Если бы фанфик по «Импровизаторам» написал...

…В ресторане я вел себя очень прилично. По крайней мере, из того, что я помню, мое поведение не выходило за границы разумного. С другой стороны, помню я не так уж много. Я бы там даже не оказался, если бы у Иры не разболелась голова и она не попросила зайти в аптеку за анальгином. Аптека располагалась в конце улицы, и по расчету я должен был преодолеть это расстояние, не столкнувшись с сомнительными соблазнами. Под сомнительными соблазнами Ира подразумевала моих друзей-литераторов и неразборчивых женщин в югославских туфлях. Половину пути я преодолел без эксцессов, несмотря на то, что приятный летний вечер располагал к легкомысленным поступкам. Но у светофора с противоположной стороны улицы меня окликнул знакомый голос. — Антоха! Позов вел колонку спортивных новостей в нашей газете. Как он сам говорил, его репортажи отличались греческой экспрессивностью и страстью. По мнению выпускающего редактора, они отличались безграмотностью и обсценной лексикой. — Позов! Почему у тебя в статье опять слова «говножуи» и «опиздошились»?! — Станислав Владимирович, я излагаю исключительно факты. Что же я могу поделать, если эти говножуи действительно опиздошились?! Позов стоял у пешеходного перехода и в несвойственной ему манере энергично махал мне рукой. Маленькая шапочка совсем съехала ему на лоб. Я заинтересовался и подошел поздороваться. — Шастун, гуляем! У меня сын родился! — Поздравляю. Мне в аптеку нужно. — Лечиться будем завтра, Антош. Сопротивление было бесполезно. Так мы оказались в ресторане при Доме писателей. Позов явно рассчитывал на расширение компании и вертел головой по сторонам. Как назло, несмотря на субботний вечер, здесь было пусто. Мимо прошли знаменитости — Харламов и Мартиросян, лауреаты Ленинской премии. Позов приветственно махнул им, и они обогнули наш стол по длинному радиусу. К нам подплыла официантка с обесцвеченными гидроперитом кудрями и нарисованным жизнерадостным румянцем на щеках. — Ну чего? — ласково произнесла девушка. Выбор стоял между «Московской» и «Агдамом». Холодный рассудок подсказывал, что стоит взять водку, но душа требовала праздника. Душа победила разум. На закуску взяли бутерброды со шпротами. Позов, которого грели изнутри семейные ценности и уже два стакана портвейна, запьянел быстрее меня. — Ты же диссидент, Шастун. — Это еще почему? — Сожительствуешь с женщиной без печати в паспорте, отказываешь государству в создании необходимой ячейки. Стало быть, оскверняешь светлый образ советского гражданина. В редакции давно обсуждают твой моральный облик. — Редакция оказывает мне слишком много чести. На седьмом стакане Позов изрек глубокомысленное: «Семь из семи — это ебать». Разговор находился на той стадии, когда ни начала, ни конца мысли проследить уже не удавалось. В этом заключается и прелесть, и неудобство такой беседы — в нее легко ворваться, но трудно что-либо из нее вынести. На мое счастье в ресторан зашел критик Бебуришвили, чья плоть требовала войти в одно состояние с разбушевавшимся духом. Позов взвился, почуяв родственную южную кровь. Обрадованный появлением нового человека, с которым можно было поделиться новостью о пополнении семьи, он перестал обращать на меня внимание. Я ушел практически по-английски, зато расплатился за бутерброды. На свежем воздухе я закурил. Возвращаться домой не хотелось. Помню, как перешел мост и бесцельно побрел куда-то в сторону вокзала. Надо было позвонить Ире и сказать, что я задерживаюсь. Дорогу мне осуждающе преградила телефонная будка. Я остановился и достал еще одну сигарету. Разглядывая