‘ты больше меня не увидишь, ты больше меня не услышишь. ты больше меня не забудешь’
ЭПИЛОГ: ...МЫ ДАЖЕ НЕ ПОПРОЩАЛИСЬ ...Сóда Йóин. Город снега, циклов безумия, построек-коробок, скрипучих качель. Замëрзший и больной город детей. У него необъятное портфолио. Его горло проливает кровь. В нём смерть некрасива, а маньяки и серийные убийцы обезличены. Они – это спиленные лица. Они – это роговица, отошедшая от глаза. Невидимки. Друзья здесь не задержатся и будут жить где-то в другом месте. Сóда Йóин не понаслышке знает, как долго утопающий находится в сознании, сколько ножевых успеет сосчитать ребёнок, пока не наступит число, которое он не успел выучить, трудно ли сохранять рассудок, когда из носа и ушей хлещет кровь, каково это – видеть на коробке молока свою пропавшую дочь, как это – узнать, что шестнадцатилетний сын покончил с собой после изнасилования, сложно ли это – решиться на самоубийство после... Снег падает на землю. Падает медленно, а Хёнджин держится, хоть и представляет, как проводит осколком по глотке. Он видел труп. Видел, как нож воткнулся в живот. Видел глаза — бешеные, насмешливые. Видел быструю улыбку. Но понял, что Феликс умер, только когда пришёл к могиле. — Покойся с миром, — хмуро произносит Хёнджин, и слова теперь по-настоящему калечат. — Мы даже не попрощались. Сначала он решил, что Бан Чан сошёл с ума. Что природная жестокость разверзлась в нём окончательно и задушила того, кем он был в одиннадцать лет. Такая трагедия. Когда Хёнджин, залитый кровью, будто его принесли в жертву, вышел из школы, Бан Чан встретил его у ворот и даже не ударил. Снял куртку, протянул её. Сказал: «Помог? Теперь уходи из города». Слишком спокойный для человека, чей друг умирал. И Хёнджин уверовал: если Феликс выживет, к нему не подпустят. Он молча принял куртку, спрятался в неё — и больше ничего, кроме расправы, не помнил. Дни застыли. Каждую секунду Хёнджину мерещилось, как по щеке и подбородку тянется красная слеза. От этого самому хотелось плакать. Время шло. Лицо заживало, руки теплели, дворовые щенки росли. Газетные полосы серели щадящими заголовками: «78-Я УЛИЦА ПОПОЛНИЛАСЬ ПЕКАРНЕЙ — СВЕЖАЯ ОБМАСЛЕННАЯ ВЫПЕЧКА ЕЖЕДНЕВНО!» Радио-шоу на перерывах тянули знакомые песенные мотивы: «Open and closed within your eyes. I’ll place the sky within your eyes...» Телевизоры, стоявшие на витринах магазинов бытовой техники и электроники, крутили однотипную рекламу. Ничего нового. Хёнджин ходил мимо городских сумасшедших, дремал в подозрительных ночлежках, крепко — насмерть — прижимая рюкзак к животу, подолгу стоял у рельсовых путей, вглядываясь в горизонт. Думал о последней встрече с Феликсом. Вспоминал каждую секунду, мучился, давился. Со смехом понимал — вокруг ничего не поменялось. Пора было смириться с тем, что Феликс не ангел, в котором беснуется демон. И когда Хёнджин готов был расстаться с Сóда Йóин, Бан Чан ворвался в разваленную лапшичную, скинул его с дивана и спросил: «Он с тобой?» — Боже, — скулит Хëнджин, проталкивая сквозь зубы клейкое, игольчатое, колюще-режущее, невероятно холодное и мёртвое: — Феликс. Ты... Он внизу. Можно опуститься, прорыть ход и его увидеть. Только и всего. Хёнджин улавливает шум. Не двигается, но продолжает слушать кладбищенские звуки. Чувствует, как за спиной останавливаются и переводят дыхание. — Привет, — произносят, — кто ты? Он оборачивается. На него устало смотрит Оливия. Хёнджин в ужасе. Два костыля. Заснеженные, потëртые, белые костыли. Странные ноги и длинные волосы, скрывающие лицо. Но это точно она. Того же роста, с той же тёмной мощью в изувеченном взгляде. Около неё хочется молиться. Просить прощения, прощания, благословения и мести. — Я не знаю, — честно говорит Хёнджин, — кем ему прихожусь. Меня зовут Хван Хёнджин. — Грустно такое слышать, — губы слабо дëргаются вверх. Нервное. — Меня зовут Ли Бао. Я его сестра. Та исчезнувшая девочка, из-за которой Феликс потерялся и больше не смог найти себя. Она здесь, а он... — Понимаю этот взгляд, — немедленно замечает Оливия. — Ты хотел стоять с ним над моей могилой, а не со мной — над его. — Не так всё, — Хëнджин отводит мутнеющий взгляд. — Так. ...