Демон моего сердца

Их старый инструктор по строевой подготовке из лагеря в Алеторе всегда говорил, что две недели чего угодно становятся рутиной. Прошло, должно быть, не меньше года, когда темница для Эшрана стала обычным делом. Демоны больше не были для него чем-то необычным. Магия была привычным явлением, в ней не было никакой загадки. Смерть была частой, в результате жертвоприношений, пыток или самоубийства. Эшран стал почти нечувствителен к этому где-то на восьмом или девятом месяце. Он наблюдал, как умирают мужчины и женщины, он наблюдал, как демоны пируют, разрывают из тела и насилуют, и он держал себя за толстым, глухим стеклом. Каждый день их выстраивали в линию, и их число постоянно уменьшалось, и Урел, с каждым днём всё более расстроенный, набрасывался на них. Он продолжал и продолжал говорить о правах магов, свободе для их народа, и ему вторили немногие безумцы, которые всё ещё безоговорочно поддерживали его в этом лихорадочном бунте. Эти маги приветствовали его, когда Урел выходил в зал и скандировали его имя, а затем одного из Стражей приносили в жертву. Джавера никогда не выводил вместе с ними, и Эшран тоже всегда оставался только свидетелем. Теперь Эшран не отводил взгляда, когда появлялся демон. Он наблюдал, оцепеневший и мёртвый внутри, как очередного Стража разрывали, как он кричал и булькал, пока тварь вырывалась из его тела. Он наблюдал, опустившись на колени, и надеялся, что это не продлится долго, потому что в таком положении у него болели колени. Эшран ждал смерти. Это было неизбежно, он знал. Он жаждал этого. Каждый день он смотрел на дверь своей камеры и надеялся увидеть на пороге то, чем так щедро были одарены все остальные Стражи, включая Джавера. Пергамент, перо, чернила и маленькая чашка холодного, густо сдобренного отравой чая. Смерть и последнее прощание. Некоторые из них выбирали этот путь, и Урел всегда отдавал письма Эшрану, заставлял его читать их, а затем оставлял ему пергамент с последними словами его братьев. Всякий раз, когда его оставляли с Джавером, всё реже и реже с течением лет, его друг всегда выбрасывал чай через узкую щель в зарешёченное окошко своей двери. Джавер был единственным светом, оставшимся во тьме. Эшран презирал себя за то, что с нетерпением ждал тех дней, когда Урел придёт к нему с голодной ухмылкой на лице и разрежет его ладонь. Всегда один и тот же почерк, всегда одна и та же линия. Это больше не ощущалось как боль. Теперь вместо неё приходила опасная и коварная ассоциация: всякий раз, когда этот маг хотя бы прижимал лезвие к его ладони, член Эшрана мгновенно становился твёрдым. Его тело знало, чего ожидать, небольшой перерыв в удушающей монотонности заключения. Изнасилование Джавера было самым ярким событием в этой его жизни. Это был человеческий контакт, это были прикосновения. Это была возможность поговорить и воспоминание о том, как вообще складывать звуки в слова. Возможность сидеть в одиночестве и вспоминать эту встречу потом, когда она подойдёт к концу. Это были заботливые попытки Джавера солгать Эшрану и сказать, что с момента их пленения прошло всего шесть недель. Эшран очень ценил это, он любил Джавера больше, чем мог вынести. Он хотел, чтобы они могли быть вместе по собственному выбору, хотя бы один раз. Он хотел, чтобы у него осталось что-нибудь после этого, чтобы отдать Джаверу, но он всегда был истощён. Магия крови и многочасовой трах несколько дней оставляли его едва живым, на грани потери сознания. И Джавер медленно угасал у него на глазах. В те первые месяцы, когда Эшран верил в такие вещи как спасение и спасители, иногда он задерживал во рту воду, пока его переводили из камеры