Стены от дождей

Вокруг горела земля. Совсем так же, как пишут в дурацких книжках. Всё остальное было куда муторнее, куда реальнее — и непроглядный дым, и сдавленные крики посреди него, и тошнотворный запах тухлой крови и чужих кишок. Сквозь дым едва проглядывало солнце, и Вилен не мог даже понять, где он сам, где товарищ, где враг. В голове ещё звенело от взрыва — чудом успел укрыться в какой-то каменистой расщелине, жалкой щербинке на каменистой земле, выжженной солнцем, боями и ненавистью. Бессмысленной ненавистью. Уже прошёл слух о выводе войск, дурацком, нелепом. Война подошла к концу, глупые, бесцельные десять лет с позорным финалом. Вилену не было особого дела до важных шишек, но честное слово, хотелось бы плюнуть им в лицо — за всех ребят, чьи остекленевшие глаза пришлось закрывать всего-то за полгода в этой адской мясорубке. Иногда закрывать было нечего, и родственником доставался железный ящик. Внутри было нечто, похожее на фарш. Война была окончена. «Духам» об этом, правда, сказать забыли. Это было похоже на дурацкую детскую игру в ножички, когда уже не хотелось играть, но почему-то надо. Надо вскидывать автомат и выпускать очередь по кричащим бородатым людям, которые были ему безразличны, но почему-то хотели ему смерти. Стрелять, скашивать их железным веером — чтобы прожить самому хотя бы несколько минут. Иногда даже это казалось глупым и бессмысленным. Зачем они были здесь? Защита каких-то там союзнических интересов? Честь родины? Миротворческая, чтоб её, миссия? Со временем при виде бесплодной земли, распухших от солнца трупов с тысячами мух, под звуки пулемётов и автоматов в краткие мгновения между рвущимися гранатами и минами приходил ответ. Мы здесь, потому что мы здесь. Вот и всё. В этом не было смысла. Не было смысла ни в чём. Но почему-то всякий раз, когда рядом появлялся из-за дымовой завесы кричащий «дух», Вилен вскидывал автомат и выпускал очередь в горящие, безумные от страха глаза. Такие же, как у него самого. И пули разносили череп, и брызгал мозг, и капли крови оседали на его лице — такой же алой крови, как его собственная. И это снилось ему каждую ночь уже три года. …Он снова проснулся с хриплым, сдавленным криком под грохот — уже не орудийный, а самый приземлённый. Кто-то с размаху колотил ногой в хлипкую дверь, и она, кажется, на этот раз была склонна поддаться. Вилен с трудом перевёл дух и поморщился. Комната была — три шага, метров восемь, не больше, но он был поначалу рад и ей — поди сними что-то приличное близко к центру на ментовскую зарплату с перебоями! Конечно, мутная бабка, протянувшая ему ключи, забыла предупредить его о том, что в трёх оставшихся комнатах ширяются героином. Кажется, опять кому-то не хватало на дозу, и он был почему-то уверен, что у Вилена найдутся деньги. Зарплаты оставалось хер да маленько, даже по карточкам толком не отовариться, но торчки вряд ли об этом думали, да и о чём-то другом тоже. Дверь затрещала всерьёз. Вилен прикинул высоту — первый этаж, хоть где-то ему повезло — не переломает ноги. В сумке уже лежали документы, форму он тоже в последнее время привык складывать совсем рядом, на колченогий стул — как знал, что придётся бежать. Осталось только по-армейски быстро натянуть штатское, накинуть куртку — форменную, другой не водилось — сунуть в сумку остаток заначки и смену белья. Больше всё равно времен не оставалось — дверь с грохотом провалилась внутрь. — Где бабло?! Бабло гони! — визгливо зарычал торчок, наступая на него с хлипким кухонным ножом. Можно было попытаться отбиться, но Вилену неохота было связываться. Под наркотой некоторые такое творили, что, может, этот хлюпик успел бы воткнуть ему свой тупой ножик прямо в горло. А если даже нет… Вилен умел убивать. Слишком хорошо. И если что — посадят как за человека. Старая рама распахнулась