***
Достоевский невольно прикрыл уши руками, когда услышал этот голос, высокий и звонкий. Он имел свойство притягивать к себе внимание буквально всех, кто находился рядом. Каждый из них морщился от того, что звук больно бил по ушам. Его нельзя назвать красивым или хоть сколько-то приятным из-за привычки владельца всегда говорить громко-громко и также смеяться. Долго выносить это было чем-то невозможным. Удивительно, как у человека с таким голосом имелись друзья, которые даже не кривились и не порывались прикрыть уши руками, когда их товарищ открывал рот. Фёдор постарался сосредоточиться на дубовом столе, но только не на «звонком человеке», чей смех был настолько пронзительным, что невольно вводил в странное чувство ужаса. Оно распространялось по телу и растило в душе глубокое отвращение к источнику неприятного звука. Однако вместе с тем появлялось и нечто другое, противоположное омерзению. Это ощущение именовалось желанием подойти к «звонкому человеку» и коснуться его, чтобы убедиться в реальном существовании чего-то настолько ужасающего и будораживающего кровь. «Звонкий человек» внезапно замолчал, и Фёдор почувствовал на себе его взгляд. Пронзительный, серьёзный, презирающий и насмешливый. По-настоящему ужасное сочетание, от которого хотелось спрятаться. Если бы так смотрел любой другой человек — Фёдор бы просто пожал плечами и быстро забыл, но премерзким взглядом награждал «звонкий человек». Он искренне ненавидел Достоевского и считал того одним большим позором для всей русской литературы. Свои произведения Фёдор не считал чем-то великим и сравнимым с тем же Евангелие. Однако согласиться со словами «звонкого человека» Достоевский не мог: гордость не позволяла даже допустить, что хоть какая-то из работ могла подходить под определение «плохая» или «неудачная». «Звонкий человек» же считал своим прямым долгом оскорбить каждое слово, написанное Достоевским, словно тот мог испортить даже простое слово, если напишет его на бумаге. Достоевский дёрнул плечами будто в попытках сбросить с себя тяжёлый взгляд. Он морально давил и не позволял нормально дышать. «Звонкий человек» наверняка имел демоническое начало, раз способен одним лишь взглядом одурманить разум человека. Или же это Фёдор был слишком чувствительный, он этого никогда не признал бы. Поэтому он винил бесов, находящихся внутри «звонкого человека». Именно они, по мнению Фёдора, были причиной душевных мук. — Это слово «либерал» в последнее время несколько опошлилось, и не без причины, — разносился громкий голос по всему залу, отдаваясь еле слышным эхом. — Теперь, когда всё указывает на то, что мы стоим накануне хотя близкого и законно правильного, но значительного перестроя общественной жизни, это слово является чем-то неопределенным и шатким… Иван Сергеевич Тургенев. Кажется, будто ему жизненно необходимо присутствовать на всех литературных конгрессах, съездах писателей (не совсем законных, ибо царское правительство порой принимало это как собрания революционеров-террористов) и обедах среди высшего общества. Ему так и хочется блеснуть своими знаниями, привлечь к себе внимание своим голосом, речью, не знающей пререканий, она заставляла тебя умолкнуть, ежели ты захотел что-то оспорить. Оттого в зале не были слышны даже редкие перешептывания. Только голос Тургенева, властный, но, справедливости ради, завораживающий сознание. «Ему бы быть вождём в какой-нибудь европейской революции, — подумал Достоевский. — За ним бы пошли, ой как пошли, безо всяких раздумий». — Кто им, подумаешь, не прикрывается! Но в наше, в мое молодое время, когда еще помину не было о политической жизни, — продолжал Тургенев, сопровождая свою речь яркой жестикуляцией. — слово «либерал» означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и наконец — пуще всего — означало любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов… Достоевский не мог усидеть спокойно. Он теребил рукава, то и дело поправлял воротник, менял позу, разминал пальцы, не знал, куда деть глаза, — не