Выставив всех служанок за дверь под предлогом того, что не могу сосредоточится на учебе, когда кто-то стоит над душой, я даже не собиралась брать в руки книгу, а нервно расхаживала по просторной комнате (благо, в покоях места более чем достаточно), пытаясь привести отчаянно метавшиеся в голове мысли в порядок, и сообразить, какое решение лучше принять — и как можно скорее.
«Сулейман выберет Фирузе сегодня вечером» — на этой мысли сосредоточилась я, обходя свои покои уже в десятый раз, и остановилась: четыре стены уже пошли кругом перед глазами. Присев на тахту в попытке успокоиться, я помассировала виски и сделала глубокий вдох, чтобы обеспечить поступление большего количества кислорода в мозг.
Спокойствие, только спокойствие. Нужно вспомнить и сопоставить все факты, которые мне известны, чтобы сделать вывод, как лучше поступить со шпионкой шаха. Не допустить того, чтобы она попала к Сулейману, скорее всего, уже невозможно — слишком мало у меня времени, да и Фирузе уже забрали подготовить к празднику. К тому же… кто знает, какие последствия повлечёт за собой настолько серьёзное изменение событий канона.
Я прекрасно понимала, чем это может обернуться. У Сулеймана в любом случае появится фаворитка, поскольку с Хюррем он в серьёзной ссоре и не желает даже видеть свою жену. И если фавориткой не станет Фирузе, он просто выберет другую — персиянка ведь не единственная красивая наложница в гареме, способная понравиться падишаху. Тогда у меня появится проблема намного серьёзнее, чем шпионка Тахмаспа.
Неизвестную рабыню я не смогу держать под своим контролем — так, как Фирузе, на которую у меня уже есть способы воздействия. Персиянку я могу загнать в угол в любой момент, и она будет покорно делать лишь то, что я ей скажу, и без моего позволения не ступит ни шагу. Кроме того, по сериалу Фирузе не забеременела, хотя спала с султаном много месяцев (это наводит на мысль, что, возможно, шпионка принимала что-то, поскольку рожать ей не было надобности) — хотя бы об этом не будет нужды волноваться.
А если Сулейман обратит внимание на обычную хатун, она вполне может забеременеть и родить шехзаде, став серьёзным врагом для Хюррем и меня. Ещё один соперник для моих братьев будет большой катастрофой; от одной мысли, что это может произойти, мне стало страшно. Лучше уж, чтобы с падишахом была Фирузе: она точно не станет султаншей, да и справиться с ней будет намного легче.
Но не всё так просто. Нужно помнить, что Фирузе, как я замечала уже не раз, всё же служит Тахмаспу, а это значит, что во время трапез с султаном персиянка обязательно будет подливать ему в еду яд, который начнет медленно, незаметно убивать мужчину. И в сериале ей почти удалось довести дело до конца — хоть Сулейман и выжил, он долгое время пролежал в коме на грани смерти, чудом оправившись.
А вдруг она случайно перепутает дозировку отравы, выльет слишком много за раз, и падишах умрет? Какова вероятность, что не может случиться ничего, что ускорило бы действие яда? От внезапных тревожных мыслей, нахлынувших на меня, стало очень не по себе. Я не могла полностью надеяться на то, что всё будет как в каноне, и подобной трагической случайности не произойдет. Это, конечно, очень маловероятно, но лучше перестраховаться: я ведь уже вмешалась в некоторые события сериала, и что-то могло измениться.
Продумав весь план действий относительно персидской шпионки, я вспомнила о том, что давно не виделась с Хюррем, и решила, что нужно пойти проведать матушку, моральное состояние которой после новости о планируемом для её мужа торжестве оставляло желать лучшего. Хоть она и прогнала меня, не желая никого видеть, я надеялась, что госпожа уже немного успокоилась, пришла в себя и не станет вымещать гнев на дочери.
Перебирая в голове утешительные слова, которыми было бы уместно поддержать султаншу в данных обстоятельствах, я вышла в коридор и, игнорируя последовавших за мной рабынь, что все время стояли у дверей, направилась через гарем к главным покоям. Моей целью было не просто успокоить Хасеки, чтобы та сгоряча не натворила глупостей, но дать ей понять, что не стоит бегать за Сулейманом в слезах и, унижаясь, умолять не звать к себе наложниц.
Мне нужно, чтобы Хюррем приняла верное решение о том, как вести себя в данной ситуации. Для неё же будет лучше, если она не станет устраивать падишаху истерик на эмоциях и учинять скандалы, а будет сидеть спокойно, изображая полное смирение, не выступая против многовековых порядков и законов дворца. Это совершенно не в характере вспыльчивой славянки — нужно придумать, как убедить её, что такое поведение более разумно, так, чтобы из уст ребенка подобное не звучало подозрительно.
