Чудо

— Надежды больше нет… — Ничего, что я развернул целую лабораторию там, наверху? Понимаю, что тебя это должно раздражать… — Ничего. Пустяки. Мне все равно тут недолго осталось. — Как тебя понимать? — Знаешь, отчего пустует наш Собор? — Отчего? — На самом деле, это вообще не Собор. Он должен был стать Собором, но отчего-то не стал. Иногда мне от этого грустно. — И ты грустишь из-за такой мелочи? — Я могла бы жить рядом с местом, где ежедневно творится тайна… За окном всполошился ветер и сорвал с деревьев последние листья. Бакалавр медицины Даниил Данковский почти услышал, как они прошуршали по мокрой траве. Ева стояла напротив него; как обычно, возле разбитого зеркала. Что-то разглядывала в воздухе. Счастливая… в ее глазах совершенно нет натуги, только необычайная легкость. Либо так просто казалось. — Это ты из-за поезда? — Из-за какого поезда? — На котором мы не смогли уехать. — Нет, — улыбнулась она, — вовсе нет. Мне кажется, так и было нужно. Мне суждено было остаться здесь. — Опять мнимые веления судьбы. Это ты Юлию наслушалась? Ева, впрочем, не ответила. Сначала просто отвела взгляд, а затем села на краешек кровати и растворилась в неизвестном, чудесном счастье. Даниил понял этот знак: пора ему уходить. Он приехал сюда всего четыре дня назад, а у него уже не хватало времени на лишние разговоры. Песчаная Язва застала Город-на-Горхоне врасплох. Нарочно подгадала тот самый день, когда все соберутся, и грянула. Марк Бессмертник, режиссер местного театра, единственный радовался столь удачному совпадению обстоятельств. Данковский сходил с ума и беспокоился; потом замечал, как другие тоже сходят с ума, но совсем не беспокоятся, и безумие его от этого только росло. На улице стреляли, кричали, умирали, дрались, дружили, любили и голодали. В домах дела обстояли еще хуже. Места и люди обрастали слухами; за этими слухами когда-то давно скрывалась чистая, ясная правда: теперь она затерялась в зарослях бредней и сказок, и продираться к ней не было ни смысла, ни сил, ни времени. Всего за несколько дней Данковский научился отказывать в помощи просящим, убегать от раненых, оставлять умирающих — все ради времени, драгоценного, как чистая вода. Данковский привык к тому, что в течение дня начинало отказывать тело. Каждую ночь он вваливался в Омут, здоровался с Евой, хозяйкой особняка, взбирался на второй этаж и падал в кровать безо всякого сознания. Ноги волочились сами, руки готовились в любое мгновение отвалиться и еле держали скальпель, уши слышали шепот твири, глаза смотрели, как кровоточит земля, нос задыхался от степной горечи. Данковский научился пропускать мимо внимания бесконечные письма Марка, постоянно жаловавшегося, что бакалавр пропустил очередную пантомиму в театре. Потом поползли разговоры о посланнике из Столицы. Инквизитор… Много версий, как и у всех слухов. Впрочем, что Орф, что Карминский — один черт. Данковский невольно съеживался каждый раз, когда проходил мимо здания городской управы. Там, внутри, около сотни человек, изловленных Сабуровым и его дружиной. Приедет Карминский — всех их без разбору повесят. Приедет Орф — повесят не всех; остальные просто размозжат свои головы об камень или утопятся в реке. Жуткая вещь — допросы; Данковскому слабо верилось, что человек, умеющий проводить допросы, способен спасти умирающий город. Пришлось работать вместе с Потрошителем. Его на самом деле звали Артемий Бурах… Оказалось, в действительности он приятный человек. Впрочем, что Стах, единственный настоящий врач в городе, что Бурах, знакомый с некоторыми местными секретами — все уткнулись в тупик и никак не могли продвинуться дальше. Посланнику Властей нечего было показывать. Данковский засыпал с тяжелой мыслью о том, что ему, быть может, лучше будет просто застрелиться, когда Инквизитор приедет — а это уже через несколько часов. Засыпая, смирился. Засыпая, не услышал, как кто-то легкими, счастливыми шагами прокрался