Непревзойдённым запреты неведомы

Рядом с богом тогда всё можно, Когда бог твой — ложный.

      — Сними её, — приказывает Се Лянь, вдруг повернув голову к Умину.       Они сидят на крыше храма, посвящённого Цзюнь У — самого высокого здания в столице после того, как императорский дворец сгинул в огне. Люди внизу снуют туда-сюда, опасливо осматриваясь и шарахаясь друг от друга: поветрие ликов, хоть и добралось до столицы, ещё не охватило весь город, но это лишь вопрос времени. Совсем скоро столица окажется на грани хаоса, и тогда Се Лянь подтолкнёт её в пропасть. Достаточно лишь сделать то, что в своё время он сделать не решился.       Принц даже отрывается от созерцания поистине прекрасной картины: искажающегося от ужаса лица главного монаха, вдруг заметившего на своём запястье отчётливо проступившие очертания человеческого лица.       Молодой дух смотрит на Се Ляня, кажется, уже давно, нисколько не заинтересованный происходящим внизу. От прозвучавшего приказа он на мгновение чуть отстраняется и медлит. Но взгляд принца встречает на удивление уверенно.       — Ваше Высочество, я не посмею оскорблять ваш взор, — Умин медленно качает головой. Се Лянь, в очередной раз почувствовав раздражение, дёргает плечом и ещё твёрже чеканит:       — Оскорблюсь я или нет, решать только мне. Что такого может быть с твоим лицом? Шрамы от поветрия ликов? Я насмотрелся на них в достаточном количестве. Ожоги? Такая мелочь меня не впечатлит. Ты знаешь, каков мой облик, а я твой — нет. Считаешь, я позволю оставаться подле меня тому, кого совсем не знаю? Покажись, дух, покуда я не разозлился.       Умин смотрит в ответ со сложной гаммой чувств, плещущихся во взгляде. Он ведь и правда верит, что его облик будет оскорбителен для принца. Верит, что Се Ляню смотреть на него будет неприятно, и в то же время не может не подчиниться.       Наконец, он со вздохом поднимает руку. Пальцы его подрагивают — вот уж удивительно, думает принц, этот юноша совершенно бесстрашен в бою и перед любой опасностью, но так боится просто показать своё лицо. Насколько же оно в действительности уродливо?       Белая улыбающаяся маска соскальзывает с мертвенно-бледного лица, и Се Лянь теряет дар речи от слишком сильного ощущения, будто его самым наглым образом обманули.       Едва сняв маску, Умин тут же прикрывает правую часть лица ладонью, и жест этот поднимает из глубины памяти поблёкшее воспоминание. Грязный и перепуганный мальчишка, точно так же закрывающий правую часть лица, словно больше всего на свете он боится показаться принцу, когда-то непогрешимо чистому, прямо-таки источающему ауру идеала. Вот только Се Лянь — больше не воплощение идеала. А ещё в то короткое мгновение, пока юноша не закрыл лицо, он успел увидеть.       Совершенно белая, какой не бывает у живых, кожа — по цвету она может поспорить со снегом. Черты лица правильные, исполосованные белёсыми нитями шрамов, но ничуть ими не испорченные. Тонкие, чуть обветренные губы, одну из которых Умин закусил так сильно, что будь он живым — непременно потекла бы кровь. И глаза.       Один — чёрный, яркий словно звезда, продолжающий буравить принца испуганным взглядом. И другой, скрывшийся за удивительно для воина изящной ладонью — красный, словно клён. Яркий ничуть не меньше, чем второй. Удивительно прекрасный, как и весь облик юноши.       Поймав себя на этой мысли — «Ведь он же так красив, что за вздор!», Се Лянь даже не пытается загнать её подальше, как поступал прежде в подобных ситуациях. Он лишь протягивает руку, легко касаясь чужого запястья и мягко отодвигая его в сторону (и вновь Умин не смеет не подчиниться) и с лёгким укором выдыхает:       — Так ты солгал мне, — глаза юноши распахиваются шире, в них мелькает страх и вина, смешанные с непониманием, — Хун-эр.       Принц замолкает, раздумывая, как правильнее высказать свою мысль, а юный дух успевает, кажется, тысячу раз проклясть самого себя, даже не зная, в чём же он ошибся. Наконец, он шепчет почти испуганно:       — Ваше Высочество, я бы никогда не посмел!..       Но Се Лянь легко качает головой и невольно слабо улыбается, зная, что за его собственной маской этого будет не видно. А затем он протягивает свободную ладонь, поворачивая лицо Умина к ярко светящей уже убывающей луне, чтобы получше рассмотреть, и только сильнее убеждается в своём суждении.       — Ты когда-то сказал мне, что ты уродлив, — припоминает принц. Это затёршееся воспоминание кажется сном, но почему-то всё равно отчётливо стоит перед глазами. Тогда он не стал настаивать и заставлять ребёнка показаться, уважая его нежелание делать это. И хотя Се Лянь вполне осознаёт, почему Умин… нет, Хун-эр считает себя уродливым (всё-таки сложно найти знак более зловещий, чем ребёнок с разными глазами, да ещё и при том, что один из них красный), он не собирается с его суждением соглашаться. Потому что, отбросив весь зловещий ореол такой отметины, принц… почти восхищён. Он и раньше не слишком доверял людским пересудам и напрасным наветам, коими считал поверья. Теперь же Се Лянь тем более не собирается соглашаться с чужими заблуждениями. В облике молодого духа нет ничего, что он смог бы назвать уродливым. — Это ложь.       Принц говорит всё это, до конца так и не уверенный, не ошибся ли он, связав образы грязного мальчишки с этим юношей воедино. Но в глазах напротив плещется безграничная преданность, приправленная восхищением и лёгкой ноткой радости — он узнал, он не забыл!       — Ваше Высочество… — зовёт Умин. Вопрос он так и не озвучивает, но Се Лянь всё-таки отвечает:       — Мне нравится твоя внешность, Хун-эр. Больше не прячь от меня лицо.       Договорив, принц сжимает белую улыбающуюся маску в руках, с лёгкостью обращая её в пыль.       — А теперь расскажи мне обо всех наших встречах, и не вздумай что-то упустить.