На этот Хеллоуин нарастает мох

Чёрная сладко-горькая, со скомканной вишней без косточек, сласть — в чёрных расщелинах этой фетрово-песочной земли, — Салли собирает урожай, и не одна: долговязая мосхата выходит греть волокна на солнце и всасывать дождевой суп из вёдер, — в черпаке вкуснятина для быстрого плотного завтрака, а рядом растут подарки: липкая сладость — зомби и прохудившимся теплицам у ведьм, зелёный плесневелый пушок в сетчатый пирожок, жёлтые лепестки мигрирующих лотосов, — с одинокого болота в перенаселённое питательное поле, — можно законсервировать и создать синтетическую картинку, иллюзию цвета сырной, или багряной, добавив немного сласти, луны. Или заварить под плюющимся кипятком, заткнуть пробкой, предложить создателю, — терпкая вода в запечатанной бутылке, он почти урчит, придумывая марки заморских вин и тётушек, неожиданно пославших её, а Гарик преданно верит, — шипучее прокатывается от нёба до виска, утиной пасти сладко, нежно, сонно, мозговая крышка звучит арфой, натягивает облачные струны. Профессор перебирает в голове оставшихся в существе родственников, — Салли не представляет насколько те миловидны, если он сшивает и охмуряет себе слуг, — и говорит той желтоволосой: «впрочем, наверное, это не от тётушки». Растекается по креслу, и шумит, свербит голова, бейби раскачивает затылочную капусту и растекается тоже. Салли умеет подбирать коренья, — луна оглаживает шрам у глаза, примеряет цвет волос, Салли считает, что луне очень идёт румянец, — обучает напомазанные пальчики, освещает нужные флаконы в тёмных закоулках, подсвечивает опустившую вихры траву. Салли подслушивает у гранитной стены, как затихают колёса, как расслабляется спина, как обвисают непользованные лапы, сквозь толстые черепа прорастает дурман, — и трава, и дерево, — плод слёз несчастной, перерубленной молнией сосны. Можно растолочь в ступке красный самолюбивый цветок, — нотка подлости и коварства, — он склеит утиную пасть, раздробит грязно-розовое нёбо, расщиплет гнилостные зубки, — берегись, Гарик, хозяин швыряет арматуру метко, так, что позавидует купидон, — и забьется алюминий, засвищут колесики перевёрнутой коляски, — Джек облокачивается, скрещивая руки за спиной. Белые полосочки отутюжены, свежепришитая манжета, — Салли смеётся с заигравшегося Зиро, пёс драконит старый плюш, но свежий рукав тоже приходится по вкусу, — у неё всегда иголки за ушком, и все мысли в катушке, — тут до чудовищного неприятно распускаются. Джек говорит, что о подлостях обычно жалеют, — Салли раскачивается, её клонит в глумливую месть, зло распадается на воду и едкий хлор, морской бром, на нежно-жёлтое умиротворение, странное смирение, — как дыхание не скелеточного, а живого, перьевого цыплёнка, — цветок остаётся в чащобе до лучших времён. В плюшевом танце, — кости-руки, мешок-голова, и похрустывает листва внутри талии, — до кладбищенской ограды, здесь тихо, мирно, вьются уютные корешки и задирают глиняные бошки склепы, — тыквы на рыжих горбах прикатывают и корзину, и шерстистый плед, — Джек не привык использовать корневую, плодовую, глубинно-землянную связь, она оплетает от макушки до тончайших носков, — скрыта, неизведанна, ведьмы говорят, что могущественна. Но Джек почти не пользуется, только чтобы напугать, — тыква раскрывает саблезубый рот и опаляющиеся глазницы, — девчонка, выглядывающая в окно, опадает без чувств, по паркету прокатывается помпон ночного колпака. В Салли давным-давно поселяется идея пикника, растёт из самого стершегося листка, по не вышитой трахее, подкрашивает губки, солнце гравирует золотом часок-другой отдыха, единичных секунд: Джека не ищут фонарщики, запутавшиеся в фитилях, Салли не ищет машинка и иголка с паучьими лапками, — никогда не петляет, но держится жвалами за стальную дисциплину. Тыквы приволакивают вкуснейшие пряники из тончайших перепонок крыльев летучих мышей, зажаренные в карамельной корочке змеиные шкурки, и много других вкусностей, так