После нашего предыдущего разговора по душам, я была уверена, что мне Хасеки поверит, как никому другому. Я видела, как заметно она изменила своё отношение ко мне в лучшую сторону. Услышав моё мнение насчет братьев, госпожа стала относиться ко мне как к взрослому, умному человеку, что не могло не радовать. Значит, она точно прислушается к моим словам.
Но, когда я приблизилась к главным покоям, от раздумий меня отвлек громкий детский плач за дверьми. Неприятное предчувствие болезненно сжалось в груди, как только я услышала этот тревожащий звук, что не затихал ни на мгновение, и остановилась. Осознание пришло быстро. Я сразу поняла, что случилось, и от этого душа заныла еще сильней. Как бы мне ни хотелось, чтобы мои подозрения оказались ложными, я знала, что во дворце точно не было маленьких детей — кроме Джихангира.
За то время, что жила здесь, я успела привязаться к прекрасному улыбчивому малышу, мне так нравилось играть с ним и слышать его заливистый детский смех. В прошлой жизни я очень любила детей, и Джихангир был, наверное, самым милым ребенком, которого я когда-нибудь видела. Мне захотелось закрыть уши, чтобы не слышать, как он заходится очередным криком — очевидно, от боли.
Я почувствовала страдания этого несчастного малыша; от его надрывных всхлипов, что было слышно даже сквозь каменные стены, по моей коже пошли мурашки. Мне было больно заходить в эти двери: я уже догадывалась, что я за ними увижу, но выхода у меня не было. Я постаралась пересилить себя и, подавив болезненные уколы жалости к невинному малышу в груди, всё же решилась постучать и войти.
— Почему ты не можешь его успокоить так долго?! — кричала Хасеки на растерянную девушку, качающую на руках захлебывающегося в слезах ребёнка. По лицу рабыни было видно, что она сама вот-вот расплачется от безысходности и жалости к шехзаде.
— Валиде, — негромко сказала я, стараясь не смотреть в сторону страдающего Джихангира, чтобы не было так больно за него. Хюррем, не сразу заметив, что я вошла, обернулась. — Что случилось, матушка? Почему Джихангир плачет? — мой голос был испуганным, а лицо взволнованным.
— Михримах, — у Хасеки был встревоженный и очень усталый вид, я догадалась, что она чувствует боль своего ребёнка, и мне стало жаль не только Джихангира, но и её. — Он ведет себя так уже несколько дней, мы не можем понять, что с ним. А эта непутёвая, — она разгневанно указала на дрожащую хатун, — не в состоянии ничего сделать! Ты несёшь ответственность за Шехзаде, и если не будешь справляться со своими обязанностями, окажешься в Босфоре!
— Тише, Валиде, не стоит кричать, Вы пугаете его, — прервала я госпожу, спасая от её гнева несчастную служанку. — Лекарь уже осматривала Джихангира?
— Конечно, сегодня утром, но так и не смогла ничего сказать, — голос рыжеволосой, что всегда был твёрдым и властным, сорвался в отчаянии. Султанша выглядела так, будто у неё сейчас начнется истерика. Я прекрасно понимала душевные страдания матери, что смотрела, как сходит с ума от боли её дитя, но не могла ничем ему помочь. Такой беспомощной Хюррем я ещё не видела. — Михримах, тебе здесь не место. Не мешай, иди в свои покои. Я приду к тебе, как только Джахангиру станет лучше.
— Валиде, я нужна Вам сейчас, — я ласково дотронулась рукой до ткани рукава Хасеки, и успокаивающе погладила. — Я не смогу сидеть у себя, зная, что моему брату так плохо. Я должна быть здесь, рядом с ним.
Пока я говорила с Хюррем, плач стал немного тише, но как только я замолчала, комнату пронзила новая волна детского крика, громче, чем все время до этого. Он впивался в сердце, словно сотни иголок, больно. Мы с госпожой одновременно повернули головы в сторону колыбели, в которой лежал шехзаде.
— Что ты ему сделала?! — подлетая ближе к детской кроватке, закричала на испуганную рабыню Хасеки. Славянка протянула руки к сыну, что извивался в муках, бросая на девушку такой взгляд, будто была готова убить. — Говори!
— Я… Я просто… Положила его… — дрожащим голосом пролепетала хатун.