знал, смотреть в зал, на сидящих подле или все-таки бесстыдно на «звонкого человека», — сжимал губы и вздыхал. Фёдор заметил, что Тургенев, смотря в куда-то в зал, периодически кидает быстрые взгляды на него, будто следит за реакцией. Но Достоевский ни слова не понимает, ведь не может сосредоточиться. Мысли забиты иным. Все, что он понимает — Тургенев что-то говорит, без пауз и запинок, а вот что, уже не знает. Его дыхание становится тяжелым. — Фёдор Михайлович, с вами все в порядке? — Сидящий супротив Николай Лесков обратил внимание на странное поведение приятеля и обеспокоенно оглядел его. — Да… Прошу прощения, все хорошо, — несколько отрешенно сказал Достоевский и отвел взгляд. — Да возникнут же между вами новые Грановские и новые Белинские! Я уже не говорю о новых Пушкиных и Гоголях, — таких явлений надо ожидать с смирением и как дара… И так как я уже упомянул об университете, то позвольте мне окончить мою речь тостом за его процветание, неразлучное с правильным, всесторонним и мощным развитием нашего молодого поколения — нашей надежды и нашей будущности! — по окончанию речи в зале разразились громкие аплодисменты. Тургенев поклонился, довольно улыбнувшись (скорее, ухмыльнувшись), сошёл с трибуны и направился к своему месту. Сидел он сзади Достоевского, через два стула от него, и, подходя, он невзначай задел плечо Достоевского рукой. Он смутился, но подавать виду не стал, дабы не выглядеть унизительно. Фёдор чуть успокоился, ведь теперь не придется слушать голос Ивана. За спиной он слышал, как последнего хвалят коллеги, на что тот, притворяясь смущенным, благодарил. Достоевский прикусил щеку изнутри. Он уже успел неоднократно пожалеть, что заявился сюда. Он знал, что здесь будет Тургенев собственной персоной, но понадеялся, что это не будет преградой для приятного времяпрепровождения. Ошибся. На трибуну поднялся кто-то другой. Фёдору не удалось понять, кто именно занял место Тургенева. Перед глазами Достоевского всё плыло, а в висках так сильно стучало, что возникала злость непонятно на кого именно: на самого себя за подобную реакцию или на «звонкого человека», которому следовало бы почаще держать рот на замке и вознаграждать этим своё окружение. — Либералы, — раздался голос, и Фёдору удалось узнать в нём личность Николая Чернышевского, человека гордого и невероятно упрямого, придерживающегося таких взглядов, о которых стоило бы промолчать. — никак не согласятся предоставить перевес в обществе низшим сословиям. — Опять этот мерзкий урод, — произнёс Тургенев с явным отвращением и презрением в голове. — Не понимаю, как его могли пригласить сюда. Его место в подвале, а не рядом с образованными людьми. Фёдор больше не слышал речи Чернышевского, так упорно распинающегося о либералах. Голос Тургенева слышался чересчур громко, от чего казалось, что все присутствующие должны, нет, обязаны замолчать и обратить внимание на Ивана. Ничего не происходило: все люди устремили взгляды на Чернышевского, казалось, что никто не слышал язвительных комментариев. Это лишь один Достоевский сходил с ума, слыша каждое слово, сказанное Тургеневым. — Он только и горазд, что языком чесать, а как что-то делать, так это пусть кто-то другой, — не успокаивался Тургенев и продолжать осыпать Николая желчью и ядом. — Видел я на своём веку таких умников… Достоевский потряс головой в отчаянной попытке отвлечься от «звонкого человека» и его яростных речей. Этот голос, жуткий громкий голос, всё отказывался отпускать измученную душу Фёдора и продолжал терзать её. Он был в немой панике и едва сдерживался от того, чтобы встать и убежать прочь, туда, где не будет слышно голоса «звонкого человека». Однако, если бы Достоевский рискнул сделать так — он бы заимел целую телегу самых мерзких и отвратительных слухов. Львиную долю из них обеспечил бы Тургенев собственной персоной. — Иван, вы сегодня особенно нервный. Неужели, это вас так Чернышевский взбесил? — Говорил Некрасов, чей голос не вызывал у Достоевского ни ужаса, ни