Госпожа, и не простая

      Когда Сулейман, наконец, наговорившись со мной и братьями, решил, что уже поздно, и приказал служанкам отвести нас спать, я почувствовала облегчение.       Мне нравилось проводить время с семьёй, но последние несколько дней принесли слишком много тревог, и я чувствовала, будто всякие силы покинули меня; я была измотана. Всё, чего мне в тот момент хотелось — оказаться в своих покоях, в тепле постели, в тишине и спокойствии, наедине со своими мыслями.       Мне необходимо было хорошо всё обдумать. Эти дни я так переживала, что почти ничего не ела, не могла даже спать. Я почти не чувствовала триумфа от победы над Фирузе: боялась, что что-то пойдёт не так, и кто-нибудь догадается, что во всём этом замешана я.       Теперь я корила себя за то, что не удержала себя и… навестила Фирузе в темнице. Это было глупо, это было опасно, это могло повлечь за собой очень серьёзные последствия, если бы нас случайно кто-то подслушал. Я не должна была рисковать всем только ради того, чтобы самоутвердиться, насладившись победой. Но тогда на адреналине я не думала, что делаю, не могла остановить себя.       Впредь я буду осторожней.       Выдохнуть и прийти в себя я смогла лишь тогда, когда тело Фирузе наконец упокоилось на дне Босфора. Я жалела, что в последний момент не сдержалась, едва не раскрыв ей свою личность — но теперь бояться мне было нечего. Даже если шпионка и была близка к разгадке моей тайны, она уже никому не смогла бы ничего рассказать. Я была в безопасности.       И лишь в тот миг, когда я узнала, что в один день буквально избавилась от двоих врагов, меня накрыла эйфория. Я едва могла поверить, что мне удалось так ловко убить двух зайцев одним выстрелом: не только победить Фирузе, но и выгнать Хатидже из дворца до конца похода (если слухи, что так приказал Сулейман, были правдивы, конечно)… о таком я и не мечтала.       Впрочем, решение Повелителя прогнать свою сестру не было моей заслугой. Моей вины в том, что Хатидже сознательно решила отправить Фирузе к брату в покои, чтобы навредить Хюррем, не было… но она всё же понесла ответственность за свой выбор.       Мне нравилось, что в этом деле я была совершенно ни при чём. Мне впору было ликовать: Сулейман сам сумел увидеть истинное лицо своей «милой сестрички». Конечно, мысль, что я избавилась от лишней головной боли на (как минимум) два года, не могла не греть мне душу.       Итак, имя Хатидже мы вычеркнули из списка потенциальных проблем на ближайшее время.       Но вот Афифе-хатун, которой, очевидно, тоже досталось от Повелителя, мне было даже немного жаль… Да, старушка была виновата, что доверилась Хатидже и Махидевран, но что она могла сделать? Хазнедар не имела права нарушать приказы госпож — зато теперь, может быть, она посмотрит на них иначе… Возможно, с ней надо будет поговорить. Как-нибудь потом, как подвернётся удобный случай.       Узнав, что Фирузе ныне мертва, а Хатидже покинула дворец, я сразу же понеслась к Хюррем. Я просто не могла сидеть на месте, не зная, что происходило с Хасеки всё это время.       Мне нужно было узнать, как она отнеслась к произошедшему и насколько в целом была осведомлена, но кроме того я была обеспокоена моральным состоянием госпожи после столь сильного потрясения и предательства со стороны мужа. Я понимала, какую боль испытывает Султанша; она не должна была переносить это в одиночестве. Мне не хотелось, чтобы она переносила это в одиночестве.       Наш разговор принес мне небывалую радость — мне не только удалось укрепить доверие Хюррем и расположить её к себе, но и вселить правильные мысли в голову матушки, учитывая её поведение нынешним вечером. У меня были все основания оставаться довольной собой.       Я видела, как сильно Хасеки любит меня, как она гордится мной, и это не могло не вселять тёплые чувства к ней, как к матери, в мою душу.       Да, правдоподобно разыгрывать удивление и шок, когда Хюррем рассказывала мне про Фирузе, было немного трудно, но я старалась быть убедительной — и госпожа, судя по всему, ничего не заподозрила. С этой ролью я справилась хорошо.       