Демон моего сердца

Прошло три дня с тех пор, как они в последний раз останавливались в трактире, и Маркус понял, что его прогресс остановился. Он оглядел свою жизнь, весь этот бесконечный путь, который должен был обернуться победоносным шествием ещё в первую ночь. Людей, которые остались в его воспоминаниях, еду, которую приносил ему Эшран – после разговора с Валенсией это всегда были ещё более нежные кусочки и ещё более крупные порции – и которую он почти никогда не ел. Шатёр, который нёс Эшран и в котором им приходилось спать вдвоём, потому что Эшран не был так силён, чтобы нести два шатра и не был так жесток, чтобы заставить Маркуса нести свой. Он понял, что всё это было так хорошо, как только могло быть, и если бы кто-то посмотрел со стороны, то мог бы решить, что он окружён заботой и вниманием, и только Маркус чувствовал этот ледяной холод, эту стену отторжения, которая ни на день ни давала трещины. Она размыкалась только по ночам, чтобы выпустить поток противоречивых и угнетающих воспоминаний, но Эшран также игнорировал этот факт на утро, как и тот, что Маркус постоянно норовил обнять его во сне. И оглядев всё это с высоты, впервые за несколько недель способный видеть вещи так ясно, Маркус испытал новый вид отчаянья. Он был сосредоточен на том, чтобы пережить каждый день, на том, чтобы не упасть посреди очередной расщелины и не остаться лежать среди скал. Теперь, когда он убедился, что не сделает этого, когда уверился, что сможет удержать голову над водой, он обнаружился, что оказался в холодной и разреженной как горный воздух пустоте. Он старался заполнить дни отвлекающими факторами. Размышлениями о сущности статуй, о целях Валаскес, об угрозе которая над ними нависла, попытками представить на основе снов и рассказов Эшрана, что ждёт их в крепости Грифона. В каждом новом поселении он обходил книжные лавки, отбирая те немногие книги, которыми располагали Алкарон и Каледос, и каждую свободную минуту погружался в чтение этих трактатов о теории магии и гримуаров с конкретными заклятьями. Большая часть всего этого уже была ему известна, но он скрупулёзно отыскивал крупинки новых знаний, делая всё, что угодно, лишь бы не впасть в кому грёбаных страданий по мужчине, которого он любил. В одной из таких лавочек ему удалось раздобыть старый гримуар отступницы с мёртвых болот, изучавшей магию смерти. Гриммуар, который его покорил. Это был своего рода компромисс, способ обращаться к запретной магии и манипулировать духами, не принося в жертву ни свою, ни чужую кровь, используя для этого умирание и мертвецов – тот материал, которого, очевидно, в болотах было больше всего. Маркус начал с малого. Это были заклинания страхов и кошмаров, которые ему не на ком было попробовать, потому что довольно долго им не встречалось ни одного человекоподобного противника, и потому что эта магия плохо работала на козах, которые попадались им в изобилии. Но Маркус всегда схватывал на лету, и он довольно быстро понял, что в случае необходимости справится так как нужно. Когда в очередной день их казавшегося бесконечным путешествия на них напала банда обезумевших от красной Пыли эльфов-повстанцев, и Маркусу наконец довелось пустить её в ход, это было в момент, когда Эшран рванулся к одному из лучников, прятавшихся в ветвях деревьев. Маркус видел, что другой наложил стрелу на тетиву и мог использовать свою обычную цепную молнию, гарантировавшую почти стопроцентный результат, но он давно понял, что его магия плохо работает против красной Пыли и вместо этого сжал кулак, сгущая в пальцах чистую тьму и использовал новое заклятье – призвал на голову эльфа его худший кошмар. Тот с криком повалился на землю и свернул себе шею, а Маркус сконцентрировался на двух других. Он пока не видел практической пользы от этой новой магии, но результат его удовлетворил. В глубине его сердца клокотала непривычная, незнакомая злость, но Маркус почувствовал, что мог бы её полюбить. Эшран, занятый двумя другими врагами, не заметил момента, когда всё это произошло. В следующей подобной схватке Маркус обнаружил две вещи: как и обещал гриммуар, он мог