Взрыв

Всё закрутилось с невиданной скоростью. Пока готовились официальные служебные бумаги для перевода, в доме Штольманов появлялись всё новые чемоданы и сундуки, одежда перебиралась и складывалась, любимые игрушки и дорогие сердцу вещи бережно упаковывались. В этой суматохе Штольман умудрился выкроить себе более-менее спокойный вечер в кабинете, чтобы привести в порядок бумаги в своём столе, что тоже являлось частью подготовки к отъезду. Вдруг в дверь его кабинета тихонько поскреблись, а через секунду на пороге появилась заплаканная Софья. Штольман поднял голову и тут же забеспокоился: — Сонечка, что-то случилось? Девочка лишь безмолвно кивнула, прошла и села на диванчик, не глядя на отца. — Я должна тебе кое-что сказать. — И что же? — Я всё знаю. Вы можете меня отдать. Штольман нахмурился. — Честно говоря, я ничего не понял, — ответил он. Они с Анной и правда совсем недавно говорили о том, в какие школы пристраивать детей после переезда, но почему ему сейчас об этом говорит Соня? Соня всхлипнула, утерла набежавшую слезинку и, собрав всю свою решимость, пояснила: — Я знаю, что мы переезжаем из-за меня. — Нет, Соня, мы переезжаем из-за моей работы, — поправил её Штольман. — Нет! Не обманывай! Ты сам нас учишь, что нехорошо обманывать! — сердито воскликнула девочка. — Я слышала ваш с мамой разговор! Яков вздохнул, не став оспаривать небеспочвенные обвинения в свою сторону. — Так что я знаю, что мы переезжаем из-за меня, — продолжила Соня, заметно разволновавшись, — и поэтому я… я подумала, что если всем так будет лучше… в общем, я могла бы… тогда вы бы смогли остаться здесь… Глаза Штольмана округлились от ужаса и осознания того, что значило её «вы можете меня отдать». Он потер внезапно заболевший затылок. Неужели его одиннадцатилетняя дочь только что всерьёз пыталась сказать, что готова сдаться охранке и всем, кто за ней охотится, чтобы избавить всю семью от хлопот, связанных с переездом? Он немедленно встал из-за стола, подошёл к диванчику и опустился перед Софьей на корточки, взяв её руки в свои ладони. — Сонечка, ну что ты такое говоришь? Что ты такое придумала? Как же мы можем тебя отдать? Она вдруг посмотрела на него необычайно серьёзно и печально. — Ты думаешь, я не вижу? Мама всё время грустит из-за переезда, Вера тоже недовольна, и ты ходишь хмурый. Если вам нужно… ну… чтобы я к кому-то ушла… я уйду… не хочу, чтобы из-за меня вы… всё время страдали… — слезы снова потекли у неё из глаз, несмотря на то, что она мужественно пыталась их сдержать. Теперь у Штольмана заболело в висках и в сердце одновременно. Он был совсем не мастак в том, чтобы успокаивать чересчур эмоциональных молодых барышень. Да, имел возможность убедиться в этом в первый год их знакомства с Анной. Несмотря на то, что сердце его буквально разрывалось на маленькие кусочки при виде её слез, он чаще всего вёл себя как полный болван и говорил ей несусветную чепуху, от которой она иногда даже больше расстраивалась. Хорошо, что сейчас ему абсолютно на законных основаниях были доступны другие способы успокоить жену: он мог свободно её целовать, прижимать к себе, совсем близко к сердцу, сколько душе угодно, да и Анна, проживя с ним столько лет, уже научилась вылавливать из его неловких слов главный смысл и понимала, что он хочет сказать. Штольману вдруг вспомнилось, как в Затонске, после исчезновения Элис, Анна была настолько расстроена, что заплакала и буквально упала к нему в объятия, ища поддержки и утешения. Тогда он в первый раз признался ей, да и сам понял, что не представляет своей жизни без неё. А теперь ему предстояло как-то объяснить дочери почти то же самое: что он скорее даст отрубить себе руку или ногу, чем позволит кому-то забрать её у него или причинить ей вред, что когда-то