нейротоксин

      Колёса скейта лишний раз трещат под напором веса, когда стопы неустойчиво подскакивают на асфальтированных трещинах, а потом громыхают обратно на несущуюся вниз доску. Скейт старый, но зато самый надёжный, заклеен наклейками с динозаврами из сюрпризов в готовых завтраках, перепачканных в пыль от щебня и покрытых влагой от мокрого песка. Проезжая по деревянному мосту над прудом, за улицу от нужного берега, песок отлетает в воду, а по телу струится вибрация. В груди верещат чайки, на улице ранняя заря, а ноги пульсируют от долгих поездок вдали от дома.       Чонин улыбается, нарушая покой листвы сверху, пугая воробьёв, и перекрикивая волны. На теле хлопком развивается футболка, подпрыгивает вместе с щеками, переливается стертой надписью замшелого бренда. На запястьях искусственной кожей хрустят браслеты. Один от Сынмина в подарок на день рождения, а другой от матери за хорошие оценки в последней четверти, - единственный её подарок за шестнадцать лет. Ноги в отцовских кедах, холодный ветер ласкает открытые участки кожи, с которых сползли носки с лисьими мордами. Ян прикрывает глаза, обхватывая кокосово-ананасовый чупа-чупс. Губы и язык прикасаются к сладости, вылизывая карамельные сталактиты, а в ушах шумит ветер и голос Бан Чана, несущегося позади.       — Чонин, будь осторожнее! Открой глаза, засранец! Я не полезу за тобой в канаву, если ты снова свалишься с доски! — Чан, как хлопок. Впитывает в себя слова также быстро и тщательно, как и кровь, заботится незаметно, будто лишь волокно, покрывающее семена, а не человек. Чан несётся вслед за парнем, который перепрыгивает последнюю зазубрину в дороге, подхватывая того, когда он почти валится со скейта. Спрыгивает со своего «черного монстра», салютует в лоб щелбаном, грозно собирает в кучу брови, поднимая вверх ту, что выбрита. Его волосы цвета жжённого каштана зализаны назад, а Чонин виснет на шее, цепляясь за макушку, во весь рот улыбается, но все же потирает лоб от столкновения с пальцами. — Я для тебя пустой звук?       — Ты же знаешь, что нет. Хватит так обо мне заботиться. С тобой даже коленок не собьешь. — Чонин вскакивает, выпутываясь из плена рук. Он, как детская неваляшка, как не бей — все равно ведь встанет. Только если не раскрошить череп. Чонин фыркает, хвастается желтым языком и зовет за собой. А Чан ему никогда не отказывает.       — Даже коленок? А моя спущенная на иммобилизирующие бинты зарплата три месяца назад? Или что, руку уже к дождю не ломит? — Чан своими хлопковыми руками берет в захват голову, тормошит выкрашенную и посеченную макушку, тыкает в ребра, чтобы подловить на смехе. А Чонин всегда поддается, разевает рот в звуке, словно звучание самого лета, губы подтягивает прямо, стремясь разорвать к ушам, а на щеках рождаются ямочки-полумесяцы.       — Чан-хен! Прекрати, Чан-хен! — в смехе сливаются крики чаек, а в глазах отражаются зрачки старшего, уже тусклые, но еще живые.       — Иначе что, Нини?       — Пойдем уже! Родители выезжают сегодня, а я даже дома перед соседями еще засветиться не успел. Чан-хен, ну хватит!       Ноги неосторожно, почти бессознательно перескакивают с рифа на палки, с песка на булыжник. Чонин скачет вдоль раздолбанного ураганом берега, перепрыгивая морские глубины, что были лишены воды и засохли вместе с этим куском пляжа. А Чан не отпускает руки, цепляет пальцы, путается в дешевых кожаных браслетах и футболке, лишь бы не лишиться тепла чужой ладони, лишь бы он не свалился. И даже когда они уже вдвоем стоят на берегу, который только сейчас начинает окрашиваться красками солнца, прогревая мокрый с ночи песок, он не может отпустить маленькое запястье, чего-то будто всегда страшась. Чонин руки не вырывает, но ловко щелкает замком рюкзака, вытаскивая наружу плед. Фантики от кокосовых чупа-чупсов случайно падают вместе с разноцветными пластырями, а отцовские сигареты бьются упаковкой, приземляясь в песок. Чан вырывает руку быстрее, подхватывая мальборо с кнопкой, гремит криком.       — Чонин? Ты снова? Опять за свое? — Он разрывает картонку, считая выкуренные сигареты, стягивает щеки младшего в огрубевшие пальцы, смотрит насквозь.       — Я-я выкурил всего две за два дня! — Чонин мельтешит губами, пытаясь оправдываться, до тех пор, пока Чан не отпустит щеки.       — Всего две? Ты вообще когда-нибудь начнешь слышать меня? — клыки острые, блестят в рассветном солнце, будто собираются вонзиться в шею, но Чонин знает, что хен его не тронет, не причинит вреда.       — Мне даже отец разрешил, а ты продолжаешь так на это реагировать. — Чонин мямлит, знает, что он не убедит, что он виноват, что не сдержал обещание не курить отцовские мальборо, пока тот валяется в мокрых лужах собственной рвоты от очередной попойки где-нибудь на заднем дворе.       — Нашел, кого слушать! Я же просил тебя, сколько раз говорил?! Почему мои слова снова для тебя лишь пустой звук? — пальцы сжимаются, заставляя кряхтеть сдавленным полустоном. Чонин вырывается, прикасаясь к щекам, которые давно свело. Смотрит, косясь, обижается, но не боится.       — Все! Все! Я понял, что снова виноват! Но мне больно.       Чан подходит ближе, убирая ярость в отросшие ногти, сжимает кулаки. Извиняется взглядом, зная, что снова переборщил, что мог напугать. Он приглашает в свои широкие руки, сжимая, а Чонин это слишком любит. Он ластится к теплу, путается волосами в черном худи старшего, а Чан вдыхает запах кокосовых чупа-чупсов, дешёвого одеколона с запахом кедра и ели, который вместе с Чонином украл из ларька, кутается в хлопке, прижимаясь скулами к ямочкам-полумесяцам.       — Прости меня, Чани-хен. Прости, я знаю, что виноват. Но ты не пустой звук. Ты самый важный звук в моей жизни. — Тот молчит, лишь крепче сжимая, будто хочет проникнуть под кожу, целует пересохшими губами мокрый лоб. А потом отпускает, чувствуя, что если не сейчас, то точно сломает, и стелет на песок плед.       Чонин мёрзнет без родного запаха слепой дружбы, хотя солнце уже печет кончик носа, укладывается в ноги к хену. У них еще есть время. Корейский пролив волнами танцует у берега, злится, что не может достать беспризорников солнца провинции Чеджудо, а они прикрывают глаза, издеваются, напиваясь наслаждением от ультрафиолета в небе.       Расставаться — всегда самое больное. Особенно, когда на одежде запах сырного рамена, волосы и тело пропитаны гелем для душа со вкусом лилий, а дни, проведенные вместе казались вечными, пусть было их всего-то и три. Родители скоровременно, наспех кидают в чемоданы неаккуратные кучки вещей, оправдываются, что эта командировка вынужденная, что они рвут на себе свои кожаные шкуры, лишь бы урвать последние гроши, что это ради любимого сына. А Чонин стоит в дверях, крутя во рту очередной кокосовый чупа-чупс, и думает, насколько быстро доедет до Чана, зная, что последние деньги родители спустят на очередной стеклянный ящик дешёвого соджу. Ими уставлена вся халупа, маленькая дыра на первом этаже пропитана алкоголем и папиными мальборо, запах которых иногда застилает даже комнату парня. Чонину здесь тошно, а размытый образ родителей мелькает перед лицом, но это продолжается до тех пор, пока в диапазоне одного метра не показывается знакомая квартира, в дверях стоит Чан, а с кухни пахнет овощами, подгорающими на испорченном гриле. Чонин знает, что родителям все равно на то, где он ночует. На ночевки он кидает в тележку литры вишневого сока, приторно сладкого, но ему очень нравится, крадет из кассы любимые чупа-чупсы, а Чан выбирает мясо подешевле, замороженные овощи и рамен. Все на деньги старшего, но тот к еде даже не притронется, потому что Чонин в последнее время ест слишком мало. В квартире старшего они смотрят старые хорроры и аниме, Чонин катается на скейте, будто топчется прямо по головам соседей, а Чан готовит учебные материалы. Утро начинается ритуальным променадом по острову, пальцами в мокром песке и школой.       Чан всегда провожает прямиком до полуоткрытого окна в конуре на первом этаже, сгребает в свои черствые руки, что-то наставляет строго, звучанием виолончели вместо голоса, но не может удержать себя от поцелуев в лоб и убитые краской волосы. Затем он выпускает из теплого захвата, напоминает о домашке, скрепит массивными кроссовками, вздымаясь на «черного монстра», быстро мчится назад за учебными материалами. Имя его касаний — «до встречи в школе».       