Впрочем, был момент, когда мне действительно стало тревожно: Хасеки заговорила о Рустеме. Я как могла сохраняла на лице маску спокойствия, но внутри меня била дрожь. Я проклинала персиянку и себя — за то, что столь неосторожно оплошала и едва не попалась.       Однако… всё обошлось. Госпожа поверила мне на удивление легко, и я выдохнула, напомнив себе впредь быть осмотрительней.       Кроме того, я дала Хюррем понять, что больше не считаю Хатидже своей семьёй, и осознаю, какой ужасной она может быть на самом деле. Я видела, что госпожа была приятно удивлена, что я сама пришла к таким выводам; она однозначно осталась очень рада и горда… ведь дочь она вырастила не по годам умную.       Правды я не говорила только о Фирузе и Рустеме; большая часть нашего с Хасеки разговора была абсолютно искренней. Слёзы, стоявшие в моих глазах, дрожание и тёплые объятия — всё это не было игрой.       Мне действительно было жаль Хюррем, я чувствовала её душевную боль, её страдания — и мне самой становилось так плохо, что хотелось плакать.       Притворяться мне даже не пришлось: обнимая Хасеки, я чувствовала, как сжималось моё сердце. Моя чуткость и сострадание к ней позволяли мне самой почти проживать её эмоции, словно бы предали меня, а не госпожу. И мне казалось, что я понемногу начинала привязываться к ней, как настоящая дочка к родной матери. И это чувство было таким… хорошим. Теплым. Светлым.       Глядя в глаза Хюррем, я видела только тепло и заботу — и готова была дать ей столько же взамен. Этот день многое изменил между нами: мы в самом деле сблизились на эмоциональном уровне, и меня это безумно радовало.       Этим вечером я впервые посмотрела на госпожу другими глазами. Не как на жену Повелителя, мир которой крутился только вокруг супруга, а как на мать, готовую на всё ради своих детей. Она впервые показала это не только своим врагам, но Сулейману, никак не ожидавшему от любимой подобной дерзости (впрочем, он в этом был не одинок).       Падишах был настолько поражен, что ничего даже не сказал. Я, впрочем, видела, что он пребывал скорее в печали и растерянности, нежели в гневе (я надеялась на это). Своим пренебрежительным поведением и подчёркнутой холодностью Хасеки продемонстрировала Сулейману, что любовь к детям в ней сильнее, чем к нему, и главным в жизни для неё всегда будем мы — не он.       Повелитель понятия не имел, что ему делать с подобным заявлением, но то было даже не страшно: впереди у него были годы похода, чтобы всё обдумать и сделать выводы. (Нам всем оставалось только надеяться, что выводы будут правильными.)       Мне, в свою очередь, тоже необходимо было выгодно использовать предоставленное время: мысли Хюррем нужно было направить в нужную сторону, чтобы помочь ей наладить отношения с мужем, когда он вернётся.       Приоритеты она (с моей подачи) расставила правильно: сначала дети, потом неверный супруг (и все остальные). Это было, конечно, хорошо, но было только половиной дела.       Нам (мне) предстоит большая работа. Но я полна сил и верю, что всё у меня получится.       Нужно было только разработать план.       С такими мыслями я шла следом за служанками в свои покои, измотанная переживаниями и размышлениями. Мне хотелось одного — лечь в постель и забыться глубоким сном.       Однако, проходя мимо покоев Хюррем, я остановилась: Джихангир громко плакал. Моё сердце сжалось от боли за этого несчастного малыша… и вдруг мою голову посетила идея.       К сожалению, сон откладывался.       Резко развернувшись, я схватила за руку Мехмеда, который всё это время шёл со своими служанками позади меня, и решительно потянула его в сторону покоев нашей матери, велев рабыням оставаться в коридоре. Хотя им было приказано вести нас спать, они всё же вынуждены были исполнить и моё повеление.       Мехмед хотел было сопротивляться, в глазах его было недовольство и удивление — но я ответила ему красноречивым взглядом, и юноша, очевидно, догадываясь насчёт моих замыслов, вздохнул и покорно пошёл за мной.       Мы зашли в покои нашей Валиде без приглашения, и неловко