Сóда Йóин. Энциклопедия маньяков, серийных убийц и их жертв

‘ты меня не видишь, ты меня не слышишь. но режешь, рвëшь. и дышишь в сдавленный висок. вздох — это пружина, смех — это ангина, от тела остаётся обглоданный кусок’

ДЕСЯТАЯ: ...СВДС Сóда Йóин — донор. Извратит, разорвёт, даже не зашьëт, но поможет. По-своему. Его сердце настолько огромное, что распахивает грудные клетки, насилу влезая, никогда не заживает и перетекает из хозяина в хозяйку. Кровь льётся рекой. Костный мозг застилает землю — каждому по грамму, мёртвому и живому. Феликс чувствует себя истинным пациентом. Голова болит, кости ломит, глаза ноют, рот лает. Маленькое чудовище. Как с бумаги, приклеенной к дверце холодильника. Явно рисунок ребёнка-психопата: мелкие штришки, точно ссадины, длинные линии и бледные карандашные цвета уродуют урода. Феликса вот-вот сорвут, скомкают и бросят в огонь. Внутри барахтается что-то съедобное. Что-то странное, враждебное, искалеченное. Это... очень больно. И усмирить это — то же самое, что вычистить желудок. Вырвать волосы одним махом, срезать скальп, вывихнуться, остаться склизким пятном. Очищение плоти до пустот бога. Феликс невольно прижимает кулак к груди, под которой скулит сердце. Мать честнáя, оно всё ещё существует. — Прекрати улыбаться, — просит Хёнджин. — Прости. В школьном кабинете два света. Тëмно-зелëный, с красными вспышками, и второй, более нежный, лиловый в синь, очень тающий, полупрозрачный. Ли Феликс и Хван Хёнджин. Здесь не слышны скрипы мела и потявкивание плохо смазанных дверных петель. Кабинет замурован. Напоминает психиатрическую больницу. Чёрное место. Если в него заходить, то только с тесаком, чтобы полоснуть остриём по горлу и больше никогда не выбраться наружу. Но вот он — Хёнджин. «Высокий». Пусть он с ножом, пусть он нездоров и схож с моровой язвой, пусть он хоть сотню раз будет далёким, как детство. Зато здесь. Как страшнейшая галлюцинация. Феликс не в состоянии отвести взгляд. Он медленно повторяет: — Давай прощаться. Серьёзно? — Вполне. Феликсу любопытно. До животного ужаса, человеческой истерии и бурления сумасшедшей крови. Он совсем не моргает, разглядывая Хёнджина. Свитер на свитере и ветровка. Бумажные щёки. Врежь бритвой, и сквозь порез заскользит серая принтерная краска. Бинты, пластыри. Хёнджину сполна досталось. Он настоящий агнец, хоть и не был им рождён. Он совсем не изменился с того дня, как потерялся. Вытянулся, исхудал, обнищал, но лицо всё то же. Ранимое и страждущее. Не счесть, сколько раз Феликс вспоминал о нём. Как Хёнджин наблюдает за разогревающейся микроволновкой, как выбирает между жёлтым и оранжевым фломастером, будто от этого зависит жизнь раскраски, как вздрагивает, когда его мать роняет бутылку. Только прошлое. Ведь: — Ты утонул. Исчез и вернулся. Но это не значит, что для меня ты вернулся живым. Хёнджин вздыхает: — Противоречишь себе. — Ты правда здесь, я вижу, — Феликс запрыгивает на парту, скрещивает ноги и упирает подбородок в сложенный кулак. — Но есть грань между наполовину полным и наполовину пустым стаканом. Не ври, что не чувствуешь себя тем, кем остался в той речке. Из тебя душа вылилась. Это больше, чем потеря. Хёнджин снисходит до улыбки натощак, и от этого его тошнит. Он интересуется: — А сам-то? Много лет назад по телевизору сказали: чёрная пасть означает, что собака злая. Феликс скалится — дëрн, а не дëсны, и пирсинг звенит, как клыки. — Зачем нам драться? — Меня терпеть не могут, — пожимает плечами Хёнджин. — Поэтому... почему нет? — Ты сам себе выдумал ненависть. Только Бан Чан тебя не выносит, но ты ему просто не нравишься. — Он злой. — Это точно, — кивает Феликс. — В последние годы он озверел. Тебе звонят. Хёнджин удивляется, но послушно копается в кармане. Обе руки повреждены. Еле двигаются, с трудом удерживают мобильный. Феликс косится на дрожь: и этими поломками Хёнджин собрался драться, надо же. Ощущение, что он на локтях дополз до Сóда Йóин из тех больниц, в которых попеременно лежал без дыхания. Садистские наклонности гнали его по льду и снегу. — Алло, — неуверенно отзывается Хёнджин. — Почему ты не в школе? — разносится громкое, гневное из динамика. Мамино. — Я в школе. Феликс с ним переглядывается и молниеносно веселеет. Поудобнее располагается на парте. Даже жмурится от летаргического удовольствия, слегка проваливаясь в дрëму. Позабытое чувство надкусывает сердце. В прошлом Феликс горячо сопереживал и выдумывал сотни легенд, чтобы задобрить, сбить с толку, помочь. Сейчас же только слушает. — Обманщик, я прямо сейчас стою посреди класса с директором, но тебя не вижу. Хёнджин устало потирает переносицу. — Подловила. В другой школе. Я у отца. Даже Феликс изумлённо замирает, бледнея. — В Сóда Йóин? — Да. Хёнджин замолкает, слушая долгие гудки. Феликс в упор смотрит на его шею. Богомольня. Кадык едет туда-сюда, безмолвно выпрашивая прощения и молитвами отмывая вину перед мамой. Скверна тут же натекает в рот. Хёнджин откашливается красной слюной. Феликс