облупившуюся посеревшую краску в голубином помете, я давал себе время собраться с духом. — Гражданин, у вас не будет двух копеек? — раздался голос из-за плеча. Я обернулся. Напротив стоял мужчина в светлом двубортном плаще чуть ниже меня ростом. Длинная темная челка практически закрывала ему глаза. В руке он держал фанерный чемодан, обтянутый тканью. Дешевизна чемодана контрастировала с внешним видом мужчины. Глядя на него, я чувствовал себя каким-то полуфабрикатом. Я задумался. Деньги пересчитал, не вынимая руку из кармана — три копейки. Вместе с бутербродами мы съели весь мой сегодняшний бюджет. Если бы я поделился с незнакомцем, денег на собственный звонок уже бы не хватило. Это звучало как отличная причина не звонить домой. Я протянул мужчине монету. Он благодарно кивнул и зашел в будку, не прикрыв за собой дверь. Я почему-то не уходил. Рядом остановилась женщина в креповой косынке в горошек. — Очередь? — спросила женщина. Я бессмысленно кивнул. Женщина попереминалась с ноги на ногу несколько секунд, вздохнула, поправила косынку и пошла дальше. Зачем я ей соврал?.. Мужчина в будке вел странный разговор. Он почти выкрикивал в трубку односложные вежливые фразы: — Разумеется, вы можете рассчитывать… Охотно… Постараюсь… Нет, гарантий быть не может… С удовольствием… Нет, это не телефонный разговор… Буду премного благодарен… И все в таком духе. Повесив трубку на рычаг, мужчина вышел из автомата, потер пальцем переносицу и пробормотал себе под нос: «Кретин…» Поднял на меня чистые голубые глаза и протянул руку: — Попов. Я назвал свою фамилию и пожал его теплую ладонь. Попов указал на карман своего щегольского плаща, который соблазнительно оттягивали очертания бутылки. — Составите компанию? Такие предложения я никогда не игнорировал. Мы завернули в ближайший колодец. Детская площадка представляла собой разворошенную песочницу, у края которой пригорюнилась худосочная березка. Мы сели на бортики песочницы, неудобно вытянув ноги. Попов предварительно долго стряхивал песочную крошку с дерева. Вместе с бутылкой «Стрелецкой» он вытащил из кармана среднеплодный огурец. — У вас есть нож? Я похлопал себя по брюкам и извлек оттуда перочинный ножик. Попов аккуратно разрезал огурец пополам, выкорчевал изнутри мякоть, сбрасывая зеленые ошметки себе под ноги, а затем разлил в две получившиеся овощные емкости настойку. Я восхитился вслух его предприимчивостью. Попов выглядел довольным комплиментом. Мы выпили. — Кем вы работаете? — вдруг спросил он. — Я журналист. Попов почему-то расстроился. — Это плохо… — Почему? — Раз журналист, значит, постоянно врешь. Возразить мне было нечего. Вру я, действительно, с завидной регулярностью. Не уверен, связано ли это с моей профессией. — А вы? — Я антрепренер. — То есть безработный. — Можно и так сказать. Мы снова выпили. Чемодан стоял у Попова между ног, и он барабанил по крышке изящными пальцами. Мне хотелось спросить, что внутри, но инстинкт самосохранения держал рот на замке. — Ты что такой мрачный, — спросил Попов. — Под следствием? — С чего ты взял? — я и не заметил, когда мы перешли на «ты». — Ну не знаю, может, взятку у кого брал. — Если ты знаешь человека, готового дать мне взятку, — познакомь, будь добр. Впрочем, нет, не надо. Взяток мне совесть брать не позволяет. А оклад не позволяет их давать. Так что перед законом я чист. В отношении себя Попов аналогичного признания не сделал. Он откусил край своего импровизированного стакана, зажевывая глоток настойки. Внезапно его потянуло на философию. — Живем скучно. Выполняем один и тот же набор функций: родились — выпили — умерли. Дохнем, не поцарапав земной коры. А жить хочется красиво — хотя бы минуту, но красиво! Попов мечтательно привалился к моему боку. Мне было по-странному тепло и спокойно рядом с этим непонятным человеком. Я не знал, что он выкинет в следующую минуту, и от этого в груди просыпался юношеский азарт. Или это «Агдам» приветствовал «Стрелецкую»? Мне захотелось произвести на Попова впечатление. — В следующем номере «Невы» должен выйти мой рассказ. Это было бессовестное вранье. Рукопись с моей фамилией лежала на дне нижнего ящика в кабинете главреда уже полгода, и было не похоже, что она в скором времени преодолеет это жестокое земное притяжение. Попов посмотрел удивленно. — Хороших людей в «Неве» не печатают. По всему выходило, что я — хороший человек. — Мой приятель там теперь персона нон-грата из-за фразы: «Дымчато-серым фаллосом мулата встает под окнами заря…» — Это они поторопились. Немного эпатажно, но выразительно. Потенциал хороший. — Вот и я так считаю. Что пишешь? — поинтересовался Попов. Этот простой и логичный вопрос почему-то поставил меня в тупик. Не о чем, а что. В самом деле — что я пишу? Короткие юморески о своих знакомых? Наблюдения из жизни неудачника, у которого деньги заканчиваются быстрее, чем чистые носки? Вечную поэму одиночества? — Так, пишу для забавы… Попов всезнающе прищурился и пихнул меня локтем, двигаясь ближе. — Никто не пишет ради забавы. Все мучаются амбициями. — Ира считает, что я просто дурака валяю. — Жена? Я дернул плечом. — Мы не расписаны. — Гуманно с ее стороны, — хмыкнул Попов. — Да. Но она и без того сделала для меня лучшее, что может сделать женщина для русского писателя. — Что? — Оставила в покое. — Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. А хороший человек — кому он нужен, спрашивается? Я усмехнулся. Второй раз Попов неумышленно делал вывод о моем прекраснодушии. — Получается, чем больше тебя любит женщина, тем хуже ты как личность? — Разве у любви вообще есть размеры? Есть только — да или нет. — Это что-то, основанное на личном опыте? Вместо ответа Попов загадочно улыбнулся и закурил. — А ты рассуждаешь о любви, как поэт, — заметил я и тоже достал сигареты. Попов чиркнул спичкой и приблизил ее к моему лицу, задевая ладонью нос. — Не пишешь стихов? — Не пишу. — Слава богу, — выдохнул я с порцией дыма. — Не любишь поэтов? — Скорее, сочувствую им. Трудно быть поэтом в Союзе и сочинять любовную лирику, когда в чувства неминуемо проникает борщ. Попов рассмеялся. Нет, лучше сказать — захихикал. — Ты огромный, — вдруг невпопад заметил он, скользя взглядом по моей фигуре. — Я тебя поэтому выбрал. А теперь вижу, что не только поэтому… Я проглотил ответ вместе с порцией настойки. Потом Попов пил за меня, я — за него, и мы оба пили за озеленение Марса. На город опустились сумерки, пока еще не потревоженные появлением белой ночи. Попов потянулся прихлопнуть комара у себя на лбу, вдруг посмотрел на часы на запястье и оборвал сам себя на полуслове. — Пора! Он вскочил, схватил одной рукой чемодан, другой — мой локоть и потянул меня вперед. Голова у меня не поспевала за ногами, расплывчатая реальность проносилась мимо глаз. — Быстрее, быстрее, — подгонял меня спутник, преодолевая лестничный марш, ведущий из одного двора в другой. Мы словно петляли по лабиринту Минотавра. Я не понимал, почему позволяю человеку, с которым знаком менее часа, собой командовать. Попов резко остановился в какой-то заплеванной арке, и я старался как можно незаметнее успокоить сердце, колотившееся где-то в горле. Из темноты на нас выплыла фигура с лицом, изнуренным недельным