к входной двери, отворил ее и покинул особняк. Даниилу приснилось, будто он брел по степи — цветущей, и это было прекрасно — и встретил на своем пути Еву. Она протянула ему венок. В нем переплетались травы, цветы и твирь. Прекрасный венок, но до конца сна Данковский так и не нашел слов, чтобы сказать ей это. Даниил проснулся и понял две вещи: во-первых, он должен во что бы то ни стало поблагодарить Еву за ночлег, ведь, если слухи не обманывали и Инквизитор приехал, пришло время наконец покинуть это место в том или ином смысле; во-вторых, он выспался. Однако Данковский спустился на первый этаж и никого на привычном месте не обнаружил. На краешке роскошной кровати лежала мелкая записка. «Мое время пришло…» Руки сами затряслись при виде этих слов, выведенных аккуратным, точно ее почерком. Даниил читал дальше. Ошибки быть не могло. Ни в смысле, ни в исполнении. Это была Ева Ян. Была — промелькнула, как яркая вспышка, упорхнула, как редкая бабочка. Она ведь предупреждала, что так и будет — но он не обратил внимания. Говорила о своем чуде, пока он бегал за своим… И никто ничего не нашел, кроме смерти. «…Хочу, чтобы сделалось чудо…» Сделалось много чего: Инквизитором оказалась Аглая Лилич, например. Она пошла навстречу — Даниил не разбирался, правда то была или ложь. Заставила себе повиноваться, а Данковскому и деться было некуда. Аглая Лилич разгадывала план Всемогущих Властей — Даниил Данковский разгадывал план Евы Ян. Аглая Лилич приказала искать предателя — Даниил Данковский искал Еву Ян. Аглая Лилич посоветовала найти чертежи Многогранника, чудесной Башни, нависшей над площадью — но все, чем в действительности владел Данковский, была записка Евы Ян. Единственный документ в этом мире, чертеж чуда, никому не понятного. Андрей Стаматин, близкий друг Евы, сам почти голову потерял в попытках разыскать их общую с бакалавром подругу в степи — но надежда на успех таяла с каждым часом. Присматривать за опустевшим особняком прислали какую-то бестолковую степнячку — эдакий жест доброй воли от Стаматина. Данковскому тошно было ее замечать. У Аглаи явно существовал какой-то план, которого она придерживалась и заставляла придерживаться других. Данковского ослепила таинственная смерть Евы, так что он и не пытался распутать коварства Лилич, а наоборот спокойно им следовал. Какой, в общем-то, смысл был бороться, если он не знал ничего, а она знала все? И с какой стати ей было бы замышлять что-то против него одного — абсолютного зла не бывает, их цели не должны отличаться. Хотя и странно, что Аглая не позволяла ему ни на мгновение задумываться о чуде, кое Ева постоянно упоминала при жизни. »…Прощай, мой Даниил. Будь счастлив…» Вот только ни грана счастья Данковский не почувствовал. Его избивали, обманывали, утомляли и изнуряли, проверяли на прочность всеми возможными и невозможными способами. Мыслями бакалавр все чаще возвращался к Еве. Может, она была все-таки сказочно умна? Не получилось выбраться из проклятья на поезде — так попробовала другой способ. Ева часто говорила о чудесах. И чем чаще Данковский думал о ней, тем чаще сам возвращался к мысли о чуде. Чудо, чудо… Слово, которое она произносила с трепетом, которое эхом отдавалось в ее усталых вздохах. Чудо — это слово иногда звучало так тяжело, но стоило ему слететь с ее губ — и сразу же оно уносило всю тяжесть с собой, и Ева мгновенно преисполнялась безграничным счастьем. Может, Чудо и было в ней самой? Потому она так тяжело вздыхала — не с кем было поделиться. Пожалуй, на этот вопрос Аглая ответ не знала. Преимуществ, впрочем, это никаких не давало: Данковский спускался все глубже в темное подсознание, загонял себя туда собственноручно. Надежды больше нет. Счастье просто пропало. Думать о спасении Города давно стало пустым делом. Этим целиком и полностью занялась Аглая — ну и пусть. Данковский теперь лишь из-за скуки поглядывал в микроскоп, ничего там не видел и никаких