Мы стояли на крыше многоэтажки, По спине пробирались мурашки. Но ты держал меня крепко, И мне не было страшно.
«На крыше лежал снег и мы.» Голубая, мутная от трещинок наледь на крыше за зиму намёрзла небольшим куполом, и Юра боится, что скатится с него, когда первый раз ложится навзничь, смотря без выражения в покачнувшееся и перевернувшееся перед глазами, белое от яркого света солнца небо. Едва заметные горбы облаков взбухают и расплываются на его поверхности, как волны в море. Снежном и холодном море. Как киты своими хвостами режут сталь Северного-Ледовитого океана, тучи режут небо. Костя смотрит сверху вниз, это он предложил лечь на эту ледяную корку, под которой сереет асфальт. Посмотреть в небо, тающее из серого в белый после сильного ночного снегопада. За оградой ступенькой обравается балкон последнего этажа, приютивший в себе голубей и крикливых ворон. Дальше последний район города, лесополоса в снежном, пятнистом проталинами поле и шоссе. На волосы Уралова медленно ложатся снежинки хаотичным белым паутинным узором. Не сразу растекаются, а лежат, не тая, несколько минут. — Чего стоишь? Ложись со мной. Крыша обычной челябинской многоэтажки в утренней тишине. 9:30 Только-только рассвело. Синяя дымка ночи ещё не ушла, поэтому всё вокруг расплывчатое, и крыши соседних домов, как корабли, парят над туманом. Наверное, квартиры под ними уже опустели, люди разбежались на работы, только два человека сидят в тишине, спрятавшейся в этом укромном уголке, тогда как на улицах смешиваются гудки машин, голоса людей и пустой звон бессмысленной суеты. По спине бегут мурашки то ли от лижущего запястья и щёки порывистого ветра, то ли от близости двенадцатиэтажной пропасти, свистящей голубовато-белым вихрем снежных точек и притягивающей взгляд. Морозная дрожь пробирает. Челябинск натягивает воротник куртки повыше, недоумённо-завистливо поглядывая на Уралова, чьё распахнутое пальто чёрным пятном треплется на ветру как флаг. Екатеринбург смотрит пару секунд с непонятным выражением сквозящей, как утренний холод из всех щелей захламлённого балкона, куда Юра выходит только покурить, тщательно скрываемой за бледными щеками и самообладанием нежности. Татищеву так и хочется сказать: «Брось ты это всё, Кость, от меня не спрячешься». Хотя, лет двести Челябинск и правда ничего не замечал, не до того было - бегал за Аней. Но лет пятьдесят назад начал ловить горестные вздохи, полуопущеные уголки губ, пальцы, дрожащие при каждом касании плеч, и тающие мёдом при взгляде на Юру жёлтые глаза. Сначала не понял, но потом освоился и стал жить с этой ласковой как котёнок, ненавязчивой привязанностью-любовью, как её называть сам толком не понял, как с данностью. Уралов наконец садится рядом, и Юра, поёрзав на льду, спокойно, с уверенностью, выработанной годами экспериментов, пристраивается на груди друга, чувствуя макушкой осторожный — не верит Костя в своё счастье — выдох, а на талии — тёплые, немного неуверенные объятия. В него вцепляются со всей собачьей преданностью-нежностью, сладкой-искренней, но невыразимой, ведь собаки не умеют говорить. Татищев давно уже вышел из того мальчишеского возраста, когда думал что холод - это плохо, когда после игры выбегал из дома на солнечный, искристый мороз, а горло застужалось, и через пару часов жар полз по всему телу, и мучал кашель. Теперь холодно - это просто холодно, без негативных значений. Красиво и немного колет, когда разреженный воздух со свистом втягивается в лёгкие, а они сжимаются в тугие комки от опаляющего ледяного порыва. Когда неяркие зелёно-розово-голубые рассветы, как отсветы иллюминации соседних городов, тонкой неоново-блёклой полосой под синими сумеречными облаками переливаются, как бензин в лужах под тонкой корочкой льда. Когда на улицах, горбатыми кошачьими спинами асфальтовых линий спускающихся к Миассу, ещё не горят фонари, а уже темнеет и плывёт дальний край гаражей. Когда в глазах отражается синяя чернота неба и круговерть снежинок, падающих из невидимого бесконечного, будто сразу из космоса летят крошки звёзд для земных голубей. Когда обнимать лучшего друга значит только искать тепла, а не требовать эмоциональной привязанности и ответных чувств. Что Челябинск и делает, запуская под расстёгнутую куртку немеющие пальцы и ловя неровные удары сердца о клетку содрогнувшихся рёбер. И Уралов обнимает его в ответ: не только от облегчения, что можно не скрывать свои чувства хоть на короткие пару минут, но и удерживает от падения с края. В метре — обрывающаяся ледяными, подтаявшими стеклянными сосульками краями голубая пропасть. Он держит Юру за плечи как хрупкую хрустальную статуэтку, защищая от ветра, поднимающего снежную пыль. Истеричная забота, выдранная зубами из окрававленного тела Костиной громады-любви. — Холодно, — как будто нехотя и через дрёму вырывается у Челябинска, прежде чем его сильнее стискивают, прижимают к широкой груди такие бережные руки. Капюшон сползает на глаза, и белые шерстинки его меха, путаясь с прядями чёлки, щекочут щёки и подбородок. Холодно — вот главная российская истина.Мне не страшно, мне только семнадцать. Я хочу отсюда сорваться, Полететь в бесконечное небо, Туда, где мне не станет двадцать.
