Не судьба

      — Пожалуйста, не плачь. Ну пожалуйста… — в голосе уже проскальзывали нотки мольбы и непролитых слез.       Но младенец продолжал кричать. И не его вина, что он был слишком мал и непонятлив, чтобы прислушаться к чужим мольбам и хоть немного подарить ей тишины.       Пожалуйста…       У Руджи болят плечи, она упрямо поджимает губы и продолжает пытаться укачать Эйса на руках. У него чистые и сухие пеленки, он сыт, но продолжает плакать. И Руджи понятия не имеет почему. И сказать он ей ничего не может, конечно, потому что он просто маленький орущий и ничего не понимающий младенец.       Она не знает, что такое колики, ей еще предстоит познакомиться с режущимися зубами, Руджи понятия не имеет, что тяжелые роды не могли пройти без последствий для ребенка и гиперактивность и проблемы со сном — всего лишь крупицы, которые отразились на здоровье малыша, не наградив его чем-нибудь посерьезнее. Она много чего не знает, да и не должна это знать. Ей всего десять лет, и это, черт возьми, не детские занятия.       От крика Эйса болит голова, но мало было ей этого. Даже бродя у края леса, она слышит, как взрываются смехом горные бандиты у себя в главном доме, устроив пьянку, а у нее в голове раздается отдаленный голос какого-то молодого и, кажется, пьяного пирата, фальшиво, с надрывом и полной самоотдачей завывающего «Саке Бинкса».       Она не знает, мерещится ли этот голос, но с каждым словом, крутящимся в голове, она знает, где протянуть ноту подольше, чтобы попасть с ним в один ритм, а где оборвать. На языке все крутятся и крутятся слова.       Она их всех ненавидит. И людей, и чертовы слова, и сто раз проклятый шум, который вспышками боли прокатывается в голове и, кажется, вот-вот сведет с ума.       Руджи хочется разрыдаться. Или самой закричать. Или наконец ответить этому идиоту, который, надрываясь, продолжает орать пиратские песни, чтобы хотя бы он заткнулся. От «Саке Бинкса» ее тошнит, а песня продолжает крутиться в голове и просится сорваться уже с ее губ. Все тело и вся суть просятся петь вместе с ним, неизвестным молодым пиратом, что в особо удачные моменты своим голосом врывается в какофонию звуков, вставая в стройный ряд вместе с воем Эйса и гоготом головорезов.       Но она лишь поджимает губы и пытается укачать младшего брата на своих уставших руках. Замотанная в пеленки ноша совсем не легкая.       Эйс продолжает плакать.       Когда он шалил у мамы в животе, просясь наружу, она всегда напевала песню, успокаивая своего беспокойного сына, а заодно и дочь.       Но Руджи обещала не петь. Обещала.       К черту это все.       Она почти не произносит звуков, не проговаривает слов. Она лишь мычит и шепчет на ухо хнычущему Эйсу, пытаясь сдержать слезы отчаяния. А песня в ее голове, распеваемая чужим голосом, все продолжает крутиться. И снова, и снова, и снова, пока у того, кто ее поет, видимо, не начинает заплетаться язык и хрипеть горло.       Ее родственная душа невозможно пьяна, и ей кажется, даже если она будет кричать в голос, он не обратит внимания. А если обратит, то не вспомнит об этом.       Эйс продолжает хныкать.       Руджи, осмелев, продолжает уже просто в голос мычать мотив, негромко правда, уверенная, что тот, на другом конце, не услышит. А если и услышит, то, скорее всего, не поймет.       Просто заткнитесь все. Пожалуйста.       Младенец на ее руках вырубается от усталости лишь через час. А может, через два. Она не следит за временем, которое в любом случае тянется бесконечно долго. Руджи поправляет одеяло, сидя на крыльце, и прислушивается к пустой и звонкой тишине, где есть место лишь звукам ночного леса, прикрывает воспаленные глаза, прижимая уснувшего братишку. Где-то там, за ее спиной, спят пьяные бандиты, развалившись прямо на полу, воняя перегаром и немытыми потными телами, где-то там, забывшись в алкогольном угаре, спит ее родственная душа.       Где-то там солнце стремительно подбирается к горизонту.       Портгас Д. Руджи беззаветно и искренне влюбляется в тишину.       И в одиночество.

