...Он стоял у стены и двигал головой в такт музыке, всем видом показывая, что всё это – вовсе ему не по нраву, а так, просто для галочки. Но получалось плохо. Слишком уж расслабленно держались плечи и пальцы отстукивали ритм «там, где клён шумит» по голым запястьям. Он то и дело поворачивался к старшим парням в отряде и что-то рассказывал, однако слов было не разобрать с такого расстояния.
Сложно игнорировать привлекательного вожатого, когда ты подросток с бушующими гормонами. Точно так же, как и делать вид, что вы со своим подопечным просто дружите.
Когда Володя без стука врывается в комнату и с каменным лицом говорит, что у них есть всего час – вообще невыносимо на него не смотреть: Расстрёпанные волосы, глаза стреляют в разные стороны и губы кусает так по-идиотски.
Музыка в помещении чересчур громкая, отчего уши закладывает, а голова начинает трескаться изнутри вымученной египетской вазочкой. Бюст Ленина презрительно взирает на Юрку. Кто вообще придумал перенести дискотеку в актовый зал?
Сидя на стульях в окружении знакомых парней, Юра может лишь впасть в прострацию, иногда всё же выбираться в реальный мир, чтобы ответить на какую-то шутку. Но отреагировать на увесистую руку, упавшую на плечо, удается только с третьего раза. Ванька смотрит ужас как подозрительно, незамысловато хмуря брови. Мысль в голове мелькает так же быстро, как и исчезает, ведь Ваня начинает рассказывать что-то абсолютно неважное.
Правда, вернув свой взгляд к стене, там обнаруживается лишь Ира забвенно флиртующая с физруком. А вот Володи, прячущего руки в белую толстовку, и след простыл, оставив после себя лёгкий флёр синих софитов советского актового зала.
Самопровозглашённые Божки – жители самых ужасных мыслей – плясали на полях в голове, ведь подношений не было парочки десятилетий. Но Юру они посещали частенько, притискивая за горло к стенке. «Ты делаешь ему больно! Это ты его испортил!». Как жаль, что сморщенные старики с проржавевшей кожей притворялись именно трепетным Володей. Он бы, чёрт возьми, он бы точно поцеловал его, если бы не пустые глазницы, вместо серых радужек настоящего вожатого.
У Конева мало того, что дыхание сбилось, но и в горле защипало, будто горечь сигареты резко перекочевала к нему.
Ванька остался сидеть один. Не слишком надолго.
Тяжёлые капли дождя били по асфальту, болезненно отдаваясь в голове эхом. Зато воздух, наконец, начал пробираться в лёгкие. Захотелось закашляться.
— Юрка, — Он прикрывает веки на секунду, они жгутся с обратной стороны и почему-то хочется уйти обратно в корпус. — Всё хорошо? — Володя отвратно спокоен, не излучая буквально ни единой эмоции. Его нельзя прочитать, просмотреть или просто приоткрыть первые главы.
— Нормально, — Конев бурчит, воровато озираясь и всовывая руки в карманы. Машинально цепляется за пачку сигарет, беспалевно вручённую Михой, однако в горле снова дерёт. — Я, думаю, пойду, — Он чуть было не выпалил «Хочешь со мной?», однако осознание глупости вопроса пришло достаточно быстро, прежде чем совершить опрометчивый поступок.
Разворачиваясь на пятках, подошва скользит на асфальте, а изо рта вырывается ругательство.
— Юра, — Голос звучит вовсе не с укором, а с усталостью. Чего удивительного, если вожатым на сон на все про всё тридцать минут ночью и ещё пять за ужином. — Юра, я очень устал. Помоги Лене, если что, — Он спускается со ступенек под строчки «не вернётся вновь это лето к нам», а сам ноги еле-еле переставляет. Кажется, будто вот-вот рухнет наземь, прямо в лужу, и там же уснёт.
Время отмеряется закатными лучами и вибрациями маятника деревянных часов. А когда Володя мягко касается своими губами его – Земля замедляет своё вращение и Юра всеми клетками кожи ощущает невероятное тепло, пускай на улице только прошёл ливень. Но Володя, чёртов Владимир Давыдов, мимолётно хмыкает и воровато оборачивается.