Юре не страшно. Юра — город-миллионник, когда-то взявший на себя очень много ответственности, и порой ощущающий её тяжесть свинцовым грузом на худых плечах и комом в горле. Челябинск молод, он не такой, как все эти центральные города, как грибы вокруг грибницы, появившиеся вокруг Москвы или даже раньше него, со своими дряхлеющими низенькими центральными районами и постоянными спорами с властями по случаю сноса исторических зданий. Если повезёт, он проживёт ещё много лет. Но только если повезёт, чиновники перестанут воровать, оставляя его предприятия без финансовой поддержки, и если власть имущие вспомнят о вреде, наносимом его заводами экологии, хоть на минуту. — Мне кажется у нас всё не так уж плохо, — словно читая мысли, шепчет Екатеринбург, конкретно ни к кому не обращаясь. Он нащупывает ладонь Татищева в старой перчатке, лежащий на обледенелой поверхности крыши и стискивает её, как будто ободряет. — Может, в параллельной вселенной всё сложилось бы лучше, но мы об этом никогда не узнаем, так ведь? — Да, Кость. Знаешь, я иногда хочу остаться где-нибудь на крыше, спрятаться за вентиляционной трубой, чтобы меня не увидели из окон соседних домов. Тогда я смогу каждое утро встречать рассвет и закат, представляешь, будет всё-всё видно, а не как с балкона. Да, буду мёрзнуть иногда, и сидеть на льду не очень приятно, зато никаких дел, никакого завода. А то всю красоту эту, — Челябинск мотает головой в сторону индустриального пейзажа, тянущегося до горизонта, — пропускаю, так и жизнь мимо пройдёт. А ещё лучше улететь в небо, стать снежинкой, а потом падать, падать, падать и лежать на земле, раскинув руки. Это ведь свобода, это… — Абсолютное избавление от мирских забот и тягот обыденной жизни, по факту не значащих ничего для таких как мы с тобой, — тихо заканчивает Костя, глядя на Юру так, что тот видит себя в бездонной чёрной пропасти зрачков, нежно, но с лёгкой горечью в хриплом голосе. — К сожалению на ступеньку выше от них можно забраться только одним способом — умереть физической оболочкой. Для нас это, увы, недоступно, к тому же, разве со смертью тела душа не прекращает своё существование? Это уже из области религиозной чуши. Челябинск давит приглушённый смех, пытающийся прорваться сквозь плотную, но звонкую и прозрачную тишину зимнего воздуха, зажимает рукой в перчатке рот и случайно прикасается губами, «целует» шерстяную ткань, с глупым внезапным чувством радости улыбается: — Ну ты и загнул, мужик, кто тебе так мозги промыл? О наболевшем, что ли? — Можно и так сказать, — серьёзно отвечает Уралов, не замечая Юриной улыбки до ушей. — Я много размышлял о жизни в наших реалиях. — Действительно, лучше улететь, спрятаться от Московского и остальных. — решительно говорит Татищев, будто уже вознамерился шагнуть с крыши в бесконечность и за несколько секунд свистящего ветром падения отрастить крылья. Челябинск поворачивается лицом к Косте, наблюдая как снежинки тают на щеках, носу и оставляют блестящие подтёки, как россыпи алмазной пыли или крошечных далёких звёзд. На волосах они всё ещё целые, узорные и хрупкие, как косточки. Но Татищев совсем не рассматривать друга хотел, он ещё ближе пододвигается и дышит облачками пара в щёку, через пять сантиметров, их разделяющие, чувствуя тепло и дрожь чужой розоватой на морозе кожи. Уралов берёт руки Юрины за запястья, гладит через ткань и смотрит в глаза неотрывно, передавая тепло взглядом и дыханием. Дышать друг другу в губы, каждой клеточкой лёгких чувствуя покалывание от ледяного воздуха, в то время как внутри, под курткой, кровь греется, как на медленном огне, заполняет жаром тебя всего так, что скоро ты не можешь дышать, продолжая смотреть в утягивающие глаза напротив. — Если мы спрячемся, нам никогда не станет пятьсот, — уже теряясь в круговороте тактильных ощущений тянет Екатеринбург, обхватывает Юрину ладонь. И, чёрт возьми, что-то очень правильное делает, ведь Татищев обветренные губы облизывает, нервно втягивает воздух до судорожных мурашек по телу, и прижимается к Косте всем телом, целуя каждый уголок губ, любимой сдержанной улыбки, миллион раз: — Я этого и хочу, Костя, Катюша, давай забудем что мы города, забудем нас и наши проблемы в прошлом и станем жить будущим. Я буду любить тебя, ты будешь любить меня, и так мы проведём вечность, пока не замёрзнем, когда поднимемся слишком высоко, и небо потемнеет и появятся звёзды… Всё говорит и говорит, пока не кончится дыхание и не поплывёт перед глазами большими белыми, серыми, чёрными пятнами небо, крыша, город, дороги и Костино старое пальто. «Люблю, люблю, люблю, люблю…» бесконечно хочется Татищеву повторять, до боли в горле, пока не охрипнешь, не застудишься на ветру. И тогда, сонно, теряя остатки сдержанности, под нос себе бормотать одно это слово, наблюдая плавающее в творожно-белых облаках яркое бесцветное солнце, залитое заводской дымкой.И я забуду города, да города, Наши города, да, города. Забуду города, да, города, Наши города.
забей, лерочка — города.