***

      Руджи всего десять лет, когда мама умирает в родах, а к ней в дом приходит страшный мужчина в форме тех, кого ей надо бояться, и в руки вручают пищащий страшненький комок, говоря, что это ее брат. Брат, что родился и стал причиной смерти мамы.       Она не глупая, правда. Руджи прекрасно знает, что она, как старшая сестра, должна заботиться о своем младшем брате. Она обещала и отцу, и матери. Тогда, когда они оба были живы.       Вот только ей всего десять, и она безумно скучает, и ей хочется плакать по маме, чья могила — лишь крест с краткой записью, у которой ей дают постоять всего пару минут, после чего уводят прочь.       Сейчас она сирота, у нее остается только Эйс и странный дозорный, которого зовут Монки Д. Гарп и который просит называть себя дедушкой.       На дедушку он совсем не похож. Так как выглядит даже моложе папы. Но Руджи кивает и вцепляется в пищащий комок в своих руках, не зная, что делать. Она уходит из своего родного дома вслед за морским дозорным, который вроде как теперь ее дедушка, и их маленькие с Эйсом рюкзаки, сшитые еще мамой, с котятами черного цвета смотрятся на огромной и большой спине Монки Д. Гарпа совсем несуразно.       И жизнь Руджи, кажется, с этого момента вообще становится сплошной нелепостью.       На корабле морского дозорного с младенцем умеет обращаться только врач, и Руджи ревностно следит за каждым его движением в сторону Эйса. Она сама учится пеленать его, подмывать, давать соску с подогретой смесью и даже стирает пеленки. Получается неплохо, так как, когда мама совсем ослабла и слегла, именно Руджи занималась всем по дому: от стирки вещей до приготовления еды.       Руджи не боится грязи. Она даже не боится крови. Но ей так… тяжело.       И она безумно скучает по своей маме и плачет в подушку тайком, чтобы не разбудить спящего рядом Эйса и Монки Д. Гарпа, в чьей каюте они живут.       Но мало ей было проблем. В день ее рождения, двадцать шестого января, рано утром Руджи, пеленая Эйса, случайно начинает тихонечко подпевать вертящуюся на языке песню.       За этим ее застает Гарп и смотрит больными глазами. Серьезными, черными.       Так похожими на глаза отца, что Руджи едва сама не плачет. В его взгляде горечь, печаль и решимость.       Ведь она все понимает. Все-все понимает, честно.       — Голос молодой? — коротко задает вопрос Монки Д. Гарп.       — Да.       Он шумно выдыхает, и в этом вздохе, кажется, вся тяжесть мира.       — Не отвечай, — у него большие руки, что ложатся на ее маленькие детские плечи с какой-то осторожной мягкостью. — Пообещай мне, Руджи, что не будешь отвечать.       — Это опасно?       — Очень, — мужчина аккуратно, совсем осторожно обнимает ее, привлекая к своей груди. — Вашего отца… ненавидели многие. Очень многие. В том числе и пираты. Есть разные виды соул-связи, у кого-то через парные узоры, у кого-то соул-связь с цветом глаз или восприимчивостью разных цветов. Кто-то связан вкусом, кто-то запахом, видениями, снами… А кто-то, как твои родители, — песнями. Проблема в том, что соул-связь с ментальными аспектами со временем при ответах становится все крепче. И может дойти до того, что вас будет тянуть друг к другу магнитом.       — Мама говорила, что она всегда знала, в какой стороне ей искать папу. А папа так вообще всегда знал, где мама и в каком она состоянии, — Руджи шмыгает носом, пытаясь подавить слезы.       — Да, — дозорный, вздохнув, пригладил волосы на ее голове широкой рукой. — Бывает и такая связь. Но твои родители были уже взрослыми людьми, а твой отец…       — Никто не должен знать, — Руджи вытирает слезы об рукав вице-адмирала, утыкаясь в его плечо лбом. — Мне нельзя отвечать, так как он может меня найти. И Эйса. И он пират, а многие пираты ненавидят папу, но… вдруг я ему не нужна? Если мы откажемся друг от друга, то связь же можно разорвать? Мне говорили, что можно.       Хоть это и безумно больно…       — Можно, — Монки Д. Гарп вздыхает мрачно и устало. — Но моряки — люди суеверные, Руджи. Недаром говорят, что, кто в море не ходил, тот богу не молился. А пираты еще и жадные, алчные и то, что считают своим, да и вообще сокровищем, просто так не отпускают. Они берут все и без остатка. А соул-пара издавна считается большой удачей, и тот, кто ее имеет, счастливчик. Моряки верят, что родственная душа может подсказать путь заблудшим в море, спасти от ранения, принести небывалое везение. Богатство, славу, процветание; многие верят, что предназначенные судьбой могут принести все это, ведь когда соул-пары соединяются, то им, по преданиям, благоволит само море.       — Что мне делать? — выдыхает Руджи в чужих сильных объятьях.       — Не отвечать, — непреклонно говорит благодетель и защитник. Единственный взрослый, оставленный в помощь отцом. — И никогда не искать встречи. Ради безопасности — и твоей, и Эйса. Ради безопасности всех.       — Не отвечу, — всхлипывает Руджи, мотая головой. — Больше не отвечу! Обещаю!       Потому что Руджи совсем не глупая и знает, чем это грозит. А она обещала родителям выжить несмотря ни на что, прожить жизнь без сожалений и не дать в обиду брата или сестричку.       