от удара кулаком — слетела старая задвижка, звякнули стёкла. — Пшли нахер! — рявкнул Вилен на делегацию потребителей запрещённых веществ, подхватил сумку и перелетел через подоконник, едва коснувшись ботинком. Внизу был асфальт — жёстко, кажется, затрещали кости, но обошлось. Лучше так, чем идти в мокрых и грязных ботинках в отделение, а на улице не то чтобы жарко. Едва он успел отойти, как какое-то тело с визгом вылетело вслед и впечаталось рожей в асфальт. Вроде даже выжило — вон, стонет, хлюпая кровью из сломанного носа. Торчки, суки, неубиваемые. — Спокойной ночи! — скрипнул зубами Вилен, жалея, что шапку оставил в комнате — нечего было приподнять. И пошёл прочь, не оглядываясь. *** На поцарапанных наручных часах было четыре утра, когда он пешедралом притопал к отделению. Дежурные удивились, но, когда он вкратце описал им расстановку сил, даже ржать не стали. Крепкий сладкий чай и бодрил, и грел — всё же на питерском ветру за час Вилен порядком замёрз. Это вам не родная глушь под Саранском — там как-то потеплее было, но там… Перспектив не было. Завод накрывался — родителям-то что, до пенсии, может, и отработают, а ему поздно. Маруська… Всё равно не дождалась, чего душу травить. Вышла за Витька из параллельного класса, по зрению, гад, откосил. Очень его толстые очки хотелось тогда разбить, но Вилен только сплюнул ему под ноги и сухо, едко бросил Маруське — та уже с пузом до глаз ходила: — Счастливо оставаться, дорогая! Отец тогда молча налил ему стакан водки, а потом Вилен долго курил на крыльце, одну за одной. И в голову лезли совсем дурацкие мысли — про первый поцелуй в девятом классе, про старый дом Маруськиной бабки, где потемневшие, запылённые образа осуждающе глядели на то, как они на этой старой койке безобразничали. Как Маруська бежала за поездом и кричала, что дождётся… И Вилен, хотя ему через месяц должно было стукнуть двадцать, а чувствовал он себя на все шестьдесят — Вилен плакал и шмыгал носом, как сопливый пацан. А мать вышла, села рядом с ним, и со вздохом положила его голову себе на плечо, как в детстве, и перебирала руками непослушные густые кудри с уродливыми ранними проблесками седины. Чай — не водка, но Вилену всё же удалось это прогнать. К чёрту. До начала смены делать было нехер, и он потянулся к сваленным на обшарпанном столе газетам. Вроде вчера кто-то притащил «Из рук в руки», надо глянуть. С его деньгами комнату найти нереально, хоть бы койкоместо раздобыть не совсем уж в пердях мирских. От противного жёлтого света болели глаза. Вздремнуть бы стоило, не выспался, но дремать не хотелось. Снова приснится. Объявления не оставались в памяти, оставалось там только раздражение. Дорого, дорого, дорого, в Купчино, дорого, в Девятово, а вот и вовсе глушь за КАДом. Ближе к концу попалось одно, вроде как не вызывающее опасений. «Сдам койкоместо в коммуналке, десять минут пешком до Московского вокзала». Номер телефона и имя — Альберт. Необычное, хотя уж кто бы говорил. Отец, старый, прожжённый коммунист, удружил, и был теперь он Виленом Степановичем Стояновым. В школе обзывали «Ленкой», «Вилкой» и «Ложкой». Как в глаз особо борзым прописал — мигом заткнулись. Прилипшее в старших классах среди друганов «Стояк» было уже скорее лестным. Небось Маруська хвасталась. Да что ж ты будешь делать! Вилен оторвал клок с объявлением от газеты, сунул в карман. Днём позвонит, рано слишком. А сейчас и покурить можно. *** Темнело зимой в Питере быстро и непроглядно. Хотелось спать, папирос осталось три штуки, хорошо хоть в столовке кормили до отвала и за копейки — всё ж милицию лучше держать в сытости. Хотелось завалиться уже спать, и Вилен мрачно думал, что если не примут — придётся перекантоваться на вокзале. Он, конечно, спать мог где угодно, а жрать хоть колючую проволоку, но так-то хотелось и в душ заглянуть, и побриться…бритву, кстати, забыл. А зря, не побреешься пару дней — щетину хоть динамитом взрывай. Позвонил он днём, часа в три, отозвался квакающий старушечий колос. — Алло? — Здравствуйте, можно Альберта к телефону? — Его дома нет. Вы по объявлению? — Да. — Сказал, если будут звонить и спрашивать, передать — пусть приходят вечером, часиков после семи. Он с учёбы вернётся. — Сегодня можно? — Да, голубчик…зовут тебя как? — Вилен. — А я баба Таня, тоже тут живу, вот, на телефоне сижу, — трубка разразилась квакающим смехом. — Приходи, не бойся, не съедим. — До свидания, — вежливо попрощался он и повесил трубку. Хотелось бы, конечно, с этим Альбертом самим поболтать, но что делать? Да ничего, если он парень адекватный — только бы согласился. Перспектива бомжевать была донельзя паршивой. Под окнами старого, ещё, небось, царских времён дома, он для храбрости выкурил папироску, прежде чем распахнуть дверь обшарпанной парадной. Лампочки все почти были побиты, но хоть обколотых тел под ногами не валялялось, да и ссаниной пахло разве что кошачьей. Старая дверь с облупившимися слоями краски, влипший в стену дверной звонок — пришлось секунд пять собираться с духом, чтобы на него нажать. Загремели замки, и на пороге показалась совершенно необъятная бабка, похожая на большую жабу в цветастом халате. Даже устыдиться не вышло, в конце концов, не вслух же ляпнул такое. — Вилен, да? — Баба Таня? — Я, голубчик, я, — кивнула она, чуть сдвигаясь от двери — может, кто-то пожиже Вилена и проскользнул бы, но если ростом похвастаться он не мог — метр семьдесят с кудрями, то вот в плечах — косая сажень. — Зайти-то можно? — вежливо поинтересовался он, и баба Таня соизволила отодвинуться настолько, что бочком он таки проскользнул. — Вот, тапочки надень, — заботливо проквакала она, толстым пальцем с золотым кольцом указывая куда-то вниз. Предложенные тапочки помнили, небось, ещё выстрел Авроры. — Спасибо, я в носках, по-простому, если можно. — Ладно, проходи. Альберт! К тебе по объявлению! Вторая дверь слева почти бесшумно распахнулась, хотя расшатанные петли, казалось, так тихо двигаться не могли. Парень, показавшийся из комнаты, и вовсе двигался неслышно, как тень — высокий, худой, в полутьме весь какой-то…призрачный. Вилен аж вздрогнул. Под лампочкой оказалось — ничего особенного, человек как человек. Ну смуглый, раскосый — Вилен в армии и с узбеками знаком был, и с бурятами, один окоп делили, какая разница. Волосы до плеч, лицо простое, только на одном глазу — синеватое бельмо. Вилен протянул ему руку. — Здравствуй, меня Виленом зовут. Тот на секунду как-то странно, по-птичьи склонил голову к плечу и подал ладонь в ответ. — Альберт. Пойдём. Голос был очень тихий и глухой. Комната оказалась метров пятнадцать, ничего, не конура. Альберт коротко и деловито рассказывал: — Второй кровати нет, только раскладушка. Если останешься — половина шкафа твоя, тумбочка дальняя тоже. Постельное бельё есть. Нижняя полка в холодильнике свободная. Горячая вода от колонки, отопление с перебоями. Курить на кухне, там телевизор и телефон. Уборка общей территории по графику. Вести себя прилично. — Соседи нормальные? — сразу осведомился Вилен. На руки Альберта он тоже мельком глянул — синяков от шприцов нет, руки как руки, футболка вон только старая и с пятном. — В целом да. Почти все комнаты, кроме моей, баба Таня приватизировала, мне государство выдало, как сироте. Жильцов немного — дальше по коридору Валентин и Изольда, с ними проблема одна — Золя ванную на полтора часа занимать любит. А так сама баба Таня и сын её, Лёха. Он…ну, алкаш, но тихий. Выделываться начинает — ему в морду дать можно, он сразу шёлковый. Вилен усмехнулся, Альберт едва заметно улыбнулся ему в ответ. — Абы не наркота. Я из своей прошлой хаты так свалил — притон был, дверь