Я подошла ближе, чтобы убедиться в своих догадках, пусть смотреть на муки малыша было невыносимо. Да, так и есть: служанка положила его на спину, чем, сама того не зная, сделала только хуже. И как только непутёвая лекарь не заметила, что ребёнок плачет сильнее, если прикасаться к спине? И таким профессионалам доверяют жизнь и здоровье детей падишаха? Да уж.
— Возьми его на руки, только не касайся спины, за ножки и голову, медленно и очень осторожно, — твердым голосом скомандовала я, прожигая строгим взглядом рабыню, которая недоуменно смотрела на меня, склонив голову. — Чего стоишь, делай, что я говорю!
— Михримах, что ты делаешь? — Хюррем, что склонялась над колыбелью, пытаясь как-то утешить своего ребёнка, развернулась ко мне и недовольным, строгим голосом приказала: — Немедленно ступай к себе, я сказала! Ты не сможешь ничем помочь!
— Не нужно быть лекарем, чтобы понять, что он стал кричать сильнее, как только его положили на спину, — проигнорировав слова госпожи, сказала я, и снова посмотрела на служанку, которая совсем растерялась, не зная, что ей делать. — Валиде, — я остановила новые возражения, которые собиралась сказать Хюррем, — пожалуйста, позвольте мне убедиться, что мои предположения верны. Это не навредит Джихангиру, но поможет нам спасти его. Прошу Вас.
Госпожа смотрела на меня удивленно и явно сомневалась, стоит ли мне верить, но после нескольких мгновений раздумий все же сдалась. Материнское сердце, готовое сделать что угодно, только бы облегчить страдания своего ребёнка, не смогло отказать.
— Делай, что велит тебе госпожа! — суровым голосом отдала приказ Хасеки.
Я настороженно наблюдала, как девушка дрожащими руками, осторожно взяла в руки бьющегося в истерике малыша и очень медленно подняла, поддерживая только ножки и голову, не задевая пальцами хрупкой детской спинки. Прижав его к своей груди, рабыня пыталась укачать ребенка, всё ещё не касаясь спины. Сперва ничего не происходило, но через несколько минут плач стал затихать, крик перешел в глухие всхлипы.
— И, чтобы точно убедиться… — я очень не хотела этого делать и мысленно попросила у Джихангира прощение, но по-другому никак. — Осторожно притронься к его спине.
Служанка ничего не понимала, но у нее не было выбора, кроме как выполнять. Как можно нежнее, она опустила свои пальцы на спинку шехзаде, едва дотрагиваясь… И тут же раздался истошный, полный боли крик. Она сразу же убрала пальцы с его спины, испугавшись.
— Немедленно приведите лекаря! — увидев все своими глазами, Хюррем уже поняла, что я пыталась ей донести, и тотчас сообразила, что нужно делать. — Быстрее, шевелитесь!
Рабыни, что стояли всё это время у дверей, выбежали в коридор, отправившись на поиски лекарши. Няня Джихангира всё ещё качала его на руках, не зная, что ей делать.
— Положи Шехзаде на живот, — повелела я ей. — Ему будет не так больно, как на спине, и он будет меньше плакать.
Девушка исполнила то, что я сказала, и правда, крики ребенка стали тише, когда он оказался на животе.
— Михримах, — обратилась ко мне Хюррем тихим, добрым голосом, — ты очень наблюдательная, раз смогла заметить то, на что не обратила внимание даже лекарь. Как тебе это удалось? — она смотрела на меня с недоверием.
— Я просто очень внимательна, Валиде, — спокойно ответила я.
Спустя несколько минут, в покои быстрым шагом вошла та самая пожилая женщина с сундучком в руках, что лечила меня — Эмине-хатун, кажется. Выслушав слова Хюррем о наших наблюдениях и предположениях, что у Джихангира что-то со спиной, она быстро осмотрела шехзаде, особенно внимательно прощупывая каждый позвонок на хребте, что выпирал через тонкую детскую кожу.
Я тяжело дышала, закрыв глаза, не в силах на это смотреть, борясь с желанием закрыть уши или выбежать из комнаты. Крики Джихангира пронизывали все тело, вызывая дрожь, хотелось разрыдаться вместе с ним. Не нужно было смотреть на него, чтобы представить, какие ужасные муки боли отражались на лице малыша, когда Эмине вынужденно давила ему на спину.
Наконец, его страдания закончились. лекарь оставила ребенка в покое, вытерла руки полотенцем и подошла к нам, чтобы сообщить диагноз. По мрачному лицу женщины было видно, что новости неутешительны. Хасеки рядом со мной вся дрожала от страха за своего сына.
— Госпожа, простите, но я вынуждена Вам сообщить… — Эмине опустила глаза.
— Говори уже! — пытаясь скрыть отчаяние и боль за яростью, резко приказала Хюррем.