непривычно использовать рот, он же просто рана, связь нитей и хрящей. Джек редко кому рассказывает, что зубы не все его, и лунки похожи на кратеры, — их много, стоит только покрутить, как влезет любая история, — и месяц призрачного бизона в налёте, и ровный шлифованный прямоугольник Песочного человека, — напоминает замутившееся, перепёкшееся стекло. Салли разобрана на лоскуточки, ещё не сшита, когда тяжёлые лапы давят кочерыжки, и мальчишки, гремя засмолившимися челками уносят себя в подвалы и подполы: идёт большое, страшное, сыпучая голова тонет в пыльном небе. Русый песок, глаз одинок, и раскрывается огромная пасть, — новый житель рассыпает под веки едкий мел, и проглатывает парочку старых, навеки ослепших и утопших в бесконечных кошмарах, — Джек гонит его к мосту, молит поседевший больной сруб: отдохни, расправь плечи, рассыпься в труху, и мост вместе с Песочным человеком обрывается в тайную расщелину. Мальчишки слагают легенды, Джек отшучивается, к появлению Салли, — пока что ни шрамика, кроме необходимых швов, — ворох легенд стихает и суживается, — полуприкрытые глаза, «а я и не знала об этом». Карамельный ледок приятен на зубок, — так же как Салли на Джеков глаз: и размочаленные ресницы, и озёрная голубизна век, и серая утеплённая юбка, — наощупь вылитый шарф, — Джек перебирает багрянец волос, холодок заострённых ушей, — как у сказочных, позвякивающий носками туфель детей зелёного леса, — касаться перемятыми поролончатыми губами о нагие кости, рядом с веками, под скулой, Джек проводит по плечевым шрамам, по длинным шерстяным рукавам, по сшитым ключицам-спицам: Салли опускает голову, сморённая рассветным подъёмом. На ней не врождённое обтрепанное платье, а свежесотканное, — и свитер из каштановой горной овцы, пришедшей неоткуда и ушедшей в никуда, она просит умелых рук и оставляет подарок, — ценное молоко и гору пуха с боков. Кеды на вощёных шнурах, никаких неудобных, отламывающих стоп каблуков, — Джек распутывает шнурки и оглаживает ступню, — голубоватый обод, нет смешных пальцев, перетёртых в труху мозолей, поэтому если розовощёко и романтично, на фоне прелого заката, — обниматься до хруста, или целоваться с бордовым язычком, — Джеку нужно чуть наклониться. «Их очень сложно кроить и строчить, но мне и так удобно», — неоднородная плодородная подстилка, — минеральные соли, гниющие жуки, — Салли засыпает, складывая ладони под аккуратную круглую щеку, Джек разминает её ступни, — от бледных вмятых пят до носков, из-под стежков хлопка выглядывает лиственная труха, — щекотка в глубине сознания извивается изящной искрой, и тушится океанским сном. Где-то рыбьи кости заканчивают жизни гнусных стариков, звёзды сходятся с проворством пересохшей, задохнувшейся в иле реки, и здесь появляются новые липкие гоблины, — один приклеивается к кладбищенскому кресту и ждёт звёздного снега, может быть он охладит кипящее варево из отработавших мышц и клейстер станет песочной насыпью, — среди полей и холмов не хватает холодного голодного озера, хищного пляжа, — и ни грамма тянущейся липучки, но никто, даже доктор, ничего обещать не может. Гоблин меняет правый глаз на верхний, глядит на умиротворённую Салли, — тоска сгрызает единственный зуб, — левый нижний осматривает прикладбищенские поля, и домик на дереве, — обиталище жутко проворных, местами более липучих, чем гоблин, детей. Джека подхватывают за воротник дела и обязанности, он обвивает Салли за руки, за распустившиеся локти, за сбившийся пласт волос, вихрь уносит его прочь, — решать, кто смолит гробы, кто обивает их кровавым бархатом, кто отправляется искать для обивки свежую кровь, — Корыто тянет трёхпалую ручонку вверх и расставляет в улыбке рыбью чешую зубов. От сна в Салли остаётся манная крупа, разбухшая, наваристая, но не время подчинятся маятниковой тяжести, — к виску от виска, к виску от виска, — нужно пробежаться по окрестным тропинкам, нарвать маленьких жёлтых цветков, приготовить желтушное масло