теперь сильнее ранить врагов, скованных ужасом, и он чувствует, как его магия растёт с каждой новой смертью. Краем сознания Маркус осознавал, что открыл какую-то воронку, сродни той, которая открылась ему после первой пролитой капли крови, но это совсем не пугало его – не так, как в тот раз. То, что он делал, было не совсем его стилем боя, но в то же время ощущалось родным и уютным, он как будто бы обретал себя. Это успокаивало его, заполняло пустоту, поселившуюся внутри после расставания с Эшраном. Следующее заклятье из новой книги, которое он решил попробовать, было довольно безобидным – оно ускоряло время. Всего на несколько секунд, но достаточно, чтобы получить серьёзное преимущество в бою. У него был только один минус – чтобы запустить его надо было поглотить энергию нескольких смертей. Битва была уже в разгаре, когда Маркус пустил его в ход, и Эшран не мог не заметить этого, хотя Маркус почти готовился к тому, что его любимый никак это не прокомментирует – как не комментировал вообще ничего из того, что делал Маркус все прошедшие дни. Однако после боя Эшран остановился, задумчиво разглядывая тела дезертиров императорской армии, которых, по-видимому, послали урезонить эльфийских повстанцев, но которые вместо этого предпочли грабить путников от имени Каледоса. Несколько мгновений он стоял молча, а затем произнёс: - Это похоже на то, что я видел у некоторых магов, обращавшихся к эльфийскому наследию. Маркус, мягко говоря, удивился. Эшран обернулся и посмотрел на него. - Ты изучаешь новую специализацию. - Возможно, - отозвался Маркус, понятия не имея, к чему приведёт этот ответ. Однако Эшран только кивнул. - Хорошо. Это может пригодиться нам среди Стражей. Маркус вообще не понял в тот момент, что означал этот разговор. Только спустя какое-то время до него дошло, что он принял его заклятье ускорения времени, наложенное на них двоих, на похожее заклятье, которое использовала Динара – но которое замедляло время для остальных. Имея очень похожий результат в бою, они происходили практически из противоположных способов использования энергии. И то, которым пользовалась Динара, действительно было абсолютно безопасно. «Ну и хорошо», - решил Маркус про себя. «У Эшрана и так хватает переживаний. Не за чем волновать его ещё». Магия, которую пробовал и применял теперь Маркус, начинала обретать визуальные эффекты и становилось всё яснее, что её не получится скрывать долго. Когда в следующем бою Маркус попытался объяснить бывшему Стражу, удо-бедно разбиравшемуся в магии, и в особенности в её запретных проявлениях, что скопление тёмно-фиолетовых, чем-то подозрительно похожих на его обычную магию, призрачных духов, которые набросились на атакованного им повстанца, призвал неумелый эльфийский маг, Эшран смотрел очень скептически. - Я не заметил среди них магов, - мрачно отчеканил он. - Так ведь это эльфы, - легкомысленно объяснил Маркус. – Они же мантии не носят. Маркус ждал, что Эшран спросит: почему, если духов призвал эльфийский маг, они атаковали эльфов, а не их двоих? Но, очевидно, магия в сознании Эшрана была настолько опасна, что этот вопрос взволновал его меньше всего. Они продолжили путь, и остаток дня Маркус не мог сосредоточиться ни на какой магии вообще. Он думал о том, каким суровым было лицо Эшрана, когда тот поймал его за этой «вряд ли разрешённой» магией и вспоминал все взгляды, которыми когда-либо одаривал его Страж. Они бывали ласковыми, почти умилёнными. Они бывали суровыми. Они всегда были такими, что Маркус хотел, чтобы Эшран смотрел на него ещё и ещё. Он скучал по Эшрану за пределами своего прежнего понимания этого слова. Это было похоже на то, как если бы его «успокоили», отрезав от мира Снов. По крайней мере, Маркус думал, что таким это должно было быть. Боль, пульсировавшая в сердце, была отрезана от него тонкой коркой льда, он видел её, но в то же время как будто бы не чувствовал ничего. Каждое движение Эшрана, каждое выражение его лица были скоплением воспоминаний, и Маркус должен был наблюдать их всё время, в течение всего дня. Одно только присутствие Эшрана причиняло такую боль, что