— Мне жаль, но я обнаружила небольшую деформацию в хребте Шехзаде… — султанша замерла, и в ее глазах можно было увидеть боль. — Скорее всего, это врожденное, но дало о себе знать только сейчас. Я не могу сказать точно, что это, Вам следует позвать более мудрого лекаря.
— Это всё, что ты можешь сказать? — голос госпожи дрожал, как бы она не старалась это скрыть.
— Все, что я могу сделать — оставить мазь, чтобы служанки растирали ему спину, — Эмине достала из своей сумки маленькую баночку. — Она имеет охлаждающее действие, и поможет облегчить страдания Шехзаде. Большее не в моих силах, сожалею, госпожа.
— Раз так, можешь идти, Эмине-хатун, — я видела, что Хюррем изо всех сил старалась держать себя в руках и не впасть в истерику от трагической новости, но невыносимые душевные муки, что терзали материнское сердце, отражались в покрасневших голубых глазах.
Как только за лекаршей закрылись двери, а все служанки по приказу Хасеки вышли, в том числе и няня Джихангира, которая отнесла его, заснувшего от усталости, в детскую, госпожа закрыла лицо руками и обессиленно упала на тахту, не в силах стоять на ногах. О моём присутствии она будто забыла.
Я испытывала неловкость, неподвижно наблюдая за тем, как плечи женщины едва заметно вздрагивали, пусть всхлипов слышно не было. Честно сказать, я немного растерялась, ведь всё ещё не привыкла видеть сильную, непоколебимую Хюррем в такие моменты, хотя уже становилась свидетелем того, как она теряла контроль над эмоциями. У меня было чувство, что я не должна этого видеть, что мне надо уйти. Но я не могла бросить госпожу в таком состоянии.
Обычно рыжеволосая выгоняла детей из покоев, когда не могла держать себя в руках, желая, чтобы они не видели ее слабой, но сейчас она не сказала ни слова по поводу моего присутствия. Я догадалась, что, возможно, султанше настолько необходима хотя бы какая-нибудь поддержка, что она не хочет оставаться наедине со своей болью.
Я стояла, не решаясь подойти ближе к госпоже, думая, что мне делать дальше. Идя сюда, я планировала завести разговор про предстоящий сегодня вечером праздник, но после новости, которую только что услышала Хюррем, было совершенно не до этого.
Сердце сжималось от жалости и к несчастной матери, и к страдающему малышу, но я не могла придумать, чем могу помочь им обоим.
Почему я, человек из двадцать первого века, когда медицина достигла высот, не могу найти способ облегчить муки ребенка? Хотелось завыть от несправедливости. Да потому что это чертов шестнадцатый век, здесь нет ничего и никого, что могло бы ему помочь. Даже нормальных врачей, которые смогли бы сразу поставить верный диагноз… И тут меня осенило.
— Фирузе, — я была настолько поражена собственной глупостью, что даже не заметила, как имя шепотом слетело с моих губ.
Я мысленно отругала саму себя за то, что умудрилась забыть о настолько важной детали, что касалась персидской шпионки. Она ведь была няней Джихангира довольно долго, до того момента, как Хюррем разоблачила, что она фаворитка Сулеймана. И, насколько я помню, только Фирузе могла успокоить шехзаде и знала, как облегчить его боль — неким волшебным способом.
Я вспомнила, как персиянка своими прикосновениями избавила меня от головной боли, и как она таким же способом спасла Хатидже, что задыхалась посреди гарема. Неужели она и правда имеет чудотворные способности исцелять людей? Нет, я не верила в магию, но чувствовала то, что Фирузе могла делать руками, на себе. Поэтому сомнений не было.
Передо мной стояло очень трудное решение. Я понимала, что только шпионка Тахмаспа может помочь Джихангиру и, возможно, только благодаря ей он прожил столько лет, и лишить ребенка последней надежды на облегчение его страданий я не могла. А вдруг, если бы не Фирузе, болезнь забрала бы его жизнь ещё в детстве? Какая-то насмешка судьбы, получается.
Тут мне в голову пришла ещё одна мысль. Если бы персиянка оставалась подле Джихангира дольше, чем в сериале, насколько бы ей удалось его излечить? Вдруг она бы смогла надежней предотвратить дальнейшие мучения шехзаде? Как знать, это ведь кажется очень даже вероятным…
— Михримах, ты что-то сказала? — я вздрогнула, забыв о том, что вообще-то должна была утешить Хюррем, и подняла на неё взгляд. Рыжеволосая, что выглядела бледной, внимательно смотрела на меня покрасневшими глазами, убрав руки от лица.