подаётся вперёд. Касается чужого горла, как святыни, но пугливо отнимает руку. Хохочет, чтобы не сойти с ума от того, насколько ему понравилась кожа на ощупь. — Надеюсь, ты не меня отцом назвал. — Нет, — Хёнджин будто и не замечает перед собой распотрошëнное нутро. — Он нашёл нас, представляешь? В тот день. Однако не успел встретить. Поджидал в квартире, но мама уже увозила меня подальше отсюда. — А сейчас он где? — Там же. В квартире, в которой я раньше жил. — Напротив меня? — поражается Феликс, на миг забывая, что ведёт диалог перед сожалением и признаниями — расправой. — Ни разу не видел. — Я тоже, — соглашается Хёнджин. — Дверь была всегда открыта. Я спал в прихожей пару дней. Может, он болтается в петле где-то в углу, мне почëм знать? — По запаху, — мигом предполагает Феликс. Хёнджин закусывает губой, хмурясь, но в его эмоциях нет жизни. И всё же он красив до боли. До помешательства, до смерти. До самоубийства. Сразу видно, что он пытался наложить на себя руки. От его мученического спокойствия Феликсу хочется застрелиться или сделать что похлеще. За последние годы он пересмотрел десятки документальных фильмов и скопил сотни вырезок о суициде. Впечатлить мир — и себя — будет сложно, но нужно постараться. — Значит, ты здесь не учишься? — уточняет Феликс. — Не перевёлся обратно? — Нет, — Хёнджин безучастен и холоден, и это невозможно раздражает. — Я долго болел. Не слушал радио-шоу, не включал телевизор. Только получал конверты с письмами, в которых мне советовали покончить с собой. Потом и письма перестали приходить. Кажется, Бан Чан решил, что дело сделано. — И вернулся ты по своей воле? — Что-то вроде того. — Странно, — Феликс задумчиво качается из стороны в сторону. — Зачем? У тебя было какое-никакое будущее, а ты нырнул обратно в реку. Что привело? Феликс лукаво блестит зубами. — Это месть? Хёнджина прорезает холод. — Это ты. Забавно. Честно. Так откровенно, что можно разглядеть внутренности. Хёнджин распахнут, ведь в него залезло сердце Сóда Йóин, раскрошив кости и размазав снег по мясу. За окном темнеет. Или в глазах. Феликс щурится, теряя зрение, с трудом не хватается за голову и удерживает себя на парте. Хёнджин растрачивает себя на милостыню, когда говорит: — Я взрослел. Не мог пошевелиться, даже вдохнуть, но ощутимо рос. И каждый день приказывал себе оставить тебя. Ты проблемный. Жестокий. Ни разу меня не навестил, не попытался найти. Я и не думал, что по-настоящему мёртв для тебя. И всё же... Феликс слегка наклоняется вперёд, блуждая взглядом по перебинтованной руке. «Он не улыбается, не смеётся». Хёнджин косится в стену, затем наверх, к потолку, и выталкивает горькое: — Я хотел тебе помочь. — Почему? — В тот день я ещё не знал, что остался один. Как ты тогда, в лесу и темноте, — он давится. — Только это и запомнил — как ты плакал на снегу. Хёнджин не шепчет, но голос тихий и режущий: — Я не помню себя, но помню тебя. В этом вся проблема. Феликс молчит. Мрачнеет. Он раздавлен, но хуже ему не становится. Его разве что вырвет кровью или разорвёт напополам. И поделом, наверное. Всю жизнь Феликс мечтал о том, чтобы кто-нибудь его спас. С того мгновения в масс-маркете, из которого похитили сестру, он терпеливо ждал чуда. Не смел признаться вслух, что по ночам, в подушку, молил о помощи. Но его не уводили за ладонь. Его не заталкивали в машину, его не били и не унижали развратом. Его пульс всегда бился медленно, пока Оливию неистово колотило. Его приглашали в кабинет психолога, пока Оливии пророчили катафалк, аутопсию и детский гроб. Его оставили в стороне. Жалость ему подарила пьяная госпожа Хван. Сочувствием всыпали по самые гланды — ошарашенные новостями учителя, печальные мужчины в форме, стаи собак, учуявшие рыдания. А понимание, силу, помощь вот-вот готов был открыть Хван Хёнджин. Когда-то одиннадцатилетний. Внимательный и чувствующий. Давно. Поздно. До Феликса доходит слишком поздно. Если бы он пришёл в любую из больниц. Если бы он хоть раз пришёл... Хёнджин наконец казнит себя, когда говорит: — Ты мне нравился. Как — кто? Человек, зверь, зеркало. Феликс сломается, если повторит это. Он недолго колеблется, выпрямляется и осторожно берёт перебинтованную руку. Рассматривает её, изучая красные пятна на коже. А потом неторопливо прижимается к костяшкам, аккуратно целуя. Всё, что Феликс может себе позволить. Лишь бы не убить. Хëнджин впервые по-настоящему пугается. Отшатывается — но он уже не успел увернуться и на нём горит след зубов. — Прости. — Прекрати улыбаться, — просит Хёнджин. Он стряхивает кровь с пальцев, будто гниль, делает рассеянный шаг назад. Тает на глазах. Беспечно ранит, но не уходит: так и стоит, замерев. Феликса за секунду разрывает. В носу кипит. Одна капля, и он закричит. Он едва контролирует вспышку гнева, отворачиваясь, и теперь думает: «Лишь бы убить раньше». Они ведь наедине. Нет больше того времени, когда друзья были рядом. Когда они начнут расправу, никто даже не засмеётся. Феликс дышит через