хотелось впиться ногтями в собственную грудь и разорвать её на части, вырывая это пульсирующее воспалённое ядро. Что бы не делал Эшран – разводил ли он костёр, свежевал ли дичь или даже просто шёл, Маркус видел за каждым его движением тень прошлого, когда всё было другим. Когда Эшран делал это… для него? Когда Эшран жил для него. Он смотрел на губы Эшрана, из которых вырывались облачка морозного воздуха, потому что они двигались всё дальше на север и рассветы были всё холодней. Смотрел и видел, как Эшран набрасывается на него и прижимает к стене, как целует его. Он почти чувствовал этот шторм, охватывавший каждую клеточку его тела, и отчётливо осознавал, что нет никакой дороги назад. Маркус не осмеливался первым заговаривать с Эшраном, хотя в те редкие моменты, когда атмосфера между ними становилась почти мирной, когда их разговоры ограничивались вопросами о том, кому пошебуршить угли в костре или как перевернуть установленную на вертеле дичь, Маркус то и дело ловил себя на том, что с его губ срывается непрошеное «мон амато». «Мон амато», - повторял он про себя почти наслаждаясь протяжным и сильным уколом боли в области сердца. Это были слова, которые он не говорил никому раньше. У него не было никого достаточно близкого до того, как отец провёл над ним ритуал, и он боялся произносить подобное вслух потом. Маркус смотрел на Эшрана, покусывая губу, надеясь, что тот не заметит оговорки, и в тайне желая, чтобы Эшран откликнулся на неё. Но Эшран никогда никак не реагировал на эти слова. Маркус отворачивался и убеждал себя в том, что у них обоих есть более важные дела. Что скоро они доберутся до крепости Стражей и будут балансировать на острие ножа. Потом заходило солнце, Эшран уходил в палатку или Маркус делал это первым, Маркус чувствовал, что тот избегает ситуаций, когда им приходилось бы бодрствовать внутри шатра вдвоём, когда они осознавали бы, что засыпают бок о бок. На некоторое время он оставался в одиночестве, и если боль становилась совсем нестерпимой, его посещал его дух. Иногда он просто смотрел, и Маркусу казалось, что Сострадание не знает, что сказать. Но чаще он говорил, и Маркус слушал его, какими бы бессвязными не были его речи, Маркус радовался просто тому, что он не один. Когда впервые он пустил в ход свою новую магию в тайне он опасался, что Сострадание больше не придёт. Но мальчик как будто не обратил на это никакого внимания, тем вечером он явился в шатёр к Маркусу также, как и всегда, и Маркус с удивлением и облегчением обнаружил, что Сострадание не осуждает его. Ему лишь показалось, что сиреневый свет, в котором тонуло призрачное тело, стал в ту ночь немного гуще и темней. Прошло несколько дней, прежде чем они столкнулись с первой группой искажённых Стражей. Кругом лежал снег, Маркус основательно замёрз, хотя по его подсчётам в нормальных широтах едва ли близилась середина осени. Бой был сложным, потому что обычные заклятия Маркуса почти не действовали на врагов, и ему приходилось всячески исхитряться, чтобы просто не поймать от кого-то из них «Тишину». Однако он преуспел, быстро сориентировавшись, переключился на новые формы магии, которые в основном ослабляли врагов или призывали против них духов, а не били чистой силой. И всё равно он потерял сознание в середине боя. Маркус даже не понял, кто именно и куда нанёс ему удар. Возможно, это была та самая Небесная Кара, которую Эшран когда-то использовал против Ястреба, и возможно она сработала так хорошо потому, что к тому моменту он уже был вымотан магией, устал после долгого перехода и замёрз. Как бы там ни было, Эшран едва не выронил щит, который нехотя приобрёл в Кровале почти месяц назад, когда события покатились чередой: сначала Маркус рухнул в снег, вызвав неконтролируемый порыв броситься к нему, забыв о врагах, а в следующее мгновение от его тела отделилось нечто весьма похожее формой на самого мага, нечто светившееся сиреневым и наполовину прозрачное. Прежде чем Эшран сумел понять, что происходит, сиреневый призрак до боли знакомым жестом вскинул орб и нанёс настолько удачный удар Грозой, что Эшран сам повалился в снег.