выводов из этого не делал. Бурах тоже покинул его, избранный Инквизитором для наиважнейших задач. Данковский сам не бездельничал, просто мог больше не думать о том, что делает. По доброй воле Инквизитора его освободили от необходимости соображать: все давно сообразили за него, расписали по часам, разобрали по репликам. Но в беспощадном к ошибкам часовом механизме все же заела эта навязчивая идея: чудо. Странно ушла Ева. Тела ведь так и не нашли. Куда, зачем она пропала — загадка. Данковский почти не заметил, как записи о природе болезни сменились записями его размышлений — любопытное подобие дневника с вкраплениями из учебника медицины. Вскоре он вообще забросил письмо. В пустой голове мысли сохранялись ничуть не хуже, застывали там тяжелым гранитом. Записывать что-то стало опасно, особенно тогда, когда в Городе появилась еще и вооруженная до зубов армия. Эти люди не стеснялись целиться во всех подряд на улице, а допросы стали гораздо короче и грубее. Не от жестокости, а от торопливости. Неосторожные слова предавали людей… и зачем эти люди вдруг окружили особняк Юлии? Даже собственный разум пугал. Говорить в подобных обстоятельствах, что прошло несколько дней, непривычно. Потому что дни не проходили, а только терялись. В борьбе с Песчаной Язвой бакалавр медицины Даниил Данковский потерял около десятка дней. Сейчас он сидел в лаборатории на втором этаже Омута и отчаянно изображал научную деятельность. На самом деле с Песчанкой уже давно покончил Бурах пару дней назад. Осталось только отыскать необходимый ингредиент: кровь полубыка-получеловека; но это тоже дело гаруспика. Аглая придумала разрушить Башню; якобы весь город стоит на крови, а разрушение Многогранника позволит добыть ее в неограниченных количествах. Дело оставалось за малым: договориться с Полководцем, способным одним выстрелом уничтожить любое строение в городе. Как удивительно совет вписался в план Аглаи. Как удивительно совпал со всеми неровностями городка: со стороны и правда смотрелось гладко, почти без изъяна. Чистая работа. Данковский все же формально оставался местным врачом с определенными полномочиями. Госпожа Инквизитор даже выслала ему пакет с указаниями. Приглашение на последний совет, конечно же… Еще в пакете лежал револьвер. Как напоминание о том, что лаборатория Танатика, работе на которую бакалавр посвятил свою жизнь, сожжена за свои глупые, противоречащие Закону идеи; а ученые, пытавшиеся победить саму смерть, в борьбе все-таки проиграли — не без помощи Всемогущих Властей. Револьвер в пакете намекал, что вернуться в Столицу Данковский не сможет, да и на совете его не очень-то и ждут. Даниил никак не ожидал в такой тяжелый вечер услышать стук в дверь — он и не услышал. Кто-то молча, без предупреждения поднялся на второй этаж и подкрался к ничему подозревавшему бакалавру. Не сразу, но Данковский расслышал, будто нежданный гость опирался на три ноги. Бакалавр обернулся. И правда неожиданно: Марк Бессмертник, режиссер. С тростью. — Велено же было, — устало выдавил из себя Данковский, — соблюдать карантинные меры. Не выходить из дома. Не подвергать опасности себя и окружающих, — пауза. — Особенно это касается вас. Мария Каина (а она имела некоторую власть в городе) лично попросила Данковского беречь определенных, по ее мнению, важных людей. Марк, к сожалению, числился среди них. Как и Ева. — Я пришел проведать тебя, друг! — без всякого стеснения безумный режиссер упал в свободное кресло напротив бакалавра. — Ты так и не пришел ни на одну из моих пантомим… Я начал беспокоиться. Я очень беспокоился. — Ты, — нелегко Данковскому далось такое простое слово после всей беготни из-за Инквизитора, — ты ведь знаешь, что происходит в городе. Чума. Эпидемия. Бороться с ней — все равно что бороться с гидрой. Решаешь одну проблему — и на ее месте тут же вырастают новые три. Думаешь, у меня было время на развлечения? — И вместо того, чтобы найти более