запоем. Про таких говорят: «Подозрительная личность». — Это кто? — указал подбородком на меня человек, обращаясь к Попову. — Мы теперь вместе работаем. — Почему не предупредил? — Потому что ты не спрашивал. Не до конца разобравшись в ситуации, но чувствуя некоторую ответственность за оказанное мне Поповым доверие, я постарался придать себе как можно более внушительный вид и расправил плечи. Не берусь судить, произвел ли мой маневр впечатление, но подозрительная личность больше вопросов по поводу моего присутствия не задавала и вновь обратилась к Попову. — Котлы на месте? — Как договаривались, Янчик. — Это фирма? — Нет, совок тебе принес. Зачем обижаешь? — Дай проверить. — Я думал, мы по любви работаем. В первый раз, что ли? Тем не менее Попов протянул чемодан собеседнику. Янчик поставил его на асфальт, присел на корточки, звякнул замком и открыл крышку. Содержимое мне не было видно. Изучив внутренности чемодана, Янчик распрямился, сунул руку в куртку и извлек оттуда небольшой прямоугольный сверток, обернутый газетой. Мне бросились в глаза жирные, как мухи, черные буквы «Правда». Попов взял сверток, но разворачивать не стал. Я бы не доверил Янчику даже сторожить мусорное ведро, но, возможно, мой спутник знал больше. — Когда следующая партия? — спросил Янчик. Попов пожал плечами. — Откуда ж я знаю. Говорят, в июле бундеса приезжают. — Я буду звонить тогда. — Звони. Нет, подожди. Старый номер не набирай. Он достал из нагрудного кармана ручку и стал карябать номер прямо на свертке. Почерк у Попова был странный: цифры бежали по диагонали вверх, стремительно сужаясь к концу строки. Я не мог рассмотреть цифры, но последняя была раза в три меньше первой. Он дописал и начал осторожно надрывать газетную бумагу, стараясь не задеть написанное. Со стороны двора раздалась визгливая трель милицейского свистка. — Бляди идут! — прозвучал чей-то прокуренный крик. Янчик подхватил чемодан и бросился из арки налево. Попов опять схватил меня за руку и потянул в противоположную сторону. В этот раз нестабильность ситуации придала мне ускорение. Полы светлого плаща развевались перед моей физиономией на манер парусов. Попов дернул меня за рукав, когда мы пробегали мимо очередной подворотни. Толкнул в темный закуток, прижал всем телом к сырой грязной стене. Мы замерли. Через минуту со стороны улицы донесся ритмичный стук подошв по асфальту. Вскоре и его не стало. Мы продолжали стоять, уткнувшись друг в друга. Попов был гладко выбрит. Я сам уже третий месяц не мог дойти до парикмахерской и значительно оброс. Стало стыдно за колючую щеку, к которой сейчас прижимались ароматной кожей. — Я живу здесь рядом, — прошептал он, задевая губами мой подбородок. — Район хороший, — хрипло одобрил я. Попов не обманул. До его коммуналки мы добрались за несколько минут, опять попетляв нескончаемыми дворами. В лифте Попов почему-то замолчал, разглядывая мои стоптанные кеды. Мы поднялись, кажется, на последний этаж. В прихожей на одном гвозде висели стиральная доска и ушанка. Кому понадобилась шапка в июне? Попов провел меня по длинному, как такса, коридору коммунальной квартиры и остановился перед последней дверью. Я с шуршанием задевал руками обои. Внутри комнаты, не считая узкой кровати и табурета у панорамного окна, мебели почти не оказалось. На вбитых в стену гвоздях были развешаны плечики с одеждой. На полу стояли пузатые баулы, обтерханные чемоданы и стопки книг. Попов достал из-за пазухи сверток и положил на подоконник. — Я здесь недавно, — произнес Попов, будто оправдываясь за беспорядок. — Тут и твоя доля, имей в виду, — он постучал