раз. Он молниеносный — и он здорово уязвлëн. Точно получил гвоздём в шею. Феликс ведь очень долго ждал, когда его погладят. Практически лёг у будки, провыл на цепи целые годы, сам решился. Его сполна замело снегом, но Сóда Йóин жадный. Ему всё мало. — Противно? — спрашивает Феликс, возвращаясь в реальность, которая его выпотрошила. — Тебе правда противно? — Ты сломал меня, Феликс, — Хёнджин смотрит на него с болью и видит в нём убийцу. — Не жди ничего хорошего. — Обвиняешь? — он окончательно темнеет. — Ты мог всё исправить, — сдаётся Хëнджин. Злится, надо же. — Мог встать на мою сторону. Даже если какого-то чёрта убедился, что я умер. Невероятно. Бан Чан наверняка при тебе клялся, что вывернет мне локоть, а потом утопит, но ты ничего не сделал. Боже. — Бог — как собака, — ненормально улыбается Феликс. — Любит нас такими, какие мы есть. — Как ты посмел не помочь мне? Как ты посмел не помочь мне? Как ты посмел не помочь мне? Как ты посмел не помочь мне? Как ты посмел не помочь мне? Феликса трясёт: он роняет больную голову на колени, подставляя шею, умоляя кого угодно взять нож и наконец воткнуть его поглубже. В глазах собирается мыльная пена. Тело немеет. Оно всё ещё принадлежит тому мальчику на снегу, что нашёл окровавленную заколку-сердце и там же её оставил. Бросил. Мозг полыхает. Уши гниют, улавливая быстрое, колющее, обозлëнное: — Сколько на тебе попыток самоубийств? Сколько раз тебя по-настоящему пытались убить? Сколько раз ты пережил микроинсульт? Сколько раз тебя откачивали, но не понимали, почему это происходит? Это, всё это для тебя — то же самое, что делить на ноль. — Так ты правда шёл меня убить? Хёнджин замолкает на мгновение. И серьёзно говорит: — Тебе это нужно. Феликс выпрямляется. Встаёт на парту, дëргает смятую рубашку, поправляет волосы. — Ладно. А с какой мыслью шёл? — Мы решим эту проблему, что бы с нами ни случилось. — Я не сумею. — Это верно, — вздыхает Хёнджин. Смирился, наконец. — Ты открытая рана. С тебя кровь капает, а ты не видишь. И весь горишь, как ненормальный. Взгляд плывёт. Перед ним — чернота. Перед чернотой томится гора из мутного стекла, перед стеклом пылает огонь, носится вьюга, рыдает господь-самоубийца, спит старый волк и рычит трёхглавый пёс с шестью огромными зрачками-дырами. «Отвернись от меня, я прошу». И далеко за зубоскальными тенями стоит Хёнджин. Стоит и смотрит. До него не дотянуться. Лавируя на парте, Феликс напоследок спрашивает: — Решим миром? — Нет. — Были надежды, что согласишься. Хёнджин встречает чудовищного зверя достойно: не шевелится и не моргает, когда Феликс прыгает на него, заваливает на парту, прибивает и начинает вдавливать в сколотый угол. Сопротивление — невесомое. Одежда промокает. Швы расходятся и на свитерах, и на теле. Кровь не брызжет в потолок, а тихонько сочится, скапливаясь в прорезях пола. Щека Хёнджина трещит, словно мороз. Феликс неистово колотит ею по углу парты, пытаясь побольше навредить, сместить и заменить глазом. Хочет выдавить зрение — а сам вдруг улавливает железное сияние. Не вскрикивает, но слабеет, когда по гортани проезжается нож. В шее шипит. Полоска такая тонкая, будто её оставили острой высокой травой. Феликс сплëвывает розовую слюну под ноги и восхищённо кивает: — Ты почти перерезал мне горло. Хёнджин отталкивает его сломанным локтем. Должно быть, это адски больно. Странно, что он не кричит. Феликс делает ровный шаг назад, задумчиво оглядывая кабинет. Три секунды, и ему удаётся спланировать несколько способов убийства. Закрутить горло шторой и задушить, залить в рот моющее средство, вогнать под веко с десяток ручек... Феликс отходит ещё дальше и замирает у школьной доски. Наконец до него доходит, что все его мысли — это больное детство. Это страшные энциклопедии, документальные фильмы, карманные издания детективных романов, газетные статьи. Ничего светлого и радостного. И мир он предлагал, чтобы противник растерялся. Тишина. Феликс трëт глазницы, словно просыпаясь от сквозняка. Говорит: — Я вижу кровь. Я вижу следы. Я вижу тебя. Добавляет: — И не верю. — Всё такой же, — гортанно плюëтся Хёнджин. — Значит, ты обвиняешь ребёнка, которым я был, есть и останусь? — Я тоже был маленьким, — Хёнджин аж дымится. — И ходил за тобой, и переживал, когда ты болел, и очень хотел дружить. Но не могу понять, за что ты так со мной. — Ничего уже не поделаешь. Ложь — конфета, которой заманивают детей, и Хёнджин тут же давится. Его всего разорвало, его разум в кишках, но он произносит достаточно чётко, чтобы мир поверил его словам: — Тебе жаль. Феликс верит. Сгибается, несётся вперёд и, набирая скорость, влетает в Хёнджина, а тот врезается в окно. Стёкла звонко бросаются врассыпную. Череп жжëтся. Хёнджин зависает: туловище на подоконнике, голова болтается на ветру. Феликс обхватывает его за плечи и истерично смеётся: — Кто выживет, у того будут проблемы с директором. Снег тихо застилает пол — дивная мелодия. Склоняясь и падая носом на неспешно вздымающуюся