Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В тёмной утробе нашей матери мы не знаем её лица; из тюрьмы её плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира.
Томас Вулф
Две с половиной тысячи лет от начала нового летоисчисления. Две с половиной тысячи лет слепой веры. Ты, верно, должен быть Богом, чтобы человечество сожгло все календари в праведном пламени новорождённой религии, начертав кровью единицу очередного безвозвратного отсчёта. Две с половиной тысячи лет — всего лишь созданная нами спичка с именем Христа на ней. Две с половиной тысячи лет назад, распяв своего Бога, мы чиркнули этой спичкой. Две с половиной тысячи и двадцать один год прямо сейчас сгорают перед моими глазами, выжигая и стирая имя земного творца, оставляя после себя только привкус горькой серы самообмана и чёрный прах. 15 августа 1977 года в рамках проекта SETI по поиску внеземных разумных цивилизаций астроном Джерри Эйман с помощью одного из мощнейших радиотелескопов того времени принял сильный узкополосный сигнал к северо-западу от шарового скопления М55 в созвездии Стрельца и окрестил свою находку коротким междометием «Wow!». Мой дед, сорокалетний уборщик университета штата Огайо, елозил половой тряпкой в коридоре напротив, когда Эйман заорал так, словно сам Иисус подмигнул ему из недр Вселенной. Моему отцу было восемь, и он ни черта не смыслил ни в физике, ни в радиоволнах, ни в герцах. Но мысль о непрестанно расширяющемся и бесконечном космосе наводила на него благоговейный страх. «Неужели мы совсем одни?» — позднее спросил он своего отца, когда тот прочитал ему статью в газете, в которой группа скептически настроенных журналюг пыталась разбить в пух и прах идею о «послании инопланетян» своих коллег из другого научно-популярного журнала. Дед зачитывал отцу непонятные термины и новые слова, а тот поддакивал и кивал. «Пишут, это всё водород вокруг ядер пролетавших там комет, — объяснял он, и отец соглашался. — Или космический мусор отразил сигнал. Но вот те, другие, упрямо уверяют, что сигнал мог быть отправлен со звездолёта», — сказал тогда дед, совершенно не подозревая, что, потрепав отца по макушке, этим приободряющим жестом навсегда изменит и мою жизнь тоже. Осень. 15 октября 2521 года. Я проживаю свою семнадцатую жизнь, на сей раз последнюю. Я видел Землю дважды. Дважды умерев на ней. После чего моя третья жизнь началась на борту межзвёздной исследовательской станции «Эос». К тому моменту, как «Эос» покинула Солнечную систему, человечество так и не изобрело кораблей, разрезающих пространство с субсветовой скоростью. И мы плелись по пустой черноте космоса подобно червяку, изъедающему яблоко. То самое, что сорвала Ева, послушавшись Змея, ослушавшись Бога. Семь невыносимо долгих лет тянулось ощущение, что мы всё ещё неразрывно связаны с домом, пока Плутон не остался позади. Ещё десять — и мы добрались до самого края бездны — к границе с межзвёздным пространством, где и оборвалась земная нить пятидесяти четырёх человек экипажа, выпуская нас из утробы Гелиоса. Мы сами обрекли себя на вечное, что бы ни скрывалось за этим словом, заточение в лидокаиновом холоде и темноте неприветливой космической тюрьмы. Нет смерти благородней той, что дарует новым жизням знания. Я получал этот дар от самого же себя ровно шестнадцать раз — на каждый двенадцатый день рождения, словно наследство, возрождая разум из сложных математических алгоритмов. Единственное, в чём преуспело человечество, так это генная инженерия. Я не сверхчеловек, übermensch, о коем безустанно твердил Ницше. Я всего лишь клон своего первого тела, с разумом, хранящим информацию за пять сотен лет. Мой мозг похож на жёсткий диск с неограниченным объёмом памяти, пополняемый очередной порцией знаний каждые тридцать лет. Я бы хотел жить дольше, это позволило бы накапливать больше информации, но… три десятилетия, и организм попросту угасает — такова природа клонов. К моменту моей смерти второму «мне» исполняется двенадцать и его, то есть «меня», «пробуждают» в новом теле. И так с каждым членом экипажа. Столько лет в космосе, а мы всего лишь трижды приняли сигнал, схожий с «Wow!». Всё из того же созвездия Стрельца. Приближаясь к нему на ничтожные километры, мы слышали, как он начинал звучать иначе: дольше и чётче. Нам не следовало улетать так далеко. Ресурсов на обратный путь не осталось. Да и проведя почти половину тысячелетия в космосе, кому захочется обратно домой? Наш дом теперь здесь: среди межзвёздной пустоты, пронизанной пульсирующей музыкой их радиоволн. 15 октября 2521 год. На Земле сейчас должна быть осень. Я любил осень. Дни становились короче. Ночь наступала раньше. Я любил ночи сильнее осени. Во Вселенной вечная ночь, раскрашенная гирляндой звёзд. Во Вселенной вечное Рождество. За столько лет перерождений мои чувства притупились так сильно, что я почти превратился в бездушную машину, подобную той, что хранится на борту станции с «вакцинами» из тысячи копий моего сознания. Скоро я стану лишь алгоритмом, лишившимся биологической подпоры. Отправлять сигналы с «Эоса» с зашифрованными посланиями о том, какие данные находятся на борту, — последнее, что нам осталось. «Wow!» сигнал был послан со звездолёта. Мы расшифровали его, когда зафиксировали в последний раз. Нам удалось его прочесть. Но имеет ли это значение теперь? Найдут ли нас когда-нибудь, чтобы вновь воскресить? Веками мы анализировали и синтезировали приобретённые знания здесь, на «Эосе». Будет ли теперь в них прок хоть для кого-то? Найдя ключ к замку Вселенной, нам не хватило какого-то столетия, чтобы его отомкнуть, выпуская на сверхсветовых скоростях грандиозные ответы на всё. Нет, всё же я не машина. Открывая шлюзы отсека за отсеком, я чувствую восторг, растекающийся по струнам вен тёплыми волнами эйфории. Последний отсек — и люк в бесконечность. Один прыжок — и я парю над мириадами галактик подо мной. Обрубаю предсмертную пуповину-канат, связывающую меня с «Эосом», и падаю. Но слово «высота» не значит тут ровным счётом ни-че-го. Величественный смысл всех слов стирается в бескрайнем океане первозданных чернил поролонового мрака. Тишина. Безмолвие. Даже мысли смолкли в трепетном преклонении пред колоссальностью глухого молчания. Я мог бы вернуться к экипажу, последовать их примеру и выбрать иной путь. Но если у всех нас исход одинаков, зачем муровать тела в титановом саркофаге? Я хочу быть здесь. Запасов кислорода в баллоне моего скафандра хватит на тридцать минут. Мне тридцать. Значит, с каждой выдохнутой минутой будет сгорать один год моей жизни. Как иронично. Космогонично! Моего отца звали Джейк, и всю жизнь он слепо следовал за своей мечтой. Меня зовут Джеймс, и я семнадцать раз являюсь продолжением веры своего отца. Я и есть сама вера. Я тот, кто посмел вкусить запретный плод. И тот, кто видел начало конца и конец начала в своих же собственных глазах. Я тот, кто будет распят во имя своего отца. С моей смертью начнётся новый отсчёт. С моим воскрешением — новая вера. Ибо я и есть новый Бог.