действенный способ, ты продолжал слепо рубить? — Марк усмехнулся. — Как будто так ты добился чего-то большего… Безумный режиссер. Волосы растрепаны, похожие на всплески пламени. И это дикое выражение лица… Язвительная ухмылка никогда не слезала с лица Марка. Взгляд бегал; изучал и запоминал все вокруг. А эти уши, казалось, слышали больше, чем может услышать обычный человек. Марк умел ловить… что-то. Неуловимое. Человек высшего искусства, не иначе — но у Данковского не осталось сил размышлять об этом. — И ты предлагаешь мне пойти в театр? — бакалавр понимал, что начинает злиться. — Если бы театр предсказывал будущее, подсказывал, что делать дальше… Но такого не бывает. — Отчего же нет? — Ты пришел, чтобы досаждать меня рассуждениями об утерянном будущем? Не надо мне такого. Я и сам успел много чего представить. Давай я расскажу тебе… Завтра на совете примут решение снести Многогранник. Тогда все достойное, что было у этого города, исчезнет. Я уеду, — бакалавр ненароком взглянул на пакет с револьвером и вздохнул. — Меня не станет. Так что если ты пришел насаждать мне какие-то идеи, то зря. С меня достаточно. — Ты хочешь сказать, что ты сдаешься? — Марк улыбнулся еще шире, но говорил зло, сквозь зубы. — Тебя же позвали на совет. Ты ничего не собираешься сделать? — Не в моих силах. Ничего уже не исправить. До конца осталось совсем немного. — Нет, — Марк щелкнул пальцами, — нет. Кое-что исправить можно. Давай я зажгу в твоей душе надежду, а ты кое-что исправишь. Сделай что-нибудь. Ты же не откажешь в последней просьбе… своему Приближенному? «Все-то он знает». — Чего ты хочешь от меня? — Даниил протер глаза в попытке сообразить хоть что-то. — Расскажи мне про Еву. — И кого это спасет? — Еву. Данковский вздохнул. — Она мертва. Ее не спасти. Зачем тебе вообще про нее хоть что-то знать? — Мне нужен мотив… Пантомима не складывается без мотива. — Тебя, — Данковский на мгновение вышел из себя, — тебя только это сейчас волнует? Башню вот-вот снесут, уничтожат единственное стоящее строение в городе, а ты беспокоишься о каком-то спектакле? За окном умирает чудо. Ради которого, возможно, умерла Ева. Это все, что тебе стоит знать о Еве. Из мертвых не возвращаются. Запомни это уже наконец. Хватит беспокоить покойное. Оставь это. — Напомню тебе, что вопросом Башни занимаюсь не я. Каждый делает свое дело. Ты сдаешься. Я ставлю пантомимы. И я сейчас скажу серьезно… Это спасет ее душу. Ты ведь знаешь, что театр спасает души? — Я не понимаю… — Данковский склонился над коленями и застонал от боли и усталости. — Ева умерла. Как ты еще ее спасешь? — Ты человек науки, Даниил, — Марк положил одну ногу на другую и принялся рассуждать. — Ты веришь, что душа исчезает после смерти. Для тебя это то же, что жизнь. А я знаю, что это не так. Душа глубже жизни. Потому я верю в бессмертие расстрелянных, повешенных, брошенных. Это основа искусства. Весь этот город — искусство. А я режиссер. — Я не об этом. Ева свободна. Оставь ее наконец. Ты без конца говоришь о спасении, но кого ты на самом деле спас? Кто в этом городе на самом деле понимает хоть что-то в спасении? Одиннадцать дней я спасал жизни. Жизни, Марк! А вас заботят только мертвые. Их мифические души. О живых бы кто позаботился? Хоть кто-то задумался о спасении моей души? — Твою? — Марк прищурился. — А что у тебя за душа? Что ты за герой? Данковский вскочил было со стула, пока говорил, но мгновенно опал: понял, что сделал, кажется, очередную ошибку. — Начало, — продолжил рассуждать Марк, — начало отвратительное. Ты брошен и устал. Продолжение… так себе. Надежды умирают одна за другой. Лаборатория объявлена вне закона и сожжена. Коллеги мертвы. Бессмертный мудрец, единственный шанс на спасение — мертв. Идеал, который вел тебя все это время — чудо. Но что ты сделал ради него? Что ты делаешь ради него? Что ты можешь сделать ради него? Ничего. Ты смирился, — режиссер тоже заметил пакет от