грудь, Феликс замирает. Его лихорадит. Ему бы горячей воды, чтобы усилить кровотечение. Но холод усмиряет вены, из которых вот-вот хлынет, и Хёнджин — он смотрит в небо, — тоже ледяной. С волшебным запахом от чужой одежды. Немного седой, самый честный. Весь в снегу и святой гнили. — У тебя в мозгах мясо, — едва слышно замечает Феликс, — и руки не слушаются. Зачем ты вообще пришёл? — Проверить, — наконец сознаётся Хёнджин. — Убью или нет? Взгляд холодный, но голос пламенеет: — Да. И пока ты не справляешься, — он чуть отталкивает Феликса, резко щупая кофту и свитер, прижимая ладонь к сердцу. Если бы не это интуитивное движение, его бы напополам разорвало. — Ещё в детстве я понял, что ты будто сидишь в темноте. И всегда так будет. Многие уходили от тебя на свет, да? Мама включала телевизор при твоём приближении, папа зажигал лампу. Кто вообще обращает на настоящего тебя внимание? На того, кто никогда не просил о помощи. — Ты много думал... — вдруг улыбается Феликс. — Обо мне. — Очень. У тебя нет возможности выбраться из тьмы. И Хёнджин казнит себя второй раз, когда добавляет: — Поэтому я решил остаться с тобой. Феликс недолго молчит. Отворачивается. Затем неистово, горько, во всеуслышание и во всё горло, с которого легонько капает, смеётся. «Обычно иду и думаю, как сильно хочу расплакаться». Как будто демон веселится. — Почему? — спокойно уточняет Хёнджин. — Смеëшься. — Потому что всё выглядит так, словно двое сумасшедших придумали себе проблему, пытаются героически её преодолеть и только травмируются. Но я тебя понял. У меня глотку стянуло от смеха, но я тебя понимаю. — Проблема сумасшедших, — медленно повторяет Хёнджин. — Неужели?.. Недавно в стоматологическом кабинете мне вырвали зуб без анестезии — я даже не вздрогнул. Затем случайно разбил кружку и закричал. Неужели я... тоже? Феликс не сдерживает мягкость, краснеющую в глазах, и едва не берёт Хёнджина за руку — для успокоения, как в детстве. Но справляется. — Держи, — он беззаботно вкладывает в сбитые пальцы нож, — можешь дорезать мою глотку, хотя я буду драться. Нож тут же глухо стукается об пол. Приятный звук. И Хёнджин, и Феликс заслушиваются. — А музыкальный тест на совместимость показал, что мы не пара, — подмечает Феликс. — Странно. Его музыка — это скрипы. Заедающие шестерёнки, гул катакомб, безмолвие, среди которого открывается дверь в палату, далёкий собачий вой, налёт ржавчины, который корябают зубами, капающие трубы. Эхо от эха, воспоминание от воспоминания. Тернистый гудящий путь к гробу. «Попытайся с ним заговорить». Очень страшный путь. Нож так и лежит у ног. Услужливо, ненужно. Хёнджин справляется без лезвия: хватает Феликса за голову, тянет его влево, отбрасывает в угол подоконника, скребëт по вискам, надавливает ладонью на лоб, цепляется за корни волос и трижды колотит затылком о стену. Феликс так удивлён, что не сопротивляется. В щеках кипятится безумная кровь. — Не плачь, — просит Феликс. Хёнджин отшатывается, роняя хладнокровное, но очень несчастное: — Ты не можешь запретить мне жалеть. Боль всë-таки отзывается в затылке. Феликс скатывается по стенке и учащëнно дышит. Он не понимает, почему его лицо кривится и отчего непослушная улыбка никак не слезает. Хёнджин поднимается с подоконника — возвышается так, будто возносится. Теперь в его руке блестит нож. Чудесная вспышка. Нежная, лиловая в синь, очень тающая, полупрозрачная. Феликс влюблён. Сжат, напряжён, холоден, но очарован. Хёнджин садится напротив, преклоняя одно колено, и утыкается остриём в живот. «Ну же». Хёнджин не спешит — вовсе не шевелится. — Не так просто, как ты думал? — спрашивает Феликс. И не выдерживает. Берёт Хëнджина за ладонь, заодно обхватывая рукоять, крепко держит, взмахивает и ведёт лезвием по своему нижнему веку. И секунды не проходит, как красная рыбка соскальзывает на подбородок. — Нет. — Хёнджина аж сдавливает. — Ты не решишься, если не решусь я. Кровь заливает глаз, омывая. Феликс закрывает его и говорит: — Помнишь нашу первую встречу? Помнишь же? Ты стоял в нескольких метрах и держал две банки какао, а сейчас, спустя годы, сидишь в паре сантиметров от моего лица и держишь нож, но выражение всё такое же. Растерянное. Недоверчивое. Задумывается и изумлённо шепчет: — Точно. Столько ведь лет прошло. Два лица друг напротив друга. Хорошие мысли, которые не позволяют ударить ножом в живот, и воспоминания, сломавшие разум. Хван Хёнджин. «Я с тобой». «Более-менее справляемся». «Мы вернёмся вовремя». «Хотите суп в коробочках?» «Я постоянно думаю о поцелуе». «Мне остаться на ночь?» «У меня ещё не было таких друзей, как ты». Ли Феликс. «Ты очень хорошо притворяешься». «Ты не убийца». «Ты, к сожалению, уже заплакал». «Ты постоянно смотришь влево». «Ты ни разу не выбирался куда-то?» «Ты себе вредишь». «Ты милый». — Хёнджин, — зовёт Феликс. — Что? — Можно тебя обнять? У него всё ещё лёд в голове и кровь в глазу, но свою просьбу он понимает ясно. Хёнджин принимает её за молитву — и ломается в позвоночнике, чтобы медленно прижать к себе. Феликс забирается под слабую руку. Его слегка трясёт. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, Ëнбок. Вот и всё. Теперь он ранен. Все удары, вывихи, сдирание кожи, ожоги, отравления и порезы приходились на Феликса — и всё нипочём. Но хватило одной фразы, чтобы в мальчике-борце задеть щит, а не отобрать меч. Феликс рыдает навзрыд. — Не сдерживайся, — смягчается Хёнджин. В больном мозгу проносится каждый день, проведённый с ним. Пробегают неуверенная забота, нелепые вопросы, беспокойство за здоровье и искреннее волнение. Ещё бы чуть-чуть. Ещё бы пару детских дней рядом с Хёнджином, и Феликс бы во всё горло кричал о том, что ему нужна помощь. Ему нужны мама и папа. Кровать, чтобы прятать под ней Оливию. Таблетки и фрукты, ежедневные разговоры, завтраки за общим столом, игрушки. Надежда. Кровь, застывшая в глазу, заполняется слезами и снова ползëт по щеке. Феликс сильнее прижимается к Хëнджину. Не моргает. Не дышит даже. Его гладят по спине — он не чувствует, но знает это, — его обнимают. Посиневшие губы дрожат. Пол и плинтусы — близко, а Хёнджин, как всегда, выше. Феликс будто маленький. Давно ему не было так страшно и грустно. — Ты хороший. — Я? — удивляется Хёнджин. На них сыпется вихрь из окна, и на Феликсе он горит, потому что того за лодыжку и загривок тащат в преисподнюю, а на Хёнджине не тает, — и не может, ведь небесное облако и есть снег. — Что тогда, что сейчас, — Феликс почти влезает в свитер и ветровку — так сильно втискивается в руки растерянного Хёнджина. — Первый шагаешь навстречу. Ты, оказывается, храбрее, а я и не знал. — Пока ты просто жил... — начинает Хёнджин, не обвиняя: лишь рассказывает. — ...я постоянно думал об этом. О тебе. Как ты ведëшь себя. Как действуют остальные дети города. Вы правда все похожи. Приносите себя в жертву — и только так изучаете мир. Вам больно, но вы всё равно несётесь напролом под лёд и тащите полумëртвую кошку по лесу. «Он отделил себя от меня», — с трудом осознаёт Феликс. Спрашивает: — Ты понимаешь, что обрекаешь себя на несчастья? — Однажды и ты выберешься. Феликс смотрит на него во все глаза. Сквозь красную муть и пену. Чувствует, насколько Хёнджин самоотверженный и милосердный, как много в нём страдания и сострадания. Расколется, как лёд, но продолжит быть рядом. Такой у него путь. Ужасный, диковатый путь. Темнея в таком свете, Феликс хрипит: — Выход из Сóда Йóин только один. — Мы оба его знаем, — говорит Хёнджин и спустя мгновение всё понимает. — Нет! Он вздрагивает, когда Феликс заваливается в его руки, теряет вдох, но покорно обхватывает. Держит так, как если бы поймал птицу — осторожно, с опаской. Застывает и гортанно скулит, опуская голову. Наблюдает, как белая рубашка краснеет и как сквозь ткань сочится речка. «Я сумасшедший. Я не справился. Надеюсь, я умираю». Нож торчит из живота. — Это... — кашляет Феликс. — И впрямь очень больно. «Пусть ошибка будет моей». — Эгоист, — бледнеет Хёнджин. — Мы не можем так расстаться. — Можем. — Замолчи. Феликс сворачивается в клубок на чужих коленях и не сдерживает вой. «Г-сподь, что я наделал?» Перед глазами плывут карусельные пятна. В груди стучит. Разорванный, скомканный и брошенный в ад Феликс лежит в круге собственной крови. Лежит в руках, лежит на коленях. Гниёт у школьной стены, к которой тянется лужа, хлынувшая из его живота. Сознание не уходит — это он ходит в сознании. Дорога через лес, 78-я улица до рельсовых путей, несколько этажей вверх по сколотым ступеням вплоть до двери в квартиру семейства Хван, белый свет, ведущий в сгоревшую лапшичную. Становится теплее, когда ледяной Хёнджин встаёт, пошатывается и отходит. Теплее, но хуже. Прижимаясь щекой к полу и засыпая, Феликс молча давится расправой над самим собой. Ему одиноко. Хёнджин тихо бродит по кабинету. Ищет что-то среди пятен, снега и заноз. Телефон, наверное. Но в итоге обнаруживает послание, которое Феликс сочинил для него ещё в детстве и принёс в качестве перемирия — они оба его позабыли. Да и мира не случилось. Хёнджин вытаскивает записку из оранжевой эскимосской парки — Феликс носит её зимой, — и удерживает её двумя пальцами: старую, блëклую, со стëршимися буквами, старательно обведëнными ручкой. Наблюдая за ним глазом, не залитым кровью, Феликс улыбается — и отключается. «Мне жаль». Это правда. Разбивать богомольца, отталкивать милость, закрывать уши, чтобы не слышать молитв, прятаться от чистого сияния. Жаль отторгать Хëнджина. Рядом с ним Феликс ощущает себя чудовищем — и знает, что не переменится. Никогда. Только обольëт кровью с головы до ног и сведёт с ума. Тс-с. Шуршат хлопчатобумажные брюки. Тц. Листаются кипы медкарт. Тс-с. Тц-тц. Работает ксерокс. Тс-с-тц-тц. Гудит энергосберегающая лампочка. Тс-с. Тц-тц. Тс-с-тц-тц. Смерть так и ощущается. Как палата с голубыми стенами и наклейкой звезды на потолке. Как воскресенье. Раннее утро. Ни духа. Даже собак нет. Когда Феликс лежал в больнице, то всегда проводил время