интереса, лишь вызывал сильнейшее раздражение. Достоевский целиком и полностью позабыл о Чернышевском и сосредоточился на чужом разговоре. Он звучал настолько громко, что перебивал всякие иные звуки, издаваемые окружающими людьми. Или же это Достоевский терял рассудок и убеждал себя в различного рода невозможных вещах. — Полина сказала, что нам с ней стоит отдохнуть друг от друга. Она опять убежала к этому уроду, — у Тургенева все, кроме него и некоторых людей, были и тварями, и уродами, и недоразвитыми. Достоевский ходил в число тех самых «уродов», пусть он видел Полину лишь раз, и то издалека. Хотя даже этого хватило, чтобы понять — Тургенев сходил с ума по женщине, в чьей внешности не было ничего красивого и приковывающего к себе внимание в хорошем смысле. — Да и забудьте про нее, милый друг, — усмехнулся Некрасов, перебирая в руках край рубашки. Тон его никогда не давал однозначно понять: говорит он серьезно или же издевается. — Вы, очевидно, совсем не замечаете куда более хорошеньких кандидаток. Оглянитесь по сторонам и узрите, что вы теряете! Весь мир не крутится вокруг вашей Полины. А вы, с вашей привлекательностью и умом, любую заполучите. — Вы ничего не понимаете в любви, друг мой, — отрезал Тургенев, в мгновение потеряв интерес к собеседнику. Достоевский замер, прислушиваясь, ожидая продолжения диалога, но его не последовало. С облегчением вздохнув, писатель постарался наконец вернуться из некоторого забытья и подключиться к происходящему. Мысли контролировать — неподвластно. Оттого Фёдор начал внимательно вслушиваться в речи приглашенных, таким образом надеясь позабыть о присутствии «звонкого человека». Достоевский не мог понять, отчего его так тревожит одно лишь физическое ощущение Тургенева. Безусловно, их отношения и мнение друг о друге оставляет желать лучшего. Но со сколькими писателями Достоевский переругался в свое время! И было ли когда-то такое трепетание, похожее на трепетание перед превосходством человека, которого ты никогда не достигнешь? Не было! Так что же изменилось? — Начнем хотя бы с тех враждебных чувств к нынешней Европе, в которых обыкновенно обвиняются славянофилы, — говорил Чернышевский. — Конечно, грубо понимаемое, такое обвинение будет совершенною клеветою на них, — всему действительно великому и хорошему в Западной Европе они сочувствуют не менее самых заклятых западников и, конечно… Лекция окончилась, однако столь буйных аплодисментов, сколь были у Тургенева, за ней не последовало. Аплодисменты звучали как-то вежливо, нежели восхищенно. Чернышевского давно недолюбливали в кругах опытных писателей. Достоевский вспомнил, что после Николая Гавриловича должен выступать с речью он сам. Фёдор откашлялся, несколько неловко поднялся с места и взошел на трибуну, медленно, чтобы не споткнуться с позором. Зал проникся гробовой тишиной. Достоевского не то, что бы побаивались, но относились как-то настороженно, чересчур уважительно, не решаясь даже пикнуть во время его речей. Писатели резко выпрямились, приняли серьезный, сосредоточенный вид. Все, кроме Тургенева. — В самое последнее время в Европе произошли три весьма крупных события, — начал Достоевский не слишком громким голосом. — Первое — Фрошдорфское свидание; второе — окончательное очищение французской территории от вражеского нашествия с выходом последних немецких войск и третье — чрезвычайное посещение Вены и Берлина королем итальянским… Лицо Тургенева озарила ехидная ухмылка, не означающая ничего хорошего. Иван сидел расслабленно, откинувшись в кресле, и слушал, казалось, вполуха. Он не стеснялся во время лекции переговариваться с рядом сидящими коллегами и даже посмеиваться, отпуская острые комментарии в сторону Достоевского. Последний всегда крайне переживал перед публичными выступлениями, оттого сейчас он предпочитал не вглядываться в зал. Он говорил неторопливо, как-то сухо, с редкой интонацией. — Вся наша либеральная партия прошла мимо дела, не участвуя в нем, — продолжал Достоевский, перебирая кольцы на