Чонин поднимает раму, по старинке втискивается в стеклопакет, затаскивая за собой скейт. В проветренной комнате дышится легче, а он делает вид, будто пораньше подорвался, а не только что вернулся домой. Глаза слипаются, покалывают в веках, но Чан ведь предупреждал, что надо было поспать, первым уроком ведь душная физика, поэтому сам виноват. Собирая портфель, настораживается, до ушей не доносятся привычные звуки алкогольной квартиры. Никто не сопит, не хрустит матрасом, даже отец не спотыкается очередной раз пальцами об стеклянный ящик в коридоре, бренча бутылками. Чонин запихивает учебники, мнет тетради, кидает внутрь рюкзака ручки и карандаши, а в боковые карманы укладывает чупа-чупс для Сынмо. Щелкает змейкой ветровки, высовывая нос из дверного проема. Родители не вернулись.       Из недр ржавой трехэтажки, что зовут школой, доносится вой гиен в лицах учеников, скрипят мелом на зеленой доске и шаркают жвачками, пиная их по углам носами потертых ботинок. Чонин гремит доской в железном ящике синего цвета, тот обклеен виниловыми наклейками и парой фото сквозь года, скейт опускается в глубь синих просторов, упираясь колесами в узкие стенки. Ким Сынмин уже стоит сбоку, сложив руки на груди, и подпирая ими учебник физики.       — Зачем ты всегда приезжаешь на скейте, если идти тебе пять минут? — Сынмин подгибает вверх брови, прищуривая глаза, это его шарм. Он всегда носит большие кофты, иногда они вязаные, а иногда со слишком глубоким вырезом, надевает потертые джинсы трубы, теребит в ушах кольца, одно в хрящике, а другое в мочке, это его фишка. Очки вечно спадают с его переносицы, а чехлы для них он вечно теряет, поэтому сегодня уступил линзам. Сынмин — чересчур опрятный бунтарь в душе и слишком мягкосердечный маньяк снаружи.       — Чтобы когда-нибудь отдавить тебе пальцы ног, вредина. — Чонин пихает меж пальцев лучшего и единственного друга чупа-чупс со вкусом бурлящей содовой, потому что тот не любит его кокосовые, а Сынмо подталкивает его к кабинету душной физики.       Они знакомы всего ничего, но уже слишком близки, они лучшие друзья, потому что друг у друга единственные, и единственные, потому что лучшие.       Познакомились слишком сумбурно, в воздухе парил металлический запах тревожности и свежих капелек детской крови, а на школьной площадке отмечали великий праздник знаний, провожая десятиклассников в их самостоятельный тур по старшей школе. Чан тогда только год работал в школе, еще зеленый новичок, рвал кожу снаружи и нервные окончания внутри. Чонину зимой исполнилось шестнадцать, в голове танцевали под софиты гормонов детские и взрывные идеи, хотелось войти в историю школы, и возможно, кого-то побить, потому что мысли в голове сжирали полушария, стараясь прогрызть виски.       — Меня снова зовут в учительскую, какие-то вопросы. Сам справишься? — родители не явились на торжественную линейку сына в честь поступления в старшую школу. Они посчитали, что приложили максимум усилий, заплатив за него. Галстук ему поправлял Чан, разглаживал ленту на плече, вышитую позолоченными нитями, смотрел со своей постоянной напряженностью, а зрачки поблескивали жалостью. Он бы побил родителей Чонина, да младший запрещал марать об них руки.       — Чан-хен, иди уже. Не нужно. — Чонин убрал его руки вместе со взглядом, стыдно, что отталкивал заботу, но знал, что если тот продолжит, то заплачет. Потупил взгляд в замызганный и дырявый асфальт, стирал носки ботинок, пихая их в прорези щебня и минерального порошка. Чан лишь вздыхал, тыкая пальцем курносый нос, а затем сбежал за угол решать свои важные вопросы.       В сердце бушевали обида и злость на все живое вокруг, а голова кружилась из-за толпы. Надо было подышать. Или кого-нибудь побить. Чонин растворялся в хлопках ладонями, гордых улыбках настоящих родителей, выталкивал из головы речи одноклассников вместе со своим бренным телом, давил чьи-то пальцы ног. Он распустил галстук, потому что тот душил, запустил в рот мальборо с кнопкой, поскольку рядом не было Чана, стягивал расшитую ленту в бак с отходами, подпаливая края зажигалкой, а затем ушёл в сторону блеклых скамеек в школьном сквере. Затягиваясь глубже, он понимал, что окружил себя компанией комаров, скрипящих смычком над ухом, лужами грязи после утреннего дождя и какими-то упырями на скамейке напротив. После того, как пятка папиного ботинка застряла в липкой жиже, уже почему-то не хотелось драться. Хотелось снять галстук, сдавливающий трахею, и оказаться в квартире старшего, чтобы пропахнуть сырным раменом и спалёнными овощами, а не потом и тревожностью.       — Эй ты, доходяга! — те самые упыри на скамейке напротив. Тот, что раскидал кости на всю ширину перекладин, вдруг подорвался, а еще трое поплелись за ним, словно кошачий помет. Они рядом выстроились перед лицом Чонина, по очереди щёлкая пузырчатыми суставами в пальцах.       — Ты же Ян Чонин, да? — видимо, за слова у них отвечал только тот, кто подорвался первым. Его мышцы были не по размеру рубашки, но ему это явно нравилось, упырь думал, что выглядит устрашающе. А Чонину они уже надоели.       — Ну я, да. — у таких одаренных обычно ни ножа, ни палки, но выглядели почему-то так, будто на счету уже по убийству. Они выдавили из себя дешёвую спесь и ударили первыми, чтоб на рожон не попасть, а потом, поджимая к небу зубы, убежали. Чан научил различать упырей и раскладывать их по полкам стратификации, а эти даже ничего не скрывали.       — Пизда! — из карманов сбоку упал балисонг, что в обществе простолюдинов — «нож-бабочка», и Чонин понял, зачем нужны парни сзади. Линять было некуда, рубашка слипалась с телом, а со стороны сквера в окнах школы не видно даже учительских макушек. Чонин не верил в материализацию мыслей, но, вот она, прогрызсшая виски мысль стояла перед носом. Первая царапина уже на животе, а следом кровавый подтек на ткани. Рубашка Чана. Никому несдобровать. — Ты меня заебал, Ян Чонин. Ты кем учителю Бану приходишься?       — Женихом. — Чонин спрыгнул в полуприсед, выбивая из рук бабочку, но не успел совладать с ногами, потому что упыри уже прижали их к скамейке.       — Ты у нас самый умный, да? Постоянно крутишься вокруг аджосси, а тот за тобой сопли подтирает. Про тебя же ведь уже и слухи пускали. Не боишься, что сейчас мы можем немного поразвлечься, чтобы ты больше не мучился? Пара движений, затем фото, и вот, ты уже в другой школе… ну, или в гробу. — упырь давил на бедра, упирая кожу в ржавые гвозди неотесанной скамьи, тянулся пальцами к вороту рубашки, а ощущения, будто мучные черви вырвутся сейчас из глотки.       — Эй, ты! Насчет три вали нахуй со скамейки! — из кустов сзади в лицо упырей прилетели две энциклопедии, увесистые, а значит, что кто-то остался без ровного носа.       — Три! — и за руку схватила чья-то мягкая ладонь, почти кубарем стискивая с деревяшки. Бедра болели, ведь кожу задели ржавые штыки, а низ живота хлюпал чем-то теплым. Чонин выронил из рук пачку отцовских мальборо, а незнакомец потащил его за угол школы. Дыхание тяжелое, до ушей доносился скрежет костей и стоны, которые порождали трусы за углом. А Чонин пытался сфокусировать взгляд на своем спасении.       — Спасибо. — в слепых попытках мутнеющего сознания он нащупал плечо напротив, вспоминая, что что-то теплое сейчас впитывалось в хлопковую рубашку его хена.       — Ага. Будешь должен мне энциклопедии по гистологии и генетике. Ты живой там? — дыхание биолога под ухом тяжелое и мятежное, а Чонин не то что бы чувствовал, что в силах стоять на пробитых бедрах.       — Как тебя зовут? Я раньше тебя тут не видел. — Он опирался на угол, любезно придерживаемый холодными руками. На лбу липкие струи сеченных волос, недавно убитых дешевой краской, рубашка внизу хлюпала бабочкой, а бедра сжимало тепло в прорезях от гвоздей.       — Сынмин. Я Ким Сынмин. И не такого приветственного визита я ожидал в новой школе.       — Привыкай, новичок, скучно здесь не будет. Меня зовут…       — Ян Чонин! Где ты был? Что с тобой?! — в затуманенном взгляде на горизонте мелькнул учительский пиджак, а Чонин улыбнулся, обмякая в руках нового знакомого-спасителя.       Хен. Значит, что скоро будет запах сырного рамена и сгоревших овощей. Значит, что скоро домой, а все остальное уже не имеет значения.