Chérie

      Честер почти что выглядит как нормальный крупье – в этих его подтяжках, с закатанными рукавами; не хватает только ремешков как у барменов или официантов чтобы держать рукава. Он прокатывает красную фишку между пальцев и скалится.       – Ваши ставки, господа.       Мак потирает блестящий от пота лоб и хмурится на карты. С покер-фейсом у него всегда было туго.       У них, вроде как, тоже теперь забастовка. Порт стоит, стоят фабрики, наверху бесятся. Никто не работает, даже архивы не разбирают. Выезжают только если совсем пиздец – если убивают кого, например, и то не всегда – и тогда выворачивают наизнанку форму. Прячут нашивки. Надо же создавать иллюзию беспорядка.       Кицураги, правда, считает, что еще работает устав. Они – нет, а устав – да. Устав забастовку не объявлял. Можно было бы на такое сказать, что устав теперь – контрреволюционер, только Кицураги не оценит.       Когда он входит на кухню с двумя пустыми чашками и потрепанной книжкой про энтропонавтов, Фишер говорит тихо:       – Да еб...       Кицураги осторожно складывает книгу на стол, вынув карту из их колоды вместо закладки. Никто ему ничего на это не говорит.       – Маклейн. Пройдемте со мной.       Честер складывает свои карты рубашкой вверх, как будто они еще будут доигрывать, и улыбается. Кицураги молча следит за ним.       – Пока, пацаны, – Честер разводит руками, – мне, по ходу, пизда.       Мак на прощанье хлопает его по плечу. Фишер салютует с подоконника кружкой чая.       В курилке, конечно, накурено. Ким закрывает дверь на ключ – Честер не знал, что она вообще закрывается. На первом темно, выключен свет. Солнце не пробивается между заколоченных досок, снаружи пахнет лошадьми и травой.       Когда Честер запрыгивает на подоконник, Ким поднимает на него бровь.       – Я тебе разрешал садиться?       Честер встает. Ким достает из кармана пачку с *одной* – весь участок знает, что у него каждый день *одна* – и закуривает. Честер отбивает пяткой какой-то рваный ритм; Ким подходит ближе к нему и выдыхает дыма в лицо. Честер закашливается. Стучать перестает.       – На колени, – тихо говорит Ким.       – Так садиться же...       – Я неясно выразился?       Честер падает на колени, ударившись обоими о бетонный пол. Ким улыбается. Ему нравится, когда люди делают себе больно, а он еще даже не начинал.       – Хороший мальчик, – говорит он.       Честер хмыкает.       У Честера, на самом деле, все хорошо с приказами. Он может заткнуться когда надо заткнуться – молчать про что надо молчать; он подписывал столько "неразглашений", сколько другие в жизни не видели, он сначала делает, а потом спрашивает "зачем". Если спрашивает вообще. Прайс, в общем, то же самое бы сказал – что он хороший мальчик.       Послушная шавка.       То, что у него встает, когда ему приказывают *вот так*, о чем-то да говорит. Наверное, Честер хотел бы, чтобы Ким сейчас был в форме. Наверное, он оближет дуло пистолета, если ствол положить ему на язык.       Ким сжимает сигарету между губ чтобы расстегнуть Честеру рубашку – только несколько верхних пуговиц, и тот непонятливо хмурится. Пепел падает ему на нос. Честер сдувает его.       – Терпи.       – Что терп...       Сначала с его кожей встречается еле теплая шапка пепла, а потом – жар. Лицо у Честера сводит судорогой. Ким продолжает давить, и немного мажет уже затушенным концом над соском. Честеру кажется, что грязный ожог пульсирует. Он не видит, но думает, что на его груди сейчас надуется, надуется и взорвется волдырь.       Ким аккуратно складывает бычок в жестянку на окне.       Когда он видит, как Честер сводит колени, то поддевает одно носком сапога. Тот едва не падает лицом вперед.       – Раздвинь, – командует Ким.       Честер слушается. Он опирается ладонями на пол у себя за спиной, откидывает голову. Ким осторожно берется за его волосы. Поправляет очки.       Подошва его сапога упирается Честеру в пах.       – Блять, – говорит Честер, – пиздец.       Ким давит сильнее. Он видит, как у Честера блестят в темноте глаза. Может быть, он заплакал еще когда Ким тушил об него сигарету; может, прокусил до крови губу. Ким бы не разглядел. Ему это не нравится – то, что он не видит.       Ким давит сильней, и еще – и Честер, наконец, всхлипывает от боли.       Ким убирает сапог, но оставляет ладонь у Честера в волосах. Волосы падают ему на лицо. Он дышит громко – тяжело и хрипло. Он не просит Кима ему подрочить, он вообще ничего не может сказать, только хватает ртом воздух. Ким терпеливо ждет.       Первое, что Честер сипит, это:       – Можешь... Можешь меня выебать сапогом.       Ким фыркает от неожиданности.       – Приведи себя, пожалуйста, – говорит он, – в порядок.