пальцах. — Она только отрицала и хихикала. Хорошо смеяться в стенах сильного государства, которое построили не вы. Нет, вы полиберальничайте, когда это невыгодно, вот бы я на вас посмо… — Фёдор Михайлович, извольте! Достоевский в миг замолчал и поднял взгляд. Он не сразу осознал, что «звонкий человек» так нагло посмел перебить его. Все обернулись на Тургенева, местами послышались удивленные перешептывания. — Фёдор Михайлович, вот вы толкуете, мол, либерализм — исчадие ада, — Тургенев неприятно усмехнулся, намеренно сделав акцент на последних словах, и не смог скрыть сверкающих глаз при виде того, как Достоевский смутился этих слов. — Есть ли у вас альтернатива? Критикуете — предлагайте! Ведь я очень сомневаюсь, что вы поддерживаете революционный терроризм, ныне разразившийся с небывалой силой в нашей стране. Или я ошибаюсь? — Что вы, Иван Сергеевич, — Достоевский был не в силах прервать дрожь в голосе. — Очевидно, что я никоим образом не поддерживаю этот кошмар, и никакой здравый человек, конечно же, не станет… Я не выступаю ни за революционеров, они же социалисты или коммунисты, ни за либералов. Я считаю, что нам вовсе не стоит вмешиваться в дела, кои нам неподвластны. Государственная власть — от Бога, оттого мы не вправе… — От Бога, говорите? — перебил Тургенев, встав с места. — Что-ж, тогда вам, друг мой, стоит признать, что от имени Бога и с Его одобрения происходят преступления, войны, убийства, разврат, пьянство, рабство и Бог более чем одобряет безмолвное стремление человечества погубить себя от своих же рук. Достоевский ощутил острое желание наброситься на «звонкого человека» и задушить его. Наверняка большая половина из присутствующих лишь поблагодарит за этот поступок. От него сдерживал лишь здравый рассудок, твердящий, что убийство — один из самых страшных грехов, который не прощался всевышним. Пусть и погиб бы грешник, в чьих глазах пляшет хоровод чертей. — Человечество само себя губит и загоняет во всю большую грязь, идя на поводу бесов и уподобляясь им. Бог никогда не желал человечеству тех бед, что мы имеем, и я знаю, что Он ничего из происходящего не одобряет и не может этого делать, — Фёдор говорил, сжав зубы, едва ими не скрипя. Достоевский чувствовал на себе насмешливый и глубоко презирающий взгляд Тургенева. Следом послышался его смех, пробирающий до глубины души. Возможно, такой эффект создавался из-за резкого контраста между немаленькими габаритами Ивана и его неестественно высоким голосом. Казалось, будто Бог решил покарать «звонкого человека» за его острый язык. — А откуда вам, Фёдор Михайлович, — на имени сделался особенный акцент, полный пренебрежения. — Известно, чего Бог хотел бы для людей? Он создавал всех людей, грешников в том числе, по своему образу и подобию. Из этого делаем простой вывод, если вы, конечно-с, способны на это, что Бог сам является грешником, ничем не отличающимся от всех нас. — Иван Сергеевич, — Фёдор произнёс имя собеседника с интонацией, отдалённо напоминающей рык дикого животного. — Вы сейчас говорите и рассуждаете, как ваш персонаж… Батаров вроде, — Достоевский специально искаверкал фамилию героя «Отцов и детей», чтобы лишний раз позлить Тургенева. — Базаров, — поправил он, и его голос странно дрогнул, будто рискуя в любой момент сорваться на истерический крик. — Я наслышан о том, как вы-с работали над своей книженцией. Неужели, ваш Базаров захватил ваш разум? Вы говорите, как нигилист сейчас, — Фёдор едва сдержался, чтобы не улыбнуться и не рассмеяться. Всем было известно отношение Ивана к «новым людям». — Разве вы не говорили, что за нигилизмом нет будущего? Тогда странно, что вы так отчаянно его пропагандируете-с. Повисла гробовая тишина, не нарушаемая ни одним из присутствующих, каждый молчал. Казалось, все взгляды были направлены на Фёдора и Ивана, сцепившихся друг с другом в тот момент, когда любой приличный человек предпочёл бы держать язык за зубами. Иван же не входил в число «любых» и числился в рядах «злобных сплетников, готовых