с детьми. Играл с ними в коридорные салочки и палатные прятки, помогал вырезать снежинки, отдавал им пудинг, подбирал буквенные бусины, чтобы в браслетах не было ошибок, и наблюдал за младенцами из группы риска. О синдроме внезапной детской смерти он узнал на практике. Сидя у заснеженного окна и безучастно подтачивая цветные карандаши, Феликс случайно увидел шествие мрачных медицинских работников. Подслушал, конечно. Подсмотрел. Он больше не был впечатлительным, но СВДС уверенно расшатал его психику — и преследовал по самым тихим ночам. Если силуэты маньяков и тени серийных убийц лишь заставляли напрячься, то маленькие трупы не на шутку пугали. «И что же, я... приписываю себе неожиданную смерть?» Зеленоватый свет электронных часов льётся на бинты. Феликс ощущает себя так, будто его сбили на шоссе: удар, секунда сна и пробуждение. Слепящее мгновение. Но это обман. «Точно. Я ведь просыпался. Помню пакет с кровью. Донорской». Заросшие царапины и отзвук тупой боли оказываются честнее — прошли недели. Даже голову успели освободить от перевязок. — Восторг, — глухо говорит Феликс, морщась от палатной электроники: всё цокает и пиликает. В носу гниёт трубка из-под капельницы. — Как больно. Он ревностно оглядывается, понимая, что палата чужеродная. Омерзительная. На койке не оставлял свою душу Хан Джисон, не вшивал в матрас журналы Со Чанбин, не резался Хван Хёнджин. Троица, которую Феликс больше никогда не увидит. Он спускает ноги с пружинной кровати, вынимает из носа трубку и болезненно кашляет. Разносится эхо, как в подземелье. В голову задувает сквозняк: окно и дверь приоткрыты. Чуднó. Тело завëрнуто в детскую пелёнку и пижаму. Вены исколоты, чёрные волосы сцеплены на затылке дурацкими заколками — это Бан Чан. Наверняка. Феликс с уставшим вздохом распускает волосы и смотрит в мутную зеркальную заколку. Отчётливо видит воспалённые глаза: один собачий, второй демонический. Пугаясь, Феликс дëргает рукой, и украшение со звоном отскакивает от металлического изножья койки. — Ладно, — тянет он, насильно успокаиваясь. Подбирает с пластикового стула кофту крупной вязки, избегает столкновения с жуткими малиновыми обоями и выходит из палаты. Ночь. Шагая, Феликс припоминает часы на прикроватной тумбе. Зелёное — 01:23. Стоит быть тише и невиннее, чтобы не довести до ужаса своим появлением. Феликс ходит по больнице, как по катакомбам, дому, лезвиям. Или как по своему сознанию. Наконец, он добирается до регистрационной стойки, проходит дальше, к автомату напитков и батончиков, и прислоняется к стене. Ждёт. Многозначительно кашляет. Знакомая медсестра подскакивает на месте, едва не роняя стаканчик кофе. — Спите? — сияет Феликс. — Ты должен спать, — женщина виновато стряхивает капли с пальцев. — У меня чуть сердце не остановилось. У тебя, должно быть, тоже. — Не-а, всё нормально, — он упирается плечом в автомат и становится серьёзным. — Ко мне приходили? Она недолго прикидывает, кивая: — Однажды. Мальчики. — Всех знаете в лицо? — И по именам. — Кто-нибудь побитый среди них был? — Нет. — Я ведь просыпался? — Пару раз. Трижды в реанимации, — она загибает пальцы, уводя влево сосредоточенный взгляд. — Ты был в искусственной коме, если что. Когда начали снижать седацию, тогда и просыпался. — Хорошо. — Хорошо, — повторяет медсестра, сбитая его внезапным методичным хладнокровием. — Эй, точно всё нормально? Феликса тянет вниз, к земле. Он так и хотел — чтобы Хёнджин его не навещал. Но это всё-таки трудно пережить. — Я стою перед вами с раной в животе и целыми органами. Конечно, всё в порядке, — смеётся Феликс, умело сдерживая истерику. — К слову, больничный кофе — дрянь, лучше берите какао. — Добрый ты, Ëнбок. — Добрый я, — соглашается Феликс. — Пойду. И не спите, а то всех маньяков пропустите. Она закатывает глаза, но ей явно весело. Её совсем не смущает, что Феликс не везëт за собой капельницу, а из его носа не разрастаются трубки. «Я для неё призрак. Или четвёртый стаканчик кофе вышиб ей мозги». Обратный путь такой же медленный и молчаливый. Феликс замечает мокрую полоску, от которой тянет средством для чистки ковров, снимает тапочки и до палаты шагает босиком. Ранение в живот — это серьёзно, но Феликса не волнуют ни боль, ни тошнота, ни хромота. Он не останавливается. Плывёт дальше. Всё вокруг мягкое и привычное, пустое и одинокое. В таком месте Феликс вынужден дышать через раз, чтобы не покрыться лекарственной кожей, и эта маленькая борьба ему нравится. Всегда нравилась. Он, хромая, добирается до больничного кафетерия. Тихонько проскальзывает внутрь. Усаживается за стол, сгибается и укладывает голову на локоть. Ему не нужно ничего разглядывать. Он знает, что под раковиной лежит хозяйственное мыло «Мукунгва». «Наверное, он купил билет в тот же день». В ящике спрятаны жёлтые пачки бульонов-приправ и блоки — по десять коробков спичек, а на полке громоздятся алюминиевые банки быстрорастворимых какао-порошков. Более дешёвые, чем те, что принёс Хван Хёнджин для