— Валиде, я думаю, нужно немедленно сообщить Повелителю о болезни Джихангира, он должен узнать это в первую очередь, — я быстро нашлась, что ответить. Странно, что Хасеки до сих пор не послала никого к Сулейману с этой новостью, недоумевала я.
Но тут же поняла свою ошибку, увидев, как омрачилось лицо госпожи.
— Михримах, у твоего отца сейчас полно других забот, не стоит его отвлекать, — не сдержавшись, с сарказмом произнесла Хюррем, поджав губы. В голубых глазах пылала обида и гнев на Сулеймана.
Я удивилась такой реакции, подумав, что недооценила рыжеволосую. Надо же, насколько сильно госпожу задел тот факт, что перед её мужем вечером будут танцевать наложницы, если в отместку она готова даже скрыть от него то, что его сын серьёзно болен. Видимо, рассчитывает, что позже, когда Сулейман обо всём узнает, его будет съедать совесть, что он не был рядом, догадалась я.
— Ты назвала какое-то имя, Михримах, я слышала, — Хюррем нахмурилась. — Кому оно принадлежит?
— Валиде, я вспомнила, что среди моих служанок есть одна рабыня, которая хорошо разбирается в целительстве. Я подумала, что она могла бы попытаться как-нибудь помочь Джихангиру.
Я видела, что в глазах Хасеки появился интерес, но особой надежды на мои слова у неё, похоже, не было — и всё же она задала вопрос:
— Кто эта хатун? Почему ты думаешь, что она сможет его вылечить? Она же не лекарь.
— Нет, не лекарь, Валиде, но поверьте, у нее определённо есть некий особый дар. Хатун помогла мне избавиться от головных болей после… того случая, поэтому я знаю, что это правда. И она исцелила Хатидже Султан, когда той стало плохо посреди гарема, — при упоминании ненавистной ей султанши, на лице рыжеволосой на секунду проскочило недовольство.
— И ты считаешь, что эта рабыня правда в силах помочь Джихангиру? Ты точно уверена в этом? — с недоверием спросила госпожа.
— Да, Валиде, прошу Вас, просто поверьте мне. Мы должны попытаться сделать всё возможное, чтобы братику стало лучше, — в отчаянии произнесла я.
— Что ж, Михримах, ты права, — в слабом голосе женщины звучала едва слышная надежда, что вопреки разуму всё же тронула материнское сердце и заставило султаншу поверить. — Возможно, мне следует поговорить с этой хатун, пусть она придёт ко мне.
— Хорошо, Валиде, я передам ей это, — я пыталась скрыть довольный вид.
— Михримах, — вдруг голос Хюррем стал мягким и ласковым, каким она обращалась ко мне, только когда мы с ней были наедине, а измученный взгляд госпожи стал тёплым. — Мне радостно видеть, как ты переживаешь за брата и хочешь ему помочь. Это очень хорошо.
— Я не могу иначе, Валиде, заботиться о семье — мой долг, — серьёзным голосом ответила я, посмотрев на Хасеки с грустной, какой было уместно, учитывая ситуацию, улыбкой.
***
Когда я вошла в конюшню, Рустем уже ждал меня, повернувшись ко входу спиной. Двери прикрылись за мной с тихим скрипом, и ага сразу же обернулся ко мне, не поднимая головы.
— Госпожа, — голос мужчины звучал взволнованно, и сам он держался как-то неуверенно, не решаясь посмотреть на меня.
Это сразу бросилось мне в глаза, и в голову закрались тревожные подозрения. Я бы очень не хотела, чтобы они оказались правдой, но таким встревоженным и растерянным Рустема я не видела прежде; его нерешительный вид говорил сам за себя. Я ждала, но он молчал, словно набираясь смелости, чтобы сообщить то, что может меня расстроить.
— Рустем, почему ты молчишь? — я потеряла терпение. — У тебя плохие вести для меня? Что-то с Нигяр? — я была уже почти уверена в том, что услышу, и мысленно проклинала канон с его упорным стремлением восторжествовать над моими планами.
— Госпожа, я сделал всё, что мог, поверьте мне… — Рустем смотрел себе под ноги. — Я организовал побег хатун, но она… Когда мы пытались незаметно вывести её из дворца, у несчастной начались роды. На крик прибежали стражники Хатидже Султан, и я ничего не смог сделать, чтобы меня не поймали. Простите, госпожа, но я был бессилен.
В голосе аги были искренняя вина передо мной и сожаление. Я же в мыслях ругала себя, что нужно было действовать быстрее, тогда, возможно, мы бы успели. Но уже слишком поздно; ничего не поделаешь. Нужно думать, что делать дальше. Допустить появление Нигяр в гареме я не могу, и выход теперь напрашивается только один; как бы я ни хотела его избежать, выбора нет.