сорвать скопившуюся злость на кого угодно». Иван тяжело дышал, как разъярённый бык или пёс на боях. Достоевскому даже стало страшно находиться в одном помещении со «звонким человеком». Тот был на несколько голов выше Достоевского и намного-намного сильнее. Если бы Тургенев захотел — он бы смог одной рукой задушить Фёдора. К счастью для последнего, Иван был не таким рискованным, чтобы прибегать к физическому насилию. В духе «звонкого человека» было лишь моральное насилие. — Следуя вашей гениальной логике, ваш Трахогин, — фамилию героя явно специально исказили. — Целиком и полностью списан с вас и ваших личных бесов. Я наслышан о той самой вырезанной главе, где Трахогин мучает ребёнка… Кто же был на месте бедной несчастной Матрёши? Что это за несчастный ребёнок, которому не посчастливилось попасть в ваши руки? Кто-то с первых рядов не сдержался и хихикнул в кулак. Звук эхом отразился от стен и заставил Достоевского впасть в ступор. У Фёдора не было даже мысли, что кто-то может узнать о той удалённой главе, не увидевшей свет благодаря редактору. Ну не мог же он разболтать об этом всем подряд. Однако, судя по злостной усмешке «звонкого человека», редактор растрещал о тексте каждому. — Довольно! — Иван Гончаров грозно стукнул кулаком по столу, заставляя тем самым все взгляды обратить к себе. — Мы собрались как приличное общество, которого в нашей стране вовек не сыщешь, как надежда нашей культуры, а вы устроили тут балаган! Чем вы лучше столь ненавистных вами либералов? Успокойтесь! Фёдор Михайлович, вернитесь, пожалуйста, на свое место. Остановимся на перерыв. Достоевский хотел было возразить, но пронзительный взгляд Гончарова заставил его передумать. Он нехотя спустился с трибуны, со смущением опустив голову в пол и сел обратно. «Скверно, однако, получилось, — подумал писатель. — Я ничего такого не хотел, ведь не я это начал. А в газетах наверняка напишут про маргинальное выступление Фёдора Михайловича Достоевского. Тургенев своего добился». Он вздохнул. Потихоньку писатели немного расслабились, собрались в кучки по три-четыре человека и что-то увлеченно обсуждали меж собою. Достоевский не сдвинулся с места, отказывался от напитков и предложения присоединиться к чьему-либо обществу. — Понять не могу, отчего они так собачатся, — послышался неподалеку голос Некрасова. — Тургенев мне сказал, что расстроен из-за Полины. Но мне кажется, позвольте предположить, что он ему просто-напросто завиду… — Некрасов прервался на полуслове и указал на Ивана Тургенева. — Вы посмотрите на него… Достоевский тоже оглянулся и увидел, как Тургенев активно напивается. На таком мероприятии столько пить абсолютно неприлично, но, что уж говорить, именно сейчас он походил на своего Базарова сильней всего. — Им бы свои любовные недомолвки лучше решать за закрытыми дверями, — сказал Салтыков-Щедрин, рассмеявшись. — Не при всех… Фёдор кинул недовольный взгляд на Михаила, и тот, заметив это, осекся и замолчал. Достоевский писал о своих героях так, будто самолично знал их, встречался с ними и разговаривал, прочувствовал на своей шкуре все, что чувствовали они, понимал их от корки до корки. Так, будто он знает о человеческих пороках, их причинах и следствиях абсолютно все. Со стороны это выглядело именно так, но Достоевский, несмотря на тысячи написанных от руки страниц, так и не смог бы сказать точно, что чувствует к этому «звонкому человеку» по имени Иван Сергеевич Тургенев. Ненависть? Навряд ли. Неприязнь? Что-то около того, но все еще не то. Восхищение? Черт подери, он не знал. Достоевский трепетал под его взором, его сердце сжималось и билось чаще, руки неистово подрагивали, а глаза не знали, куда себя деть. Это далеко не ненависть. Не взирая на колкие комментарии Тургенева, он не мог его ненавидеть.***