что ж, Г-споди, это так. Двое детей должны были замереть над свежим крестом, переглянуться и тихонько взяться за руки. — Бывает такое, — вздыхая, продолжает Оливия, — когда уже не больно. Будто есть длинная-длинная рана, и по ней проводят лезвием, от начала и до конца. Но лезвие не задевает ни-че-го. Попытка навредить проваливается. Хëнджин неотрывно смотрит на фотографию Феликса: чёрные волосы, бледные щëки, тень улыбки, школьная рубашка. Спрашивает: — Ты сейчас говоришь о нём? — Скорее... — Оливия дрожит — от холода. — О нас обоих. Что он тогда, что я сейчас — мы запутались. Странно осознавать, что когда-то мы были неразлучными. И живыми. Она долго молчит. Искалеченная девочка, которую сначала утаили в подвале, а затем нашли и скрыли от посторонних глаз. — Мы лишь раз нормально поговорили за эти годы, — бормочет Оливия, будто в трансе. — Остальное — катастрофа. Я попросилась в другую комнату, когда он чуть не ударил меня вентилятором. Родители решили, что домашняя обстановка поможет, но от дома остались лишь кости. Потом меня увезли. А до этого извратили. Поэтому мне не очень больно. Разве я жива? — До этого дня ты была для меня мёртвой, — соглашается Хëнджин, протягивая руку. — В любом случае, рад тебя видеть. Она улыбается. Жмёт ладонь. Наклоняется к надгробию, изучая эпитафию, и отваживается: — Сильно ему досталось? Интересный вопрос. Его наживую порезал маньяк, чья пила побывала в теле Оливии. Кровные узы никогда не были так близки. Хёнджин думает без злорадства и мести: «Бан Чан попросил врача о помощи, а тот — убил». Такое действительно случается. Вроде бы невозможная ситуация, однако Хёнджин надеется, Бан Чан не винит себя. — Настолько, — закрывает глаза Хёнджин, — что он хотел исчезнуть. Сделать вид или по-настоящему со всем покончить. Не знаю. — Не сдерживайся, — мягко говорит Оливия. И это так нежно и внезапно, что Хёнджин сначала смотрит на неё с удивлением, а затем понимает, что совсем не видит. Он снова плачет. Дурак. Дурак! Феликс. Феликс... Его свет погас. — Ты будто не одну жизнь уже живёшь, — усмехается Хёнджин, чтобы не закричать. — Это... — Нечестно, согласен? Перед тем как помолиться и, прихрамывая, уйти, Оливия замечает на надгробии зеркальную заколку. Каменеет. Сбрасывает украшение в снег и разворачивается, кивая напоследок. Её походка слабая, но уверенная — как у той, которой маньяк не помог сбежать с этого мира. Хёнджин не смеет пошевелиться. Он потрясён, бел, как молоко, и практически обезглавлен. Он дома. Там, далеко от Сóда Йóин, он и не жил — болтался от больницы к больнице, выцветал вместе с пружинной койкой, линял, часами смотрел в окно, читал, дичал, молчал и думал. Сейчас он чувствует жгучую сумасшедшую кровь, приливающую к щекам. Хочет сломаться и взвыть, даже раскопать землю голыми руками. И не шевелится. Потому что это страшный дом, из которого дети налегке, под шумок, в одиночку убегают. — Клянусь жить, — произносит Хёнджин, с трудом не скрещивая пальцы, — хоть и не хочу. Он делает поклон надгробию и не сваливается, а снег продолжает падать на холодную землю.«Спи с миром. Мы увидимся снова. Когда-то Феликс — Теперь навсегда Ли Ëнбок 1990-2006».