давно одним своим появлением в его жизни она осчастливила его на столько, что и словами не возможно передать. Он и сам действительно толком не знал названия этому чувству, которое заставляло его сердце болезненно сжиматься при мысли, что всего этого у него могло не быть. Что не было бы его любящей Анны, Вера не хвасталась бы своими успехами в гимназии, Соня не обнимала бы его крепко каждый раз, когда он возвращался домой, Митя не показывал бы ему свои любимые книги и не ходил бы за ним тихим хвостиком. Его жизнь и правда была бы пуста без всех них. А Соня тем временем продолжала, прерываясь на всхлипы: — А вдруг это происходит из-за меня? Из-за того, что я их вижу? Может, если бы меня не было… то не случилось бы всех этих несчастий? Зачем я появилась? Вы могли бы сразу после Веры родить Митю… и не мучились бы сейчас так со мной, — после этих слов она разрыдалась окончательно. Штольман быстро присел рядом, притянул её к себе, крепко обнял и, не переставая гладить по спине, тихо, но твёрдо и уверенно проговорил: — Ни за что в жизни мы не отдали бы тебя и не позволили бы кому-то причинить тебе вред. И ни за что, несмотря ни на какие обстоятельства не отказались бы от тебя. Как же тебя можно было не рожать, если ты привнесла в этот мир столько всего хорошего? — Неправда, — глухо проговорила Соня, уткнувшись в отцовской пиджак, — от меня всем одни проблемы. — А вот и нет, — Штольман поцеловал дочь в макушку, — ты столько радости, добра и тепла подарила мне, маме, Вере, Мите, бабушке и дедушке, дедушке Петру и всем-всем, кого ты знаешь. Ты всем нам очень нужна. И твои сны… Поверь, в этом мире ежедневно случается множество ужасных вещей, но только из-за людей, которые совершают ужасные поступки. Иногда их намерения изначально недобрые, а иногда они думают, что цель оправдывает средства. И ты абсолютно не виновата в том, что видишь что-то из этого. Просто подумай о том, что благодаря своему дару ты спасла не одного человека. Аркадий Николаевич до сих пор тебя благодарит. У него недавно первая внучка родилась. Представляешь, как он радовался? Всё мечтал о том, как покажет ей свою небольшую коллекцию картин и сводит её в Русский музей, когда она подрастёт. И теперь всё это возможно благодаря тебе и твоим снам! — Штольман привёл в пример именно своего коллегу, а не себя, благоразумно не желая, чтобы его девочка ещё раз прокручивала картину его смерти у себя в голове. Соня, перестав рыдать, притихла и, кажется, обдумывала все папины слова. — Ты необыкновенная девочка, — продолжил Яков, — и мы любим тебя целиком и полностью: с твоей необыкновенной добротой, человечностью и необыкновенным даром. И я тебя точно никому и никогда не отдам, уж слишком сильно люблю тебя. Соня судорожно вздохнула, ещё крепче прижавшись к нему. — А в Париже тебе понравится, солнце. Мы все привыкнем, и всё будет хорошо. Знаешь, сколько там потрясающих мест? Мы с тобой обязательно посетим самые интересные. Представляешь, — всё говорил и говорил Штольман, чтобы наконец отвлечь Сонечку от страшных мыслей, — в Париже есть такая башня, которая выше, чем Исаакиевский собор. — Правда? — девочка всхлипнула, но наконец оторвалась от отца и глаза её заинтересовано сверкнули. — Правда, — серьёзно подтвердил Штольман, — почти в три раза выше. Мы обязательно на неё посмотрим. Может быть даже поднимемся на неё. Сонины глаза округлились. — Так высоко? Мы же устанем по ней карабкаться! Штольман рассмеялся, представив себя, ухватившегося за металлические прутья Эйфелевой башни. — Ничего, я подсажу тебя на спину и мы вместе как-нибудь заберемся наверх, — подмигнул он дочери и улыбнулся. Она робко улыбнулась ему в ответ, невольно заразившись положительным настроем. Может, в Париже действительно будет всё хорошо?