Я хотела дать Нигяр шанс на счастливую жизнь вместе с дочерью, но — увы… Жестокий канон берет свое. Теперь у неё только один возможный конец — смерть от руки палача, и, как бы ужасно это ни было, такой исход для калфы кажется даже более гуманным, чем то, что ждало её, останься она жива. Лучше уж быстрая смерть, чем много лет страданий, на которые она была обречена по сериалу, решила я.
— Госпожа, прошу, не терзайте меня молчанием, — мужчина осмелился заговорить, видя, что я погрузилась глубоко в тяжёлые мысли. — Я пойму, если разочаровал Вас, не справившись с заданием, но поверьте, я не виноват в провале, ведь роды хатун от меня никак не зависели.
Я задумчиво посмотрела на Рустема, в голосе которого слышалось отчаяние. Я поняла, что он опасается моего гнева и того, что я посчитаю виноватым во всём его. Конечно, то, что мой план не удался, разочаровало меня, но о судьбе Нигяр, которой осталось жить считанные дни, а возможно, и часы, я уже не переживала вовсе. Ей я уже не смогу помочь. Куда больше тревоги у меня вызывала другая мысль.
— Рустем-ага, можешь не волноваться, я не гневаюсь на тебя, ты действительно не мог никак на это повлиять, — хорват наконец-то посмотрел на меня удивлённым взглядом. — Есть иная проблема, которая тревожит меня больше. Нигяр-хатун мы спасти уже не сможем, а вот себя и, соответственно, меня ты вполне мог подставить. Ты, кажется, говорил о верной тебе служанке во дворце Хатидже Султан, той, что помогала тебе?
— Да, госпожа, — подтвердил мужчина, что всё ещё смотрел на меня с волнением, ожидая, что я приду в ярость в любой момент.
— Как я понимаю, эта хатун до сих пор там, во дворце? И Хатидже Султан может узнать, что она причастна к неудачному побегу калфы?
— Да, — на лице Рустема появилось понимание, к чему я веду, и он стал ещё более напряженным и хмурым. Мне показалось, что ага недоговаривает что-то плохое.
— Это плохо для нас, — я вздохнула, едва сдержавшись, чтобы не выругаться. — Эту хатун, скорее всего, будут пытать, чтобы узнать, чей приказ она выполняла. Скажи честно, какова вероятность, что она выдаст тебя? — я внимательно следила за реакцией аги, в напряжении ожидая ответа.
В моих словах не было ни гнева, ни разочарования, только беспокойство за безопасность Рустема: под угрозой оказался он, самый важный для меня человек. Мысль, что его могут поймать, очень пугала. Я переживала за него; опасность была нешуточной.
— Госпожа, — мужчина тяжело выдохнул. — Вы можете не бояться. Я приму все меры, необходимые, чтобы… решить эту проблему. Будьте спокойны, эта хатун не сможет… не выдаст меня.
От его слов и того самого жуткого холода, что на секунду промелькнул в карих глазах, мне стало не по себе, но я покачала головой, стараясь выбросить мысли о том, что ожидает незнакомую мне девушку, которой просто не повезло оказаться в ловушке. Я не должна о ней думать. Главное, чтобы Рустем нашел способ выйти сухим из воды и не попался.
— Я очень надеюсь, что ты сможешь заставить эту рабыню замолчать, — сказала я твёрдым голосом и кивнула. Ага смотрел на меня пораженно, явно не ожидая от ребёнка такого хладнокровия и понимания, что он собирается сделать. — Не удивляйся тому, что я понимаю, о чём ты, Рустем-ага. Я ведь росла в этом дворце, среди жестоких интриг, и прекрасно знаю, о чём говорю. Для меня главное, чтобы ты был в безопасности, ведь твоя помощь мне очень важна. Ты нужен мне живым и невредимым.
Я посмотрела на Рустема тёплым, мягким взглядом, чтобы он понял, насколько я привязана к нему и что совсем не обвиняю его в неудаче, а наоборот, волнуюсь за него, чем привела мужчину в замешательство, но быстро перешла на другую тему:
— Рустем-ага, слушай меня внимательно, — мой голос снова вернулся к серьёзному. — Нигяр-хатун, скорее всего, ждет казнь в ближайшие дни. Мне нужно, чтобы ты лично проследил за этим, и убедился, что калфа точно умерла. Ты понял меня?