пальцем по свертку. Я не понимал этого человека. Не понимал механизм его безрассудного доверия к моей персоне, чей моральный облик, как выяснилось, осуждала вся редакция. Он привел меня на сделку, затем к себе домой, собирался поделиться деньгами. Что им руководило? Наша общая неподвластность женской любви? А почему меня так тянуло к нему? Он сел на незастеленную кровать и выжидающе уставился на меня. Я снял куртку и положил на табурет. Теперь, если бы Попов предложил присесть, у меня бы не осталось иного выбора, кроме как опуститься рядом на кровать. Больше всего я переживал из-за носков. Беспокоило и их материальное несовершенство (наличие дыр, запах), и метафизическая проблема избавления от них. Каждый раз я теряюсь и не могу сообразить, в какой момент их нужно снять. — Что было в чемодане? — спросил я, чтобы отвлечься. — Дельбаны с крестом. Иди сюда. — А, — уточнять, что это такое, я не стал и присел рядом с Поповым. Голову вело от алкоголя и чужой близости. — От тебя шпротами пахнет, — поморщился он, и в следующую секунду я почувствовал тепло его губ. Домой я вернулся в начале одиннадцатого утра. Ира спросила только одно. — Анальгин купил? — Не успел в аптеку. Закрылась буквально перед носом… — А сейчас? — А сейчас у них переучет. Ира глубоко вздохнула и поплотнее запахнула халат. Я пополз в комнату, на ходу стягивая с себя вещи. — Знаешь, мне звонили из ОВИРа. Документы на нас уже готовы. — На нас? — На меня и Люка. Надо же. Коту от государства досталось гораздо больше внимания, чем мне за всю жизнь. Впрочем, может, оно и к лучшему? Некоторые мои приятели из-за внимания верхов уже сидели. — Уверена, что нас отпустят. Сначала самолет в Польшу. Это может случиться в течение двух недель. — В добрый путь, — произнес я и упал лицом в подушку. Голова звенела миллионами маленьких колокольчиков. На этом день для меня закончился… Утро наступило в 7 часов вечера. Я очнулся от разрывающей головной боли. Воспоминания о вчерашнем дне накатывали обрывистыми болезненными толчками. У Позова родился сын. Я встретил фарцовщика по фамилии Попов. Я присутствовал при передаче товара. Мы бежали от милиции. Мы провели вместе ночь. Он провожал меня и сам поймал такси. И расплатился с шофером, видимо, сам. Почему я не спросил его имени? Почему не назвал свое? Почему, почему, почему? Короткая интрижка «Агдама» со «Стрелецкой» не оставила памяти ни единого шанса. Я пытался восстановить какие-то детали нашего вчерашнего маршрута. В голове как назло мелькали только картинки с бронзовым Лениным, указывающим вниз жестом «картошку сажать будем здесь». Но когда мы проходили мимо него? Когда бежали к месту сделки? Когда бежали прочь от него? Да и сколько таких Лениных в одном Ленинграде?.. Я встал с постели и выдвинулся в сторону кухни. Присутствия Иры в квартире не наблюдалось. Видимо, была занята своими эмигрантскими делами. Я открыл кран и набрал полный стакан воды, опустошив его в три глотка. Затем набрал еще один. Хотелось курить, но сигарет на кухне не оказалось. Я вспомнил, что оставлял пачку в куртке. В коридоре меня вновь замутило. Преодолев гравитацию, я подошел к вешалке. Рядом с сигаретами в кармане нащупал что-то шершавое. Вытащил руку — пальцы держали знакомую помятую газету, из-под которой выглядывало зеленое и хрустящее. Я перевернул сверток и скользнул взглядом по надорванному краю, где виднелись следы шариковой ручки. Дрожащими пальцами я не сразу нащупал черную клавишу выключателя. Загорелся свет. Убегающим вверх почерком на бумаге было выведено: 2-12-85-06. Я выронил деньги и бросился к телефонному аппарату.