Тургенев осушал один бокал за другим, как какой-то юнец, в чьи руки впервые попал алкоголь. Только Иван давно уже не был молодым, его преспокойно можно назвать пожилым. Ему никогда не нравилось это слово: оно звучало слишком унизительно и неуважительно. Тургенев ненавидел, когда кто-то тыкал его носом в возраст. Обычно подобные смельчаки получали в ответ колкие оскорбления. Иван тяжело вздохнул, чувствуя неприятную ноющую боль в спине, что мешала нормально двигаться. Её природа не была понятна, но Тургенев считал, что причиной её появления стала привычка таскать все свои сундуки самостоятельно, не пользуясь услугами других. Как бы Иван не отрицал свой возраст, тот давал о себе знать, всячески ограничивая некогда привычные и простые действия. Боль отказывалась отпускать, хотя алкоголь и должен был немного притупить её. Вместо этого он лишь затуманил разум, нагнав в голову не самые приятные мысли. Он быстро остановились на Достоевском, «прыще на носу русской литературы». Фёдор раздражал одним своим существованием. Можно сказать, что Тургенев с жиру злился и накидывался на ни в чём неповинного человека. Однако он бесил своими жестами, манерой говорить, внешним видом и текстами. Идея у них всегда была на вес золота, Иван частенько корил себя за то, что не додумался до какого-либо сюжета сам. Каждую гениальную задумку Достоевский губил, воплощая её в жизнь. Так было по мнению самого Тургенева, его поддерживали некоторые знакомые. Иван лениво оторвал взгляд от алкоголя и перевёл его на Достоевского, чей внешний вид идеально сочетался с написанными им, Фёдорам, романами. Он не был одет совсем уж бедно и грязно, но его костюм совершенно не подходил под светские мероприятия, подобное надевают для похода в казино. Иван знал, что с последним у Достоевского были особенно тяжёлые отношения, которые не приносили никому радости. Тургенев не понимал, почему просто нельзя взять и перестать ходить в казино и делать там ставки. Это же так просто – держать свою зависимость под контролем. Тургенев облизал губы, на которых оставался привкус алкоголя. Последний тоже вызывал зависимость, но Иван никогда не страдал от спиртного. Его мучило совершенно иная зависимость – любовная. Она терзала сердце и душу, коими владела одна конкретная женщина. Иван никогда не винил её в своих страданиях: он изначально знал, чем обернутся попытки быть рядом с Полиной. Она виделась «живому классику» существом невинным и чистым, а Достоевский же был совершенно иным. Он являлся тем самым бесом, совращающим на самые отвратительные поступки. Фёдор одним только внешним видом соблазнял отдаться одному из смертных грехов. Иван никогда не был слишком религиозным, но и атеистом его нельзя назвать. Тургенев выпрямил спину и ощутил такую острую боль, что ему едва хватило сил, чтобы не завопить во всю глотку. В спину будто бы возили огромный нож и начали водить им вверх-вниз. От таких ощущений Иван в один момент протрезвел и поспешил сесть на ближайший стул. Руки сильно-сильно дрожали, как у старика. В конце концов хватка ослабла, и Иван выронил бокал. Тот разбился с грохотом, и этим привлёк совершенно ненужное внимание. Тургенев выглядел по-настоящему ужасно и жалко, напоминая внешним видом столетнего старика, чьё существование с минуты на минуту оборвётся, как тонкая нить на одежде. Люди зашептались, но никто из них не стремился подойти и задать банальный вопрос: «Что с вами, Иван Сергеевич?» Тургенев дрожал и надеялся, что боль скоро отступит, что она – не признак приближающейся старости, что хоть кто-то подойдёт и предложит помощь. Иван чувствует бесчисленное количество взглядов, направленных на него, но один ощущался особенно сильно. Он принадлежал Достоевскому. Тургенев повернул голову в его сторону и на секунду ему показалось, что Фёдор готов сорваться с места и завалить расспросами о самочувствии. На подобные мысли подталкивали чувства, читающиеся во взгляде Достоевского. Он глядел обеспокоенно, взволнованно и жутко испуганно, но не с насмешкой или презрением. Иван беспомощно открыл рот, «глотая» воздух. Его стало катастрофически не хватать: боль захватила лёгкие и заставила их застыть на месте. Тургеневу никогда не было так плохо как сейчас. Он за свою долгую