вышибли, вот я и решил свалить подобру-поздорову. С алкашом — в морду так в морду. Мне, на деле, — признался он честно, — хоть бы где сейчас приземлиться. Податься некуда. Деньги…сколько есть — заплачу. Альберт назвал сумму. — Это примерно с частью коммуналки, — уточнил он. Просил по-божески, Вилен выдохнул — заначки хватало и заплатить хоть сейчас, да ещё осталось бы на сигареты, а до работы пешком минут двадцать. — По рукам. Только это… — спохватился он, — я сплю беспокойно. Изредка во сне кричу. Под проницательным взглядом Альберта отчего-то стало неуютно. — Афган? — совсем тихо уточнил он. Вилен отрывисто кивнул. — Не волнуйся, «духов» наяву не вижу. Только сны паршивые, — с трудом улыбнулся он. Альберт осторожно положил руку ему на плечо. — По рукам, Вилен. Разбирай вещи. Разбирать было особо нечего, за пару минут управился. Зубную щётку, к счастью, прихватил по дороге в крошечном хозмаге вместе с куском самого простого серого мыла. А бритву вот забыл, завтра хоть надо. — Ты же в милиции работаешь? — Альберт кивнул на форму. — Вроде того. Неусыпно берегу покой граждан Союза, — криво усмехнулся Вилен. — А ты? — Учусь. — Дай угадаю, какой-нибудь филфак? — С чего вдруг? «Вид у тебя больно…», — Вилен сам не мог объяснить, какой. Волосы, что ли, до плеч, так выглядели…творчески? — Да просто, не знаю. Нет? — Нет, — в тусклом свете лампочки стало заметно, как Альберт густо покраснел и пробормотал совсем тихо: — Балетное училище… Вилен не сдержал присвиста. — Балету учишься? Альберт ощетинился, словно привык к подобным нападкам. — Учусь. Что, пидором обзовёшь? — Да остынь ты, не собираюсь. Пидоры, Альберт, в подъездах ссут, а балет — дело хорошее. Мать по телику смотреть любила, ну и мне приходилось. Красиво! Альберт расслабился, неуверенно улыбаясь. Что-то было в нём странное, нет, не пидорское — хотя Вилен не то чтобы сильно в пидорах разбирался, даже если они в подъездах ссали. Вилен окинул взглядом стены — облезлые, выцветшие обои, старая, ещё Сталина, небось, помнящая мебель, потрёпанный рюкзак у кровати — наверняка с чем-то вроде формы, на столе у окна — тетрадки и пара копеечных шариковых ручек, на подоконнике — книги, вроде какие-то детективы дешёвые, а рядом — батюшки! — Пушкин и ещё какие-то серьёзные имена. Цепкий со времён войны глаз не мог зацепиться ни за что, пока Вилен не обернулся к двери. — А это что? — кивнул он на странные узоры, какие-то нитки, прицепленные к косяку. — Что за индейское шаманство? — Якутское, — поправил Альберт. — Откуда я родом, оттуда и шаманство. — И для чего оно? — Вилен был завзятым атеистом, но совсем уж смеяться над всякими божественными не любил — делать, что ли, больше нечего? — Оно отпугивает бабу Таню, — с совершенно серьёзным лицом ответил Альберт. — А то вдруг убраться решит от доброты душевной… Вилен не выдержал, расхохотался. Альберт тоже чуть улыбнулся. — Ладно, мне дела нет. Ванная по коридору у кухни? — Да. Полотенце у тебя есть? — Нет. — Держи. Будет Лёха лезть — пошли матом, можешь дать в глаз, если прицепится. — Постараюсь, — ухмыльнулся Вилен, закидывая полотенце на спину. Никого в коридоре не встретилось — показалось только, что из-за чуть приоткрытой двери блеснули глаза бабы Тани, но проверять было лень и незачем. После душа разморило совсем — еле застелил раскладушку, коснулся головой подушки — и задремал. Огненный смерч и запах крови снова пытались догнать его, но почти неслышные шаги Альберта выдернули Вилена в мутную полудрёму. Кажется, Альберт опустился рядом на одно колено. От него пахло дешёвыми сигаретами, «Примой» вроде бы. Холодная ладонь легла Вилену на лоб, и в тишине пронёсся едва слышный шёпот — что-то нараспев, на языке, который Вилен не знал. Когда он снова провалился в сон, впервые за много дней там не надо было никого убивать.