— Спокойной ночи.
Конев на ногах не стоит, у него даже краешек губ дёргается. Ему нестерпимо жарко, несмотря на ужасную погоду; сладко горят губы мятной жвачкой. Володя – это всегда слишком.
Юра понимает, что завтра – последний день, пройдущий тихими шагами в корпусе и бесконечно болезненным прощанием, а ему очень уж хочется ощутить это
слишком ещё раз.
***
Утром их разбудила Ира. До безумия опечаленная и посеревшая, будто только дети покинут «Ласточку», они вместе со всеми вожатыми исчезнут, как неудавшаяся фантазия. Даже ПУК молчали и, скрепив сердце, собирались на зарядку.
Грязноватое небо время от времени озарялось оранжевыми всполохами солнца, а морозный воздух неприятно давил на виски. В последний день мятые футболки, столовская еда, надоевшие за столько дней песни – всё роднее, всё желаннее. Лишь бы продлить свое маленькое счастье ещё на чуть-чуть. Даже если бы это стоило им слишком многого.
Юра стоял между Михой и Машей, будь они неладны, они предпочитали молчать. А Юре бы хоть словом с кем-нибудь обмолвиться о той же гадкой погоде, только бы не молчать. Стоит ему обернуться, как в глаза, среди вездесущей серости Ласточки, светится белоснежная футболка вожатого. И хоть бы Иры, Лены или того же Жени.
Владимир Давыдов.
Он подзывает его к себе рукой, улыбаясь одними глазами, словно боясь спугнуть. Юрка идти не хочет, но всё-таки идёт. Идёт долго и мучительно, вплоть до корпуса. Володя опирается о стенку спиной и недолго мнётся, видимо, подбирая слова.
— То, что было вчера. Ты об этом забудь, — Он качает головой, не меняя своего типичного выражения лица. — Глупо получилось.
И Конев порывается его ударить. Но дорывается только до очередного поцелуя, более глубоко, «взрослого». Вожатый не дёргается, бровью не ведёт, словно подобное случается с ним каждый день. Словно больше не боится, что Маша опять появится из-за угла и в этот раз, О Боже, расскажет всем.
— Хочешь пропустить зарядку, Юра?
***
Стандартные корпуса пропитаны тусклой моросью, пускай и предназначены для детей. Вожатые со своими детьми на эстраде разминают шеи под странные песни позапрошлого года. А вот Володе, такому до тошноты правильному, сейчас не до подопечных. Точнее, есть дело до одного.
По холстами рисуют бездушно кистями, по телу – дрожащими и ледяными руками. Юра пальцами прикасается к оголенной кожи впалого живота. Оказывается, Володя мало ест. Настолько мало, что у него выпирают рёбра. В голове проносятся образы из того отцовского порно-журнала.
Конев заворожённо проводит подушечками и смотрит так, будто перед вовсе не вожатый, а Мона Лиза какая-нибудь.
— Это странно, ты знаешь? — Володя тихо смеётся, но его мимолётный голос отдается эхом от голых стен. — Чего ты хочешь, Юрочка? — Он берёт его руку, правда ненадолго, ведь Конев быстро её одёргивает. Такой родной, такой нежный... Его Володя, который никогда не позволяет лишнего, сейчас вот так просто берёт его руку в свою!
Юра выдыхает. Такое чувство, будто серость ленивого дня превратилась в красочный, расплывающийся красками, сон. Такой сладкий и совершенно нереальный. Он хочет отшутиться, однако ещё раз шумно выдыхает. Чуть было не выпаливает: «Тебя. Тебя хочу, идиот».
— Я не знаю.
— Ведёшь себя, как маленький мальчик, Юра, — Вожатый закатывает глаза. Он рывком хватает запястья Конева и несильно сжимает их. Опрокидывает его на свою кровать. Снова плева тишины разрывается громким «пуф».
Когда на тебе верхом сидит вожатый без футболки, сложно вообще не потерять рассудок. Именно поэтому Юра закрывает глаза и тает в головокружительных поцелуях в шею, щёки и ключицы. И сегодня будет только их день, сегодня вместо холстов будет контраст кожи и требовательные взгляды.
Абстрактное сегодня для них.