Инквизитора. — Итак, бесславный конец. Смерть есть, она повсюду, с начала и до конца, ее невозможно победить. И ты… Обвиняешь других в безделье, а сам то и дело поглядываешь на револьвер. Ты подавлен чужой волей. Какая безнадежная история, не находишь? — Марк принялся расхаживать по комнате. — Концентрат грусти, вылитый на страницы. Какая в этом мораль? Кого мне тут спасать? — Я… я не знаю. — И я ничего из тебя не вынесу, потому что в тебе ничего не осталось. — Тогда скажи мне, — прохрипел Данковский, — в чем же история Евы? — Ну как же… Типичный романтизм. Если ты вообще помнишь, что это такое, — Марк оперся на трость; он немного качался из стороны в сторону. — Напомню тебе, что романтический герой стремится к своему идеалу. Но у идеала есть проблема: он недостижим! Достигая своего идеала, Ева разбивает себе голову. Не сдается, попрошу заметить, а стремится к нему. Делает все, что может, ради него в течение всей своей жизни. Печальная, но красивая история. — И все еще о невозможном. Что же в этом хорошего? Поучительно, ничего не скажешь. Все были живы, а потом умерли. Ты говорил мне о том, чтобы спасти ее душу. Но какое же тут спасение души? Сплошной упадок. — Вот этого я и не могу понять, — прошептал Марк. — Меня не покидает ощущение, будто Ева так и не умерла. Но и не жива. Будто где-то… Застряла. А я не могу ее найти. Я чувствую, что это особая история, но не понимаю, почему. Где пронзенная смелой идеей основа. — Марк вздохнул. — Я подозревал, что дело в мотиве или в чем-то другом… Какая-то деталь, — усмехнулся. — Как интересно вышло: и тут секрет бессмертия! Как жаль, что ты не нашел его. Даниил хотел развести руками — но что-то сковало его, не дало ему сделать и этой малости. Они расстались, так и не попрощавшись. Марк оставил Данковского, и тот сидел один до глубокой ночи, парализованный страшными, пустыми мыслями. В окне — ночной туман. Где-то в самой его глубине светилась Башня, подобная гигантскому фонарику. Данковский наконец отвел взгляд от бумажного пакета и выглянул в окно, убежденный, что видит этот иллюминатор последний раз в своей жизни. Пространство — черное, чернее самой бездны. Даниил смотрел. Чернота померкла, потом вдруг рассеялась, и угловатые очертания Башни проявились в непривычно тихой ночи. Сердце бакалавра забилось громче. В груди что-то заклокотало, поднялось по горлу и выступило на глазах солеными слезами. Данковский слабо пробормотал себе под нос: «Чудо. Мне осталось только Чудо». Даниил Данковский долго взбирался по винтовой лестнице, иногда опадал на ее узкие каменные стенки, но тут же брал себя в руки и продолжал идти, пока наконец не очутился на самой вершине: на балюстраде Собора. Там, знакомая, как обычно, но более светлая, ждала его она — Ева Ян. И все-таки они встретились. Бакалавр не верил, что это когда-нибудь произойдет — разве что под конец. — Я ждала тебя! — Ева подбежала к нему и обняла; нежные, самые настоящие объятия. — Я верила, что ты придешь. Всегда верила, что увижу тебя еще. — Так ты жива?.. — Не совсем. Я… по-другому. Все-таки я прыгнула. Вон оттуда. Ева указала пальцем на самый краешек балюстрады. Данковский посмотрел вниз: лететь долго… Выжить невозможно. — А тело? — непонимающе промямлил Данковский. — Тело ведь не нашли. — Оно растворилось. Это часть чуда. — Опять ты о чуде. Что при жизни, что после… Только о нем и говоришь. — Потому что это то, к чему я стремилась. Мой идеал. — И ради него ты спрыгнула? — Данковский горько усмехнулся. — Не знал, что ты такой романтик. — Вовсе нет! Я не романтик, Даниил. Я больше, чем романтик: я утопист. — Что сие значит? — Романтизм утверждает, будто идеал недостижим, а смерть — стена на пути к нему. Но посмотри на меня… Я достигла идеала. Я достигла Чуда. Я и есть — Чудо! Данковский рассмотрел Еву с головы до ног. Как будто и правда она. Как будто и правда жива. Как будто — ведь в это невозможно было проверить. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Но посмотри на меня, Даниил, — Ева подошла к нему вплотную. — Я здесь, я твое доказательство того, что смерть можно побороть. Видишь? — она коснулась его щеки; ласковое тепло разлилось по всему его лицу. — Я настоящая. — Бессмертие… Но как? Через смерть? Жестокая ирония. Впрочем, я только о жестокости и думаю. Этот город жесток. — Как мне тебя понимать? — Это я не могу понять, почему здесь все так зациклено на чужой жертве. За все надо платить кровью: за жизнь, за исцеление, за чудо. В чем-то Аглая была права. Тогда я уж тем более не вижу причин сохранять это место. — Что ты такое говоришь? — Ева покачала головой. — Хочешь знать, почему я выжила? Не из-за самопожертвования. Этот город не стремится к жертвам, он стремится к спасению. Это и правда город на крови, но не потому, что требует ее, а потому, что переплетается в нас самих. То есть в нашей крови. В этом и чудо… Он на крови и в душе. И меня он просто не смог отпустить, — Ева вдруг взяла Данковского за руки. — Я сразу поняла, что Город нас не отпустит. — Походит на несвободу. — Разве? Ева снова улыбнулась. На душе мгновенно стало тепло и светло. А потом резко все испарилось. Ни ее образа, почти святого, ни ее отдающего эхом чудесного голоса — ничего. Но внутренне умиротворение подсказывало: все это было. »…А я всегда хотела умереть именно так. Ева» Марк, наверное, никак не ожидал услышать стук в дверь своего театра ровно в полдень — но услышал. Он сидел на краешке сцены и беспечно болтал ногами, и стоило ему заметить стук каблуков по полу, как мгновенно в пустоте театра что-то переменилось. Какой необычайно живой огонь мелькнул в его глазах, когда он увидел, что сам бакалавр Данковский почтил его своим присутствием — в такой-то важный день. — Друг! — воскликнул Марк; в его руке тут же возникла трость. — Я видел сон, — Данковский еще не очень понимал, что именно ему говорить, так что выдумывал на ходу; выходило так себе, с натягом. — Мне снилась Ева Ян. Мы с ней разговаривали… — Разговаривали на балюстраде Собора. Снилось, как же! Данковский застыл, ошарашенный. Марк расхохотался. — Трагики мне все уже рассказали. Я должен поблагодарить тебя, мой друг. — Так это был не сон?.. — Чистая правда! Ты обнаружил ее… Поздравляю. Данковский откашлялся. Пытался скрыть свое недоумение, но так оно явнее выползало наружу. — Вот и все. Необходимая мне деталь разгадана. — А что дальше, Марк? — Ты спрашиваешь меня, что будет дальше? У режиссера самого обыкновенного театра? — Марк расплылся в улыбке. — Я ведь не предсказываю будущее, господин бакалавр! И не могу давать советов. Я режиссирую пантомимы. — И что у тебя на уме сейчас? — Я тут о чем подумал, — Марк прочистил горло и посмотрел вверх, вглубь потолка. — Если же Город являет собой синтез души и крови, если он по сути живой организм, то, быть может, у него есть и сердце… — Сердце Города? Как интересно. — Интересно, но, если хочешь знать мое мнение, самое интересное сейчас будет происходить в Соборе. Тебя, кажется, как раз туда приглашали — сходи! Пойди, посмотри, как там свершится очередное чудо. Еще одна чудотворница. Козырь Полководца. Что ты так удивленно смотришь? Или ты полагал, что Полководец позволит Лилич, своему злейшему врагу, ставить тут свои условия? Ох, тебя ждет поистине неожиданный финал! Завершающий спектакль этого нелепого сезона. — А твой Театр что? Закрывается? — О чем мы только что с тобой говорили? Вспомните, господин бакалавр. Вспомните — и поймете, что здесь с ночи ведется подготовка к величайшей пантомиме в моей жизни. Ровно с тех пор, как я знаю, про что она будет… Впрочем, не смею задерживать вас. Уже пора. Марк взобрался на сцену и из полумрака помещения вдруг подмигнул бакалавру. — А вы не смейте меня забывать! Данковский ничего не ответил; только улыбнулся, кивнул и отправился наблюдать за Городом новым — спасенным, исполненным идеей…

***

Р. Кося