для смазывания катафалков, приволочь идеально круглые бревна, отрывая от кусающихся пастей и глаз-сучков ладони, набрать хвороста, выдержать его в соли, — звенит крышка об шею кувшина, — и успевать почёсывать брюшко Зиро. Салли спешит, шлёпая прорезиненными подошвами, сталкивается с вампирами, они отворачивают крылья лацканов, — «хорошего дня, миледи», «сегодня так ярко, правда, мэм», Салли давится поспешными броскими «да!», — мёдом по хлопковой селезёнке и «леди» и «мэм», — никакого пренебрежения и фырканья маленьких носов, теперь нет нитки на коротком поводке, чужой недоработки. Теперь добродушная Салли помогает со сбрендившими овощами и мужьями, ломает и крошит двухметровые сорняковые стебли, смешивает зелья на раз-два: в бутылях шипит и шепчет, Салли благодарят за помощь, — сейчас никто не отгонит от разогретого пегим огнём камина, а только подбросит жар с обеспокоенным «Салли, тебе холодно?». Зиро помогает разгребать кладовку, — пыль к потолочным паукам, сор к напольным, они с ворчанием исчезают в щелках, — там и неведомый холодный космос, и какой-нибудь зуб, про который Джек не расскажет даже ей. Салли сортирует шкурки ящериц и бутылки с миражами, — тыквы побольше и подальше, а маленьких приведений в самый центр. Пока готовится румяниться сеточка пирогов, Джек бежит по полю трёхкратными шагами, перелетает мили, океаны, континенты, пирамиды из песчаника и затонувший целебный виноград, Шито, изгибая хвост, едва поспевает следом. Жуковой монарх повержен, смята хитиновая корона в карамельной лаве, его верные слуги занимаются мелким сбором и сбытом: блестят алебастровые щёки, потемневшие ладони, — Шито отгрызает бок белому червяку, затесавшемуся между пальцев, протягивает лимонной зайчишке клок синюшных волос, — обменивает жёсткую проволоку на нежное пасхальное суфле, мастичные звёзды для яиц. Они с Джеком разгадывают тайны бесконечных земляных борозд и дверей, открывают миры и края: Шито мастерски пугает диких зверей, находит и связывает морским языком детей, — «ты мне творожную ватрушку, я тебе — тыквенную плюшку». И пёстрость первой, вышедшей из морозного сна весенней крови, за дверью будут пожары и рыжие девчонки воруют маски: Крыто достаёт для дикарки краски и учит папье-маше, а она — как плести плотные, широкие венки. На другом конце расчерченной глины вампиры желают приятного вечера, и уходят, покачивая кружевными зонтами, — Салли старательно отглаживает широкие кружева, и использует ладонь как игольницу, — переставляет все булавки, застёжки, заклёпки в обычную подушечку с ленточной каймой, прежде чем открыть дверь. Постукивание скромное, даже вежливое, Крыто расправляет подол, и дарит подарок, — неряшливо, как умеет, снимает шляпу, а там древнейшие первоцветы, — озёрные ландыши цвета молока, такие в тыквенных кругах не растут, — и пудренно-розовые тюльпаны, и насыщенно-зелёное, жестколистное, в тяжёлом горшочке, — растение зовут красивым танцующим словом на букву «а», Салли не запоминает, но решает высадить крутящуюся чаровницу на клумбу под окном. На этот Хеллоуин нарастает мох, — никаких масштабных выходов, демонстраций, водные рыбоголовые не станут выплывать из родных берегов, для них нашлось задание в зеленоватой гуще, — и Салли не приходится шить так много, как обычно: перед самым празднеством выпадают свободные часы, — пикники, прогулки, или сладкие орешки, — Салли непривычно чувствовать отголосок вкуса, и сладкое нравится больше, чем плюющийся паром суп. Салли распахивает массивный шкаф на гусиных ножках, тот хлюпает задней дверцей, — нужно приладить, — примеряет праздничное платье из летящих крылышек мотыльков, шкаф сероватым зеркалом квакает «красавица». Салли кружится, — циклоп выпячивает натёртый глаз, — лимонная пыльца вырезает пронизанные клыками купидона сердца, Салли продумывает, как накроет огромный стол, — из старейшей кровавой скатерти только пару белых девственных мест, — примеряет черепковое кольцо, и улыбается.