И она не отвечает, сколько бы пират на той стороне ни голосил свои песни.       Но игнорировать его сложно.       У них разные часовые пояса, и его песни совсем не в тему и не вовремя. И так не высыпающаяся из-за Эйса, она очень часто просыпается среди ночи. И если в Саут Блю было еще терпимо, как и на Гранд Лайне, то, когда они спустя три месяца приплыли в Ист Блю, где ее оставили в бандитской шайке, по ночам спать стало совсем невыносимо. Эйсу не нравилась новая смесь, он психовал, плакал и кричал, поднимая на уши весь бандитский домик. Ему не хватало качки корабля, и капризный ребенок орал до тех пор, пока его не брали на руки и не имитировали чертову качку.       Он засыпал, слушая шум прибоя, и его капризы были просто невыносимы.       А этот еще и пел, когда ему вздумается.       Бандиты терпеть долго серенады не могли и чуть ли не выгоняли ее из дома, так как на чужих руках Эйс тоже отказывался спать. И рады бы были успокоить это чудовище, да не могли.       Когда измученная недосыпом и головной болью Руджи свалилась в обморок прямо на побережье у сто раз проклятого моря, сама Дадан забрала Эйса на целый день и буквально переупрямила его, заткнув уши берушами, за которыми были отправлены подчиненные.       Эйс орал в лесу весь день, пока не охрип.       А Руджи спала беспробудным сном.       Спустя какое-то время по королевству Гоа поползли слухи о «Воющем лесу», где души невинных погибших плачут по потерянной жизни.       Эйсу исполнилось три года, и, казалось, наконец-то наступила тишина. Хоть немного, хоть ненадолго, но…       Монки Д. Гарп притащил к ним на гору еще одного младенца.       И Руджи, которой исполнилось на тот момент тринадцать, смотрела на спящий сверток в корзине совсем не дружелюбно.       К счастью, с Монки Д. Луффи оказалось все гораздо проще. Голосил он ничуть не тише Эйса, но младший брат внезапно зарекомендовал себя как отличный старший и нянька.       Эти двое удивительно отвлекались друг на друга, демонстрируя потрясающую связь между собой. Когда через год у обоих на запястьях появились буквы соул-родственников, все стало ясно.       Родственные души братьев.       Осталось лишь дождаться третьего. Того, чье имя начиналось на букву «S». И долго ждать не пришлось.       Далеко не у всех были соулмейты. Соулмейт — это удача, и пусть встречались они нередко, но все равно многие люди не имели соул-партнеров. Далеко не всегда соул-пары были именно возлюбленными. Были и те, кого связывали узы «родства из прошлой жизни».       И это считалось одной из лучших связей.       Худшей считалась связь соул-врагов.       Когда в голове Руджи раздавался в очередной раз голос ее соул-пары, она искренне сожалела, что у нее был соулмейт.       И хоть никогда бы и не призналась — завидовала своим братьям. Всем им. Даже притащенному через пару лет с помойки Сабо.       Она даже Дадан завидовала, у которой родственной души не было.       Но больше завидовала все же младшим.       Эйс, Сабо и Луффи всегда были вместе с пяти лет. Всегда рядом, всегда близки. Луффи так вообще — сопливый двухлетка, кажется, по-другому их даже не воспринимал, кроме как родных, хотя и общей крови у них не было.       У всех троих удивительное взаимопонимание, а Руджи…       А Руджи спала, когда придется, и никогда не пела песни, хотя знала, кажется, все возможные пиратские мотивы.       Соулмейт не сдавался и продолжал петь.       Она считала это насмешкой судьбы — если человек имел соулмейта, он всегда подсознательно знал, как с ним связаться. Всегда знал, что в этом мире есть или совсем скоро будет его родственная душа.       Упорный голос постепенно становился все мужественней, ниже и как-то мягче. Бархатнее? Приятнее. Ломающийся, он сменился баритоном. И пел с каждым годом все красивее, звучнее. Голос приобретал чуть заметную хрипотцу и становился все более приятным для Руджи.       Завораживал, заставлял слушать, и иногда, забывшись, она то отбивала ритм, то качала головой или пальцами в такт, беззвучно шевеля губами.       Вечером перед сном, когда не была вымотана вкрай, даже слушала и пыталась представить… какая у нее родственная душа?       Руджи курила украденные у Дадан сигареты, сидя на крыльце, и смотрела в далекое звездное небо с кривой улыбкой.       Очередная ночь была тихой. И только у нее в голове раздавалась песня. До свиданья, родной дом, всю печаль оставим в нем, Идем вперед, скорей на борт, расправим паруса, Соль от всплесков золотых, в дар от волн к нам прилетит, Даль манит, скорей вперед, дуй ветер в паруса! Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо, Йо-хохохо.       Она знала ее наизусть.       И она ее ненавидела.       Потому что ей всегда хотелось ответить, самой спеть. Спеть все песни, которым ее научил отец, научить им Эйса, Сабо и Луффи, но она не могла.       Она не могла петь песни ни отца, ни матери.       Портгас Д. Руджи ненавидела своего соулмейта. И совсем немного — себя. И свою жизнь.       И мечтала, чтобы он, наконец, заткнулся.