Chérie

      Честер оглядывает крохотную однушку – совсем как у Вика, в такой же панельке, только ближе к порту. С видом на промзону. Пахнет порошком, старым домом, бумагой; лосьоном для бритья "Тайга", спреем-антистатиком, кожей. Кицураги тихо расшнуровывает берцы.       Честер стягивает с себя кеды, помогая носками ног, и проходит в спальню. По полу стелется сквозняк. Честер поджимает пальцы.       Вик проскочил в последние годы Моралинтернской благотворительности – теперь из детдомов выкидывают прямо на улицу.       Ким был раньше. Намного. Может, поэтому он так верен этой старой пыточной машине режима – он видел, что она может прокормить, и одеть, и дать крышу над головой. Как бы плохо ни кормила и какие жалкие обноски бы им ни раздавали из ящиков с гуманитарной помощью.       Он не любит думать о том, что доступное жилье было начинанием Коммуны. Все эти джемрокские бараки и панельки, дома для матросов, облепившие порт, город-сад Гранд-Курона. За гумпомощь Ревашолю социалистическая фракция внутри Партии Основателей грызется со всеми остальными. Каждый год. На протяжении сорока лет. Это даже не одни и те же люди – они сменяют друг друга быстро и эффективно. На протяжении сорока лет их пытаются убрать.       Ким Кицураги не любит об этом думать – и не думает. Почти.       Честер бросает свой клетчатый пиджак на стул в углу. Когда он скидывает с плеч подтяжки, Ким задумчиво оглядывает его. Щурится, чтобы лучше разглядеть лицо.       – Сэр?       Кицураги хмурится.       – Ким, – хрипло говорит он, – пожалуйста.       – Я думал, вас с такого прет. "Сэр". "Лейтенант".       – Не когда... Ты – мой подчиненный, Честер.       Честер хмыкает. Как это все *правильно*.       Как Ким вцепился ему в бедро в Кинеме чтобы отвести в сторону и сжать его член через ткань брюк. Как Честер раздвинул колени. Им реально не стоило этим заниматься на переднем сидении – Честер видел, как рычаг опасно упирается Киму в ногу.       Честер тогда сказал:       – Б-блять, – и еще, – можно...       – Нет. Не в моей мотокарете. И не в рабочей одежде.       Честер мог бы заныть – зачем он тогда... – но Честер только облизал губы и подтянулся на сидении.       – Ого. Кицураги не хочет запятнать мундир.       Ким фыркнул.       Он всегда смеется неожиданно, особенно шуткам Честера. Иногда он еле его терпит, прежде чем, очень спокойно, сказать ему заткнуться. Он никогда не говорит Дику Маллену заткнуться.       Не то чтобы Честер имел право что-то про это вякать.       Но, когда Ким сыпется, прикрыв рот ладонью в перчатке или сжав под очками переносицу, Честер ему все прощает.       Не то чтобы Кицураги просил у него прощения.       – С мундиром, – сказал он, – было бы куда меньше проблем. А это моя любимая куртка.       – Еще любимые штаны и любимые берцы?       Ким поднял одну бровь. Он еще раз с силой огладил пах Честера, прежде чем отпустить.       – А главное, – добавил он, – любимая обивка для сидений.       Честер тогда попытался поймать его запястье – серебристую кнопку на перчатке, вцепиться и вернуть на место – но Ким увернулся.       Теперь он раздевается, быстро и аккуратно, пока не остается только в белье. Честер смотрит на него вопросительно и расстегивает пару верхних пуговиц рубашки. Однажды Ким спросил его, специально это или нет – вечно расстегнутая верхняя, открытое бледное горло. Честер тогда не понял, о чем он, и сделал из этого шутку про педиков.       Сейчас он садится на узкую кровать Кима, и тот наклоняется над ним, уперев колено между ног Честера. Расстегивает его рубашку до конца.       Честер тянется к Киму, но тот отводит его руку. Честер смотрит, нахмурившись, как Ким отступает; ищет, находит и бросает на кровать смазку, сосредоточенно затягивает на бедрах ремни. Красно-коричневого цвета, медные пряжки. Ким Кицураги любит хорошие, крепкие вещи. Честер тянет руку снова – к смуглой коже бедра. Частые черные волосы.       – Можно я...       Он оттягивает щеку изнутри языком.       – Нет.       Честер фыркает. Ему не дают даже коснуться.       – Зачем тогда? В смысле, я тут зачем?       Ким смотрит на него сверху вниз, и очки медленно сползают по его носу. Он раздраженно их поправляет.       Что он может ему сказать? *Как* он может сказать?       Не в моем вкусе. Младше. Худощавый и жилистый, с резкими движениями фехтовальщика и офицера. Громкий. Рыжий. Белый. Типичный ревашолец. С последним еще сотню лет назад с ним бы поспорили – поспорил бы и сам Честер. Такой человек, как Честер.       Похожий на мужчин, к которым обычно подходят с бокалом в гей-барах. Ким не подходил. Такие не подходили к нему.       Похожий на мужчину, которого могли распять на столе в гей-баре за полночь, на тематической вечеринке. Ким вдруг думает, что у них на двоих как раз две пары наручников.       Но – внешне. Похожий внешне. Честеру Маклейну не хватает – всегда будет не хватать – манерности и скуки, определенного... Склада ума. Уверенности. Спокойной и тихой насмешливости. И, конечно, желания быть распятым на столе. Честер Маклейн если и бывал в гей-баре, то только с облавой.       Киму не нравится об этом думать – и он не думает.       – Зачем? Я... Хотел чего-то нового.       Это неправда, но он говорит это уверенно и строго, и Честер верит ему. Он склоняет голову набок.       – Резиновый, – замечает он, и трогает пальцами холодный, еще сухой бок страпона.       Ему нравится вид ремней, похожих на офицерские портупеи.       Ким дергает уголком губ, и слова выходят резче, чем он хотел.       – Должно же быть что-то знакомое.       И Честер смеется. Он привычным движением сжимает страпон в кулаке.       – Touché.       Ким запускает пальцы ему в волосы, и Честер шипит. Ему нравится. Ким наклоняется ближе.       – Je ne t'ai pas encore touché.