безопасного знакомства. Зато со вкусом шоколада. Всё равно отвратительно. «Думаю, он долго сидел в прихожей. Один, в темноте. Так долго, что ему пришлось купить второй билет». В углу пылится джук-бокс «Бабблер» — музыкальная машина, по которой Феликс сходит с ума. Очаровался в тот момент, когда попал в больницу со сломанной ногой, грустно торчал в кафетерии и не знал, куда себя деть. Зато знали другие пациенты. Они танцевали и орали так, что впечатлили бы даже коматозника. Чуднó, чуднó. «Кажется, я никогда его не забуду». У хлебницы стоит столетняя упаковка корма «Китикет». Старая и единственная, потому что по больнице бродит лишь одна кошка-невидимка — отсюда, из кухонных сколотых стен, и пошли легенды о ней. «Мы правда были маленькими?» Феликс неторопливо перечисляет оставшиеся залежи этого местечка, засыпая. Ему не забыть этих названий и этих упаковок. «Одна — я мог убить себя только в детстве. Ни разу, но, думаю, это будешь ты. Ни разу. Ни разу». Он не спеша смотрит вниз, на стол. Лениво стирает капли рукавом пижамы. А слëзы всё текут. — Ну и дурак, — давится Феликс, шмыгает носом и выскальзывает из кафетерия, кулаками царапая веки. Продолжает путь так же: босиком, бесследно. Никто его не найдёт, ведь настоящий Феликс по-настоящему никому не нужен. Он дохрамывает до палаты и заходит внутрь. Свет выключен, но даже в темноте он чувствует апатичный, человеческий, будто свой собственный взгляд. Немного нахальный, насмешливый, но чёрный. Стремится выйти — вдруг не туда попал? — но слышит спокойное: — Ты не ошибся. Удивляясь, Феликс бесшумно возвращается и опускается на прикроватную тумбу. «Может, я всё же умер? Иначе какого чёрта он здесь сидит?» Голова болит, кости ломит, глаза ноют. Рот лает: — Ночной обход? Тень прижимается к подоконнику, скрестив руки. Серые контуры, просветы в глазных яблоках и отблески на коже, точно изъеденной червями. Ощутимый, дурной запах одеколона и чего-то сладкого. Аж тошнит от этой мертвечины, но Феликс всё равно улавливает лёгкую, едва заметную странность — словно к нему присматриваются. Врач нехотя отвечает: — Что-то вроде. — Что-то вроде? — сердито повторяет Феликс. — Второй суицидник за эти недели, — озадачивается врач и вслух задумывается: — Не ты ли пробирался в окно? — Я. Врач смеётся. Похоже на шёпот. И пахнет карамельным спреем, как от... Напрягаясь, Феликс спрашивает: — Так зачем вы пришли? — Увезти тебя домой. Надо же. Феликс не думал, что однажды услышит подобное. — Среди ночи? — Тебе ведь нужно скрываться на всякий случай. Друзья попросили помочь, — он не двигается; спина — копьё. — Если точнее, то оказать содействие, как выразился один из них. — Бан Чан, — убеждённо кивает Феликс. — Он не стеснялся мне угрожать. — Чем? — Смертью, конечно, — врач не жалуется. — Сказал, что если с тобой что-то случится, то он меня заживо закопает. Потом дружелюбно объяснил, как ты получил ранение. Ты что, действительно знал, куда колоть? Поразительно. Феликс невольно трогает живот. Признаёт: — Хочу быть мёртвым для кое-кого. — Рисковал. Зелёный свет часов показывает — 01:53. Всего тридцать минут после пробуждения, а уже проблема. Феликсу нехорошо. Тело немеет. — Так поедешь? — уточняет врач. — Или утром? — Утром, — щурится Феликс. — Понял, — совсем незаинтересованно, скудно. — Зайду в семь, будь готов. В тумбе лежит мелочь от прошлого пациента. Рекомендую использовать её для больничного таксофона и позвонить друзьям, если боишься. Но крайне не советую выходить на мороз в одной кофте. Доброй ночи. У Феликса непростой ум. В любом милосердии он нащупывает подозрительность, в каждом добром поступке отыскивает опасность. Искренность — это сымитировать самоубийство, чтобы дать жизнь другому. Остальное годится на фарш и гвозди для гроба. Но врач проходит мимо и закрывает дверь. Феликс ложится на кровать. Хватает ртом воздух. Перед ним, за ним, под ним — всё горит. Смысла нет. Совершенно. Феликс не знает, зачем живёт. Он ходит в школу, иногда ест, исправно моргает, смотрит в сторону леса, топит печенье в горячем молоке, часто болеет, слушает мелодии стиральных машин в подсобке-прачечной, решает тесты, плачет, улыбается, разлагается, трогает, давится, боится, горит, лежит и горит. Зачем он спасся... 02:02. «Может, я перестарался?» 02:57. «Может, я случайно убил себя?» 03:29. «Если увижу Джисона, то даже обрадуюсь». 05:11. «Мучительно». 06:23. «Я больше не могу». 06:59. «Ну же». Потому что он трус. 07:00. — ...