жизнь перетерпел многое и справился с этим. Тогда казалось, будто нет ничего невозможного, но боль доказала обратное. Она была по-настоящему невыносимой и мучительной. Жизнь явно захотела наказать Ивана за все его грехи, которые он посмел совершить. Среди шёпота и неровного дыхания Тургенева послышались чьи-то шаги. Этот звук Иван способен узнать из тысячи, если не из миллиона, потому что зашумел Достоевский. Его легко можно было распознать благодаря старой обуви, что громко и противно шаркала, каждый раз когда Фёдор перебирал ногами. Тургеневу стало даже как-то обидно: всем присутствующим, даже так называемым друзьям, не было дело до его мук, только «злейший враг» и «заклятый соперник» проявил хоть каплю сочувствия. Удивительно, как боль, даже короткая, способна обличить истинное отношение людей. — Иван Сергеевич, что такое? — Достоевский обеспокоенно оглядел Тургенева, схватив того под руку, дабы тот не свалился с ног. Иван, оперевшись на Федора Михайловича, не смог в ответ вымолвить ни словечка, он только продолжал жадно хватать воздух губами. — Черт подери... Окна откройте! Достоевский бережно усадил его на стул наклоном вперед, быстрыми движениями расстегнул пуговицы на воротнике Тургенева. Он никогда не оказывался в подобных ситуациях ранее, и толком не знал, что делать, но попытаться стоило. Руки тряслись — никогда прежде он не прикасался к Тургеневу и даже не стоял так близко, буквально в десяти сантиметрах от его лица. Гончаров приоткрыл единственную доступную форточку. Достоевский положил руки на плечи Ивана Сергеевича и мягким, успокаивающим голосом сказал пытаться делать глубокие вдохи через нос. Он путался в словах, но Тургенев, еще не до конца осознавая, что происходит, послушно постарался выполнить указания. Через пару минут приступ сошел на нет, и постепенно все возвращались на свои места, пусть и говорили настороженно и тихо. Достоевский остался сидеть подле Тургенева. Последний выглядел сконфуженно, он опустил глаза в пол и не решался взглянуть на Федора. Федор, в свою очередь, периодически поглядывал на писателя и спрашивал, как он себя чувствует, на что получал сухое «получше». Тургенев был зол, пусть и не показывал этого: почему никто, кроме Достоевского, ему не помог? Почему вообще Достоевский решил проявить свою благодетель по отношению к нему, своему главному критику? Эти вопросы терзали его, ибо он почувствовал вину за все ранее высказанные острые, предвзятые комментарии в сторону Достоевского. Может статься, Федор Михайлович в жизни весьма достойный человек. — Федор Михайлович... — тихо позвал Достоевского Тургенев, как только тот встал, чтобы уйти. — Спасибо вам... Я вам обязан. — Не стоит благодарности, — ответил Достоевский, странно улыбнувшись.***
Прошло порядка трех лет с последнего литературного конгресса с участием Достоевского и Тургенева. С того момента Федор Михайлович не увидел ни одной статьи от Ивана Сергеевича с упоминанием своего имени в негативном ключе, да и вообще тот и вовсе его никак не упоминал. Также он и не слышал от общих знакомых какой-либо критики или оскорблений в свой адрес. Но они больше не пересекались. Перед самым окончанием литературного конгресса они лишь обменялись беглыми взглядами и улыбкой. С тех пор Тургенев ничего не написал: лишь статья, посвященная убийству Александра II, и парочку очерков. Достоевский честно себе признался, что хочет свидеться с Тургеневым. Он готов был забыть недомолвки, простить все его высказывания и извиниться за свои. Двадцать третьего августа 1883 года Достоевский получил новый выпуск журнала «Новое время». Листая журнал, он быстро пробегался взглядом по заголовкам, но один особенно привлек его внимание. Он, не веря своим глазам, перечитывал его несколько раз, надеясь, что неправильно понял смысл этого предложения. В нём сообщалось: «22 августа 1883 года скончался писатель, публицист, драматург, переводчик, прозаик Иван Сергеевич Тургенев на шестьдесят четвертом году жизни. Причины уточняются»...***