нейротоксин

      По школе разносится слишком громкий шепот и стук железных шкафчиков, будто вместо дверц у них разинутые рты, и едят они не только учебники. Начиная с душной физики, день не нес за собой ничего увлекательного, а от бездействия Чонин мог задушиться своим тугим школьным галстуком. Он ненавидит дни, когда школа забирает все силы из тела, высасывает жизненные соки из подростка. В школе всегда душно. А окно открыто лишь в кабинете учителя по английскому языку, который обладает грубым звучанием виолончели вместо голоса и зализывает назад волосы в цвете жженых каштанов. Так повелось издавна. Чонина душит школа, а Чана ученики.       Парни под руку шли в сторону столовой, откуда исходил запах жареной рыбы и компота из сухофруктов, в который так любят бросать хлебный мякиш их одноклассники. Сынмин драматично затыкает пальцами нос, а в голове Чонина всплывает план очередного побега, будто наваждение. На первом этаже трехэтажного здания, только в корпусе для мелких доходяг, в раздевалке было хлипкое окно. День ото дня мальчики отсвечивали макушками на первых уроках, а потом растворялись в оконной раме, проползая между газетой и ветром. Этот мир в окне стал для них собственной Нарнией. Только за ее пределами находилась не волшебная страна и говорящий лев, а сбитые в кровь коленки, жестяные банки дешевой содовой, а еще печенье с шоколадной крошкой, что они крали в ларьках неподалеку от пляжа. Сынмин обнаружил его в день их встречи, когда надо было быстро и незаметно сбежать от разъяренного Бана, ведь на его руках повис бессознательный младший, на животе которого бабочкой расплывалась кровь и впитывалась в хлопок. В тот день Сынмин понял две вещи. Что их дружбе с Ян Чонином определенно есть место быть, и что его новый учитель по английскому языку пугает. Очень пугает.       — Мне тут уже так надоело, Мини. — Чонин ковыряется грязной вилкой в вязком картофельном пюре, а потом протыкает рыбе глаз, теребя под столом ноги лучшего друга.       — Но сегодня биология. Я пропустил уже два урока по подготовке к экзамену, а если мы сейчас пойдем сотрясать улицы всего острова, то этот будет третьим. А меня с таким успехом могут вполне себе подвесить вместо лампочки в мужском туалете. Она все равно давно барахлит. — Сынмин безучастно моргал глазами и возился с гнилым салатом. Его глаза были сухими и немного жгли веки, ведь к линзам не всегда легко привыкнуть, а Ким и так убивает все время за гистологией. Чонина всегда поражала эта его черта. Он успевал вставать в шесть утра, долгими минутами выбирать, что ему надеть, сидеть на уроках по пять часов, игнорировать покой жителей Чеджу, катаясь на скейте Яна, а потом ночами не спать, готовясь к экзаменам по биологии и химии. Он хотел стать кардиохирургом, потому что любил ощущать контроль над чужой жизнью в своих руках. Ну и еще был безудержно влюблен в то, что мог угрожать радиочастотной аблацией.       — Ну пожалуйста, Мини! Ты же и так умный, не нужны тебе эти дополнительные! — Чонин размазывает рыбий глаз по тарелке, утробно фыркая, а потом улыбается полумесяцами, танцуя чертиками в глубине фарфоровых глаз.       — Ладно, ладно. Но печенье сегодня тыришь ты! И дашь мне скейт погонять. — Ким в свою очередь выставляет пальцы рогаткой, собираясь воткнуть их в глаза напротив, будто Ян — игрушка.       — Если начнешь давить мне пятки — столкну. — парень подвигается ближе к рогатке из пальцев, потому что знает, что его не тронут. А Сынмин цокает языком и ударяет друга по лбу, отрывая нос от вонючей рыбы.       — Пятки надо давить нашим поварам. А тебе бесполезно, на тебе, как на собаке все заживает. Ты скучный.       — Но я знаю, что ты меня обожаешь.       Чонин рассыпает за собой фантики вместо конфетти, блестя в тумане серебряной цепью на худой шее, и стаскивая ветровку на талию. Сынмин лезет вслед за ним через туалетную школьную раму в пасмурную дымку. Они по очереди катятся на скейтборде Чонина к ларьку на берегу одного из пляжей неподалеку, парень крадет на кассе печенье, хоть и не его очередь, но он обещал. Сынмин честно покупает на мелочь одну жестянку содовой со вкусом мяты и берет другу любимый чупа-чупс. Парни заливисто смеются, радуясь свежему воздуху, туману и запаху моря. Они неосторожно сваливаются в песок вместе с рюкзаками и едой, а Чонин задыхается счастьем, почти разливая газировку на школьную форму. Или он все же кашляет?       — Хэй, хэй, ты в порядке? — Сынмин тормошит его за плечо, пока тот упирает рот в рукав, но улыбается. Ян Чонина начинает рвать кашель, а с щек никуда не собираются уплывать ямочки-полумесяцы.       — Д-да, Мини. Все… хорошо. — вытирая слезы, Чонин удивляется тому, что грудь сдавливает, но виду не подает.       — Ты последний раз так сильно кашлял в прошлом году, когда запретил Чану ехать с тобой в больницу с сильнейшей ангиной. Ты точно в норме? Это же я. Помни, что мне лгать бесполезно. — Ким смотрит серьезно, угрюмо, но все равно выхватывает из рук друга мятную газировку, обхватывая пальцами и делая глоток. Сынмин — чересчур опрятный бунтарь в душе и слишком мягкосердечный маньяк снаружи.       — Все хорошо, правда. Видишь? Просто желчью подавился. — Чонин крутит губы в ухмылке, шелестя упаковкой ананасового чупа-чупса с крупинками кокоса, а затем блаженно засовывает его под щеку. Пальцами мальчики роют песок, а ладонями закапывают противоположные руки. С ними сейчас ароматизированная мята в перемешку с солью в воздухе, крошки от сладостей на одежде и детский восторг.       И ведь, Чонин знает, что ему попадет от хена. Он снова сбежал, хотя обещал прекратить. Но Бан Чан его не обидит. Старший лишь упрекнет, потом попросит, а затем снова запустит свою теплую ладонь в блондинистые и сухие волосы. Ведь он хен, он по-другому не в силах.       — Кто это? Чан? — Сынмин оборачивается на трель телефона, что закопан в песке вместе с пальцами. Чонин мычит, отвечая, что это не хен. Он сам удивлен, ведь ему редко звонят незнакомые номера.       — Да? — с другой стороны динамика чей-то стальной голос. Он безэмоционально чеканит слова, хрипит прокуренными легкими, а Чонин не сразу понимает, что его слова уже давно выражают соболезнования.       В морге холодно. Пальцы дрожат то ли от страха, то ли от желания сбежать. Здесь пахнет физраствором, а по стенам ползает голос патологоанатома, застревая в трещинах на белоснежной плитке. От халата в этом месте в нос забивается запах крови, а ботинки противно скрипят в бахилах, режут уши эхом. Чонин сжимает в пальцах дырявый сбоку рюкзак, пока перед лицом выкатывают окостенелые трупы родителей на блестящих каталках. Их глаза закрыты, но мальчик чувствует их опьяневший взгляд. Кровь с их лиц стерта раствором, а губы внизу сшиты, но он думает, что скоро их рты откроются, обрамляя алой и холодной от времени жидкостью, воротник школьной рубашки. Чонин не разговаривает с судмедэкспертами, лишь вкрадчиво шепчет «кремация», спотыкаясь о ножку каталки. Тошнота сжимает трахею, теплым комом двигается к губам. Не успевая добежать, Чонин рвётся рядом с мусорным баком, ошарашенно смотря на кровавые салфетки и пустые бутылки формалина перед своим носом. Рюкзак валяется рядом, воротник пачкает рвота с краю, а он опускается на худые колени, что хрустят на асфальте. Ресницы дрожат, раздражая веки, а длинные пальцы тянутся к рюкзаку. Чонина все еще мутит, он сбежал от полиции и не попрощался с родителями. Живот скручивается в тугой узел, а желудок влипает в ребра. Он начинает думать, что у него не получается дышать, одной рукой набирает номер в отделе быстрого набора, другой в кровь счесывает пальцы об асфальт. Ноги не чувствуются, они будто пеньковая веревка, обмотанная мясом, а гудки бьют в голову новой волной тошноты.       — Чонин, ты же знаешь мое расписание. И я уже осведомлен, что ты снова смылся со своим Сынмином из школы. Я не могу сейчас с тобой разговаривать. — виолончель заполняет собой ушные раковины. Чан зол, но его голос звучит, как спасение. Чонин чувствует, что его голова трясется, ощущает, как стучат зубы. Но уже не в силах осознать, как счесал ногти до капель крови на асфальте. — Хен… — голос дрожит, потому что во рту пустыней ссохлись гланды.       — Потом поговорим, Чонин. Не сейчас, я… — после первого всхлипа виолончель больше не звучит строго и рвано. Чан прислушивается, заставляет себя думать, что ему все же показалось.       — Забери меня, Чанни-хен… пожалуйста, забери меня. — Чонина начинает душить сухость, и он задыхается в кашле. Единственным источником влаги служат слезы, а в динамике телефона старший просит не бросать трубку, хлопая дверью кабинета. Чонин сползает на асфальт спиной, хватается за рубашку, чувствуя, что в легких заканчивается воздух. Он уже не слышит хена, а хватаясь за мусорный бак, перекидывает на себя кучку салфеток, от чего его начинает душить собственное горло. На заднем дворе морга тепло, ведь солнце на Чеджу почти не сходит. Чонин чувствует, как спину обжигает солнечный асфальт, пока его тело ледышкой льнет к земле, а глаза закрываются.       Когда ты любишь человека, то приходится жертвовать. Любовь бывает разной, у каждого своей, но если между двумя душами тянется одна нить, разорвать ее способна только жертвенность. Важно не потерять из виду тот момент, когда твоя жертвенность превратится в зависимость, достигшую точки невозврата. В отношениях нужно стараться, а если чувствуешь, что не готов отдавать, то если начнешь беспокоиться — пора валить.       Мы все — тряпочные куклы, набитые мясом и вместо штыков, как у марионетки, у нас кости. Мы обтянуты кожей, которую зовем настоящей, а не искусственной, как крокодилью, в нас течет тепло, которое мы зовем кровью. Оно заполняет неизвестные сосуды, что в учебниках по биологии зовутся артериями, и запускает орган, отвечающий за нашу жизнь. Сердце бьется у всех одинаковое, но всегда по-разному. Для Бан Чана сердечным ритмом служил Ян Чонин. Он был смыслом, ради которого Чан пожертвовал бы всем, кроме собственной жизни. Потому что теперь кроме Чана у него не осталось никого. Старший знал, что такое смерть, что такое потерять родителей. Он знал, какого скитаться не только по улицам, но и людям. Ему тогда было шестнадцать, он не знал Ян Чонина, что ему делать, и как ему жить. Родители умерли в один день, но их смерть вовсе не была похожа на сказку. Мать задохнулась в ванне от передозировки, а отец выстрелил себе в висок, потому что боялся своей жалкой жизни и собственного сына. И с тех пор Чан был один. И скитаться по людям не значит искать тепло в приютах, ларьках у добрых людей, или же помогать старушкам на улице, чтобы они накормили тебя бесплатно и дали переночевать у себя ночь-другую. Скитаться по людям — это отдавать себя на произвол улиц, в которых бродят банды доходяг с ножами и битами, расставлять ноги за последние деньги на оплату воды, света и газа, и умолять не бить за то, что ты снова появился на свалке за одним из маленьких ресторанчиков в поиске прогнивших печенек в форме рыбок. Чан знал, что значит потерять свою жизнь, при этом ее не лишаясь. Но не думал, что смысл в ней появится, когда он решит разбить первое попавшееся окно, идя домой, и хромая после того, как был зажат между ног у очередного шанса на то, что сегодня не умрет от голода.       Чонин тогда выбежал в дождь на улицу. Он был лишь одиннадцатилеткой, но покрыл старшего настолько отборным матом за разбитое окно, что Чан подумал о том, как весело было бы с ним дружить. Тогда Чонин помог ему избежать отцовского гнева, разбитой о голову бутылки и промокшей одежды, сказав, что окно разбили какие-то уличные хулиганы, сразу убежав. Чонин был добрым ребенком. Он улыбался ямочками, которые напоминали полумесяцы, очень тихо крал из холодильника бутерброды и печенье, а потом слушал рассказы старшего, пока его одежда сушилась на батарее. Дети отлично читают людей. Чонин был ребенком, поэтому отлично знал, что Бан Чан хороший человек. Ведь он сотню раз извинился за разбитое окно, в пол поклонился за еду и сухую одежду, а потом, собравшись уходить, предложил познакомиться получше. Первым вопросом, который маленький Нини задал своему новому другу, было:       — Ты что, продаёшь своё тело? — Чонин крутил за щекой кокосово-ананасовый чупа-чупс. Чан успел заметить, что младший от них без ума, поэтому уже неделю покупал их на скопленную мелочь от постоянных «шансов». Мальчик бесцеремонно качал ногами, свесив их с балкона, немного ёрзал на шершавом пледе, любезно подстеленным Чаном на холодную плитку его дома, и смотрел так невинно, будто только что не перевернул все самовосприятие Бана одним лишь вопросом.       — У меня нет выбора, Нини. Этим я хотя бы могу заработать на газ, воду и отопление этого дома. Ну, и тебе из магазина чупа-чупсы таскать, мелкий. — Чан зачесывает паленые каштаны и треплет своего младшего по макушке. Чонин смотрит доверчиво, не уклоняет головы, нежели от взмахов руки своего отца под очередной бутылкой, принимает, даже поддается. Старший видит реакцию, даже страшится, что мелкий к нему привяжется, но сам понимает, что уже не отстанет от него. Что не отвернется от единственного, кто не видит в нем лишь поношенную оболочку человека или ошибку своих родителей.       — Не правда! Ты бы мог зарабатывать будучи учителем. У тебя потрясающий английский! Я так люблю твои сказки, хен. — Чонин надул свои губы, как всегда подрагивая коленями, когда находился в состоянии перевозбуждения.       — Чтобы быть учителем, мне нужно образование, мелкий. Я закончил только десять классов, ну куда меня такого возьмут, глупый? — Чонин повернулся на него с леденцом в руках и плаксивым взглядом. Старший забеспокоился, ведь когда друг плакал, он чувствовал себя наихудшим. Чонина хотелось защищать от всего, укрывать его от скандалов с соджу, которое пропитало вены его родителей и забралось под подушку, как монстр под кроватью, покупать чупа-чупсы и рассказывать сказки на английском. Чан знал, что его унижают в школе за то, что он слишком часто плачет, ведь всего за полторы недели младший решил рассказать ему обо всем, лишь бы не пришлось видеть этого до того, как станет известно, каким образом на подобное стоит реагировать. Чонин не был глупым, пусть и был ребенком, чью жизнь окунули в полное отторжение семьи.       — Ну ты чего, Нини? — Чан завлек его в свои сухие руки, кладя подбородок на белобрысую макушку.       — Я не хочу, чтобы ты занимался этим Чанни-хен. Я обещаю, что у нас будет много денег и мы сможем уехать в Австралию! Я знаю, что там есть океан, а ты любишь рассказывать мне сказки о нем. Я обещаю тебе, правда обещаю, что тебе не придется больше этим заниматься, хен. — Чонин заплакал, обмякнув в теплых и сухих руках, а шершавый плед заменили ноги старшего.       — Хорошо, Нини. Я верю твоему обещанию. Только можешь пообещать мне кое-что еще? — Чан отслонил от себя маленькое тельце, вытирая соленые дорожки, а потом положил теплую ладонь в волосы цвета первого снега, заиграв виолончелью в своем голосе.       — Что?       — Ты никогда не будешь таким, как я. Обещай мне, что ты справишься.       Чана они вытащили. К тому времени, как Чонину исполнилось четырнадцать, он уже обзавелся битой у одного из «постоянных», научился драться. Они вместе рассекли бровь последнему, кто притронулся к его коже, ограбив квартиру. Потом подняли Чана на репетиторстве, а один пацан оказался щедрым, поэтому упросил родителей на лицензию, разрешающую старшему работать в школе, если тот с ним переспит. Лицензию на руки они получили, а Чонин тогда первый раз разбил чужой нос. Чан им гордился.       Теперь, спустя еще два года, они старались жить, а не существовать. У Чонина не особо получалось. Но он приучился не опаздывать в школу, выучил английский, стал меньше плакать. Чан справлялся с налогами, зарекомендовав себя перед влиятельным человеком угрозами о том, что знает, чем занимается его дочь помимо школы, и что она шепчет ему на ухо во время занятий английским. Они справлялись. Оба понимали, что это засчёт того, что научились за себя стоять. Чан никуда не уходил, а Чонин оставался беспомощным. Он ребенок. Все еще Нини, которому большого труда стоит сдержать свои слезы, когда на него сыплются угрозы на заднем дворе школы, кто готов при любой возможности примчаться, лишь бы уснуть после порции дешевого сырного рамена, окунувшись в объятия сухих рук под сказки на английском, только бы не чувствовать на себе запах алкоголя и тень родителей. А Чан все еще старший, готовый утирать слезы, покупать чупа-чупсы и всегда защищать.       И сейчас вместо жгучего асфальта Чонин в бреду чувствует под собой ноги старшего, который вытирает с лица пот, тормошит за плечи. Виолончель противно скрипит, больше напоминая трель тревожных чаек над головой. Чан утирает слезы, а Чонин правда изо всех своих сил старается справиться, как обещал пять лет назад. На холодном балконе, но в теплых руках.