тук-тук, — врач бесслышно открывает дверь. Феликс сидит на кровати. Тёмный. Он говорит: — Поехали. И сам проходит мимо, как подозрительное чудовище, которого опасаются. На улице метель. В одних тапочках, пижаме и кофте Феликс валится на переднее сидение, скручивается, уходит далеко в себя. Не ощущает, как трогается автомобиль. Плохо слышит, туго соображает. Белый до невозможности. Если его заметëт снегом — не найдут до весны. — Итак, — начинает врач, закуривая, — зачем притворяешься мёртвым? Феликс отрывисто поясняет: — Терять живого человека страшнее, чем труп. А теперь ничего не изменить. Со мной не поговорить, меня не увидеть. Ничего больше не случится. Пусть копается в прошлом, сколько влезет. Только в прошлом. Ему это нужно. Я-то знаю. — Сталкивался с потерей живого? — Дважды. Их возвращения меня прикончили. Феликс безучастно рассматривает свои руки. Треснувшие от мороза, сухие. Горло стягивает кашель. Феликс отдирает от него пластырь, чешет и молчит, пока не спрашивают. — Многих маньяков встретил в своей жизни? Не удивляйся, — врач смотрит исключительно на дорогу, — но я многое о тебе знаю. — Откуда? — Рассказали. — Мои друзья? — усмехается Феликс. Врач зеркалит смешок. Криво. Насильственно. Феликс вздрагивает, медленно к нему поворачивается и пытается присмотреться, запомнить, изучить, но проигрывает — лица толком не видно. Оно есть и оно окружено утренними лучами, но совсем не складывается. Рот-скобка, глаза-кости, нос-вмятина. Мертвечина. Феликс откидывает голову назад, с неподдельным интересом заглядывая в бездну, но быстро устаёт. Бездна косится в ответ и повторяет: — Так многих? Не моргая, Феликс отвечает: — В Сóда Йóин — одного. Наступает долгая тишина. Даже приятная, хоть и потрясённая. Феликс скребëт розовую полосу на шее, прислоняясь к окну, и мысленно бродит по миру: 78-я улица, Мулен Руж, полупустая квартира. Границы завалены сугробами и залиты слезами. Такое всё далёкое — не достать. Когда-то Феликс свалился с горы кирпичей. Когда-то ему преградил путь услужливый мужчина, раздававший конфеты на палочках. Когда-то он потерял сестру в масс-маркете, после чего видел только её искалеченную паучью субличность. Когда-то он повстречал Хёнджина. Когда-то должен и потерять. — Догадался? — спрашивает врач. — Не думал, что увижу похитителя сестры, — неохотно отвечает Феликс. — Шесть лет назад вы показали ветклинику. — Я это недавно уже слышал. Живот болит. Ни один орган не был задет, но есть ощущение, что они вовсе исчезли. Феликс закрывает глаза. «Он меня даже не затолкал в машину». Всё понятно. Оливия так же попалась. Её увела совсем детская мечта, Феликса уводит помощь. Боже всевышний, боже милостивый, какой же странный мир. Столько изучать терапию мёртвых и виктимологию детей, столько прятаться в Мулен Руж — и так легко схватить жребий, брошенный силуэтом, тенью, никем. — Можно спросить про лес? — бормочет Феликс. Потёмки, снег, река, утопленник, крики. Годы назад. День, когда один друг умер, а второй исчез. — Про ту встречу. — Конечно. — Что вы там делали? — Искал это, — врач достаёт из кармана трофейную заколку в форме сердца. Играючи крутит её в пальцах. Напоказ. Затем вытаскивает вторую, зеркальную, и вслух гадает: — Тебя когда-нибудь целовали? — Знаете, — перебивает Феликс, — вы для меня что тогда, что сейчас — ничто. Обезличенный. Даже если вам вдруг голову снесут, я не замечу. А я знаю, что вы застрелитесь, когда закончите. Вам славно оторвёт голову. — Как грубо. — Делайте, что хотите, — безразлично добавляет он. — Бейте, насилуйте, отрезайте конечности. Я не вздрогну и не заплачу, как бы вы не веселились. Ему воистину всё равно — но по щеке всё-таки скатывается слеза, смешанная с кровью из разодранного глаза. Всë-таки несправедливо, глупо, будет больно, поразительно, уже неприятно, холодно и жарко. Всë-таки страшно. И снова привычное чувство, когда-то бывшее кошмаром, — тёмная комната без игрушек, конец праздника. Сейчас его не встретит мама с окурком и потëкшей тушью. Сейчас его папа, умерший месяцы назад, встретит с объятиями. Сейчас, вот-вот его убьют. — Ты, к сожалению, уже заплакал, — отзывается врач. В ладони оказывается стеклянный шприц. — Не шевелись. В шею аккуратно утыкается игла. Сóда Йóин — акцептор. Извратит, разорвёт, даже не зашьëт, не поможет. Заберёт к себе. Когда замученный Феликс лежит на снегу в глубинах леса, он устало думает. Последние мысли утекают в землю раньше тела. Маленькое чудовище. Как с бумаги, приклеенной к дверце холодильника. Явно рисунок ребёнка-психопата: мелкие штришки, точно ссадины, длинные линии и бледные карандашные цвета уродуют урода. Сорвали, скомкали и бросили.

«Привет! Ты ушёл от меня около часа назад. Сказал, что будешь смотреть ночные передачи, но я знаю, что это из-за твоей мамы. Пока я собирал фломастеры, то решился на письмо. Не переживай! Всякое случается. В школе — я нечаянно узнал, — есть песенка. Представь мой голос! “Волк любит месть. Волк любит лесть. Волк споёт тебе песню И захочет съесть”. Жуть, знаю. Напоминает Бан Чана. И серийника. Ой, извини... Я пишу ручкой, поэтому не могу стереть... В общем! Ты видел эти фразы на стенах, а я торжественно (это значит восторженно (наверное)) рассказываю тебе, что это на самом деле песенка. Здорово, да? Ещё она значит, что смерть есть. Я её не боюсь, но она когда-нибудь укусит. Поэтому Если один из нас узнает о конце другого, то встанет над могилой и поклянëтся жить, не скрещивая пальцы! Пока! Твой друг навеки, Феликс».