Хорват пребывал в недоумении, это читалось на его лице. Ещё вчера я утверждала, как важно спасти Нигяр, а сейчас хочу, чтобы он проконтролировал её казнь. Конечно, в его глазах это выглядит крайне странно, но вопросов мне он задавать не решается — это приказ, и аге ничего не остаётся, кроме как согласиться:
— Можете не сомневаться во мне, госпожа, я не подведу Вас.
— Очень надеюсь, что ничего не помешает тебе в этот раз, Рустем-ага, — сказав это, я достала из кармана теплой накидки морковь и подошла к загородке, в которой стояла черногривая кобыла.
Кара нетерпеливо ржала с того момента, как я появилась в конюшне, видимо, она узнала меня и таким образом приветствовала. Лошадь с аппетитом, всего двумя укусами проглотила предложенное ей лакомство. Я почесала ожидающее ласки животное за покрытым бархатной шерстью ухом. Если бы она была кошкой, то, наверное, удовлетворенно замурчала бы.
Тишина, что повисла в конюшне, была напряженной и тревожной. По хмурому лицу Рустема я видела, что его терзают вполне оправданные переживания, которые волновали меня не меньше, хоть я почти не показывала это. Ситуация, в которую он попал, была очень опасной для его жизни, но мне ничего не оставалось, кроме как надеяться, что у него получится выбраться невредимым, с его ловкостью и хитростью.
Я в этом ничуть не сомневалась, ведь хорошо знала мужчину, намного лучше, чем он думал. О том, что будет, если у него не выйдет, я не хотела даже думать.
***
По моему приказу в комнате горело всего несколько свечей. Большая часть покоев была погружена в непроглядную тьму. В этой части стояла тахта, на которой я неподвижно сидела уже почти четверть часа, с того момента, как музыка в покоях падишаха стихла. Я с замиранием сердца ожидала того, кто должен был войти в двери, на которые я неотрывно смотрела, пытаясь справиться с волнением.
Я замерла, не шевелясь, когда в коридоре послышались быстрые шаги и приглушенные голоса. Спустя мгновение я услышала тихий скрип, с которым осторожно приоткрылись двери, впуская в полумрак покоев стройную высокую фигуру. Бесшумно прикрыв двери за собой, она тревожно осмотрелась вокруг и облегченно выдохнула, вероятно, подумав, что в комнате никого нет. Меня скрывала темнота.
Осторожно ступая на носки, чтобы остаться незамеченной, девушка уверенно пошла через покои к смежной комнатке, в которой ночевали мои служанки. Я подождала, пока она пройдет половину пути, прежде чем решила, что пора раскрыть свое присутствие:
— Фирузе?
Я не могла видеть лицо персиянки в кромешной темноте, но была уверена, что она побледнела. Рабыня испуганно вздрогнула и замерла на несколько мгновений, медленно осознавая, в какой ситуации оказалась, но ещё не догадывалась, что попала в ловушку. Я наслаждалась замешательством Фирузе, которая обернулась ко мне лицом, сообразив, откуда шёл мой голос, и поклонилась:
— Госпожа, простите, я думала, что Вы уже спите, — голос неуверенно дрожал, заставив меня усмехнуться.
Вместо ответа я встала с тахты, взяла в руки ближайшую свечу, что стояла на столике, и подошла к застывшей на месте наложнице. Осветив персиянку, я изучила внимательным взглядом с ног до головы, заметив, как она судорожно сглотнула.
Необычный внешний вид рабыни бросался в глаза: руки, плечи и плоский живот прикрывала лишь тонкая, едва заметная прозрачная сетка из легчайшего фатина, а расшитый золотом лиф и широкие восточные шаровары были сделаны из полупрозрачной красной ткани, которая немного просвечивала.
Да уж, костюм, несомненно, завораживал красотой, но показывал больше участков тела, чем скрывал, и выглядел слишком откровенным для обычных танцев.
Я увидела, что Фирузе, молчавшая и не поднимавшая головы, нервно сжимала в руках два небольших изделия из ткани. Присмотревшись, в одном из них, красном, я узнала вуаль, которая скрывала лицо персиянки во время танца, чтобы никто из рабынь не знал её личность. Эта ткань меня совершенно не интересовала. А вот вторая, фиолетовая, которую персиянка отчаянно хотела спрятать от меня за спиной…
— Я не буду спрашивать тебя, где ты была, Фирузе, — ловким движением руки я выхватила из её пальцев расшитый золотом бархатный платок, тот самый, о котором мечтали все наложницы в гареме. Она не посмела меня остановить. — Потому что я знаю, где. Это очевидно.
Я слышала тяжёлое и взволнованное дыхание Фирузе, что испуганно бегала глазами по тёмной комнате. Я ждала, что же она скажет в своё оправдание.
— Госпожа, простите, но Афифе-хатун велела держать все в тайне даже от Вас, чтобы Хюррем Султан…
— Чтобы моя матушка не убила тебя, — спокойно перебила я жалкий лепет наложницы, что пораженно застыла. — Что ж, ты можешь не бояться, Фирузе: этого не случится.
Я наблюдала, как на лице Фирузе мгновенно меняются чувства, от растерянности и испуга до изумления и недоумения. Не дожидаясь, пока она спросит, что это значит, я продолжила:
— Ты можешь лишиться жизни, но не за то, что Повелитель позвал тебя на хальвет, — я остановилась, выждав трагичную паузу, перед тем как достать из рукава своего платья маленький стеклянный пузырек с прозрачной жидкостью. — А вот за это, — я поднесла его к свету и покрутила в пальцах.
Все эмоции, что были на лице Фирузе до этого, в одно мгновенье пропали, когда она поняла,
что в моих руках. Я никогда еще не видела подобной обреченности в глазах человека. Побледнев, она стояла, не решаясь даже дышать, и выглядела так, будто уже знала, что обречена на смерть и не сможет спастись. По сути, так оно и было.
— Я бы могла сказать, где его нашли, но не вижу в этом нужды, ты и сама это прекрасно знаешь, — спокойно продолжила я, будто говорила о чём-то естественном, не обращая внимания на то, что рабыню всю трясло. — Окажешь мне честь и расскажешь, что это? — мне было любопытно, поймет ли шпионка, что оправдываться нет смысла, или что-нибудь придумает.
— Госпожа, прошу Вас, поверьте, это не то, о чем Вы… — голос был таким слабым и отчаянным, что Фирузе, наверное, сама понимала, как смешно это звучало. Я ожидала большего.
— Слишком примитивно, Фирузе, я разочарована, — я подняла ладонь, прекращая жалкие попытки. — Этот пузырек выпал из-под подушки на твоей лежанке, его случайно увидела служанка. Зачем он тебе? Если это не то, о чем я подумала, то что будет, если я прямо сейчас его выпью? — не медля ни секунды, я достала деревянную пробку и поднесла пузырек к своим губам, наблюдая, как глаза рабыни расширились от ужаса.
Холодное стекло прикоснулось к моей коже, и я замерла, делая вид, что сейчас опрокину жидкость в себя, всю за раз. Закрыла глаза, мысленно считая до трех. Один… Два…
— Нет! — воскликнул тихий, напуганный голос служанки, и я медленно опустила пузырек с ядом, довольная.
— Что и требовалось доказать, — констатировала факт я, и Фирузе задрожала сильнее, чем прежде. Я услышала тихий всхлип. — Если я сообщу о своих подозрениях отцу, содержимое флакона определит человек, разбирающийся в ядах. Как думаешь, что будет с тобой? — вопрос был, скорее, риторическим.
Фирузе стояла, опустив голову, и я видела, как дрожали её плечи. Она не смотрела на меня и ничего не пыталась говорить, понимая, что это бессмысленно. Она в ловушке.
— Скажи, для кого предназначена эта жидкость, Фирузе? — тихо заговорила я, удивив персиянку, которая ожидала, что я немедленно позову стражу, и её схватят. — Для моей матери? Или, возможно, для меня? — она затряслась. Однако, я говорила сама с собой. — Не говори ничего, в этом нет нужды. Я и так знаю ответ.
С этими словами, я подошла к одному из сундуков, что стоял около моей постели, открыла его и достала кусок пергамента, который был надежно спрятан на самом дне, под остальными вещами, чтобы служанки его не нашли. Я вернулась к рабыне, которая от страха уже находилась в полубессознательном состоянии, и поднесла бумагу к свече так, чтобы ей был хорошо виден изображенный на ней, пусть и немного смазанный, рисунок.
— Ты знаешь, что это, Фирузе? — я уже знала ответ.
Не сдержавшись, шпионка шаха прикрыла рот рукой, чтобы скрыть громкий всхлип, и побелела, как полотно, хорошо всё поняв. Конечно, она могла бы сказать, что видит этот знак первый раз в жизни. Но она догадалась, что если мне известно, что это, то я знаю о ней всё. Я заговорила, смакуя свой триумф:
— Я знаю, кто ты, Фирузе. Я видела татуировку на твоей шее, и мне известно, какой династии принадлежит этот знак. А поскольку персидский шах — главный враг моего отца, значит, тебя прислали сюда под видом простой рабыни, чтобы ты пробралась в покои к Повелителю, что у тебя уже почти получилось, и отравила его. Ты — шпионка шаха Тахмаспа.