к Джаверу. Несколько раз это срабатывало, он мог дать Джаверу глоток тёплой воды из своего рта, и тогда он чувствовал облегчение от того, что Джавер хотя бы что-то выпил, каким бы отвратительным это ни было. Урел, конечно, положил этому конец. Никаких поблажек для «Острого». Только для его питомца. Он был одержим тем днём, когда решил помочь магам вырастить цветы. Он думал об этом снова и снова. Где бы они могли быть сейчас, если бы не его глупость? Снаружи, на свежем воздухе, босые ноги ступали по густой дикой траве, в то время как Джавер обнимал бы Эшрана за талию. Он поцеловал бы его в затылок, и тёплый ветерок коснулся бы их кожи. Это была любимая фантазия Эшрана. Он безжалостно мучил себя, заставляя испытывать все элементы ощущений, давно утраченных им в бездушной, лишённой света пустоте, которой была башня Санкриста. У него не было клинка, чтобы порезаться, и одежды достаточно прочной, чтобы сделать петлю, которая выдержала бы его вес. Эти образы были его наказанием. Иногда, когда маги становились беспокойными и более кровожадными, чем обычно, они пытали Джавера на глазах у Эшрана. Сажали его там на колени и заставляли смотреть, как они загоняют магию в Джавера. — Ты так сильно ненавидишь магию, Острый, — шипели они, прижимая ладонь к его обнажённой коже. — Как тебе нравится, когда она сжигает тебя изнутри? Крики Джавера тогда были громче, чем Эшран мог вынести. Он не мог оставаться равнодушным, когда так кричал человек, которого он любил. Не было ни стекла, ни отчуждения, как это случалось с другими. Он сражался, и он боролся, и маги смеялись, вкладывая в Джавера ещё больше силы, которой Эшран когда-то был одержим, которой когда-то мечтал обладать. В такие дни у Эшрана случались галлюцинации. Иногда он видел вещи, которые были невозможны. Он видел, как руки Джавера загораются красными молниями, видел огонь в глазах своего друга, когда маги насмехались над ним и насиловали его. Эшран перестал молиться. Его руки были созданы для того, чтобы проливать кровь, а не для молитв, но иногда, когда Джавер кричал и корчился во власти этих людей, рождённых в тесной связи с Сумраком и всем его злом, Эшран молился любым существующим богам, демонам, любому кто, способен помочь. Обладай он магией, он бы давно пустил себе кровь, если бы это означало спасти Джавера. Эшрана больше не заботило время, свет или тьма. Всё было едино. Он не мог дышать, находясь в своей камере, только за её пределами. Когда Урел спросил его, как долго он там пробыл, он пожал плечами и предположил, что три года, не заботясь о том, что его, вероятно, исправят на срок гораздо худший, намного больший. Урел только смеялся и играл с его волосами. Иногда Эшран тянулся к этому прикосновению просто потому, что это было прикосновение. Иногда Эшрану хотелось, чтобы Урел трахнул его. Он желал ужасных вещей, потому что ему было так скучно и так одиноко. Это был ужаснейший способ уйти из мира. — Не хочешь ли ты начать умолять меня, — спросил Урел в тот же день, а может быть, и нет, может быть, несколько месяцев спустя, трудно было сказать. — Позволить тебе умереть, Мягкий? Эшран знал, что лучше не питать особых надежд, поэтому он тупо ответил: — Нет. — Как мило ты бы умолял меня? У тебя прекрасный голос, такой красивый. Думаю, мне хотелось бы слышать его чаще. Если бы ты умолял, я мог бы даже сделать тебе одолжение. Затем Эшран отвёл взгляд и сжал челюсти, когда в темноте замерцал тусклый огонёк надежды. — Ты не дашь мне умереть, чтобы я ни делал. — Когда ты действительно захочешь смерти, ты будешь умолять меня о ней. Уверяю тебя, этот день настанет. Эшран с нетерпением ждал, когда это произойдёт.