего-то, что у других называлось душой, выматывающим паразитом пригревшись, вцепившись острыми когтями в лёгкие, сидит, выбивая искры из каждого чувства, ярость. Искре не надо многого, чтобы разрастись пожаром. И вот она снова горит. Но это ничего. Мир горит тоже. Город улыбается и машет приветливо, но в глазах каждого (не)знакомого — сталь ледяная. Земля красна от опавших листьев, совсем как в тот год от крови. Никто ничего не забыл. Но они забудут, когда вечности придет конец, когда никто не будет помнить ее, кроме бога, приглядывающего за ней во снах. Мэй больна. Мир болен тоже. Она видит куда больше, чем следует — мрачные, страшные вещи за пределами звёздного неба, за сломанным горизонтом, в чужих стеклянных от боли глазах. Доктор кивает задумчиво, словно понимает, и советует почти заботливо тушить пожар собственными ладошками. Если перекрыть огню доступ к кислороду, он погаснет. С яростью этот трюк не прокатил. Стало больнее. Она так зла на мир, беспечно погибающий и оставляющий ее одну-одинешеньку. Она так зла, что хочет причинить миру боль, гораздо большую боль, чем он причинил ей, ее семье, ее друзьям. Мир только смеётся хрипло, надрывно, уродливо — она слышит это в стуке колес поезда, на котором вернулась домой. Мэй зла на себя тоже. Ее друзья сломлены, ранены, а все, что она может делать — прикладывать к кровоточащим ранам бумажные полотенца (совсем, как в тот раз). И смотреть с ужасом на чужую улыбку, слышать раз за разом «спасибо» за то, что вынудила мир сделать ещё один шаг навстречу бездне. Мэй зла на свою беспомощность. Поэтому плачет надрывно, кричит, прогоняя пустоту, отрекаясь от пустого множества, отрывая руки от огня, даруя ему свободу, проклиная родной город, проклиная весь мир. Размазывает по щекам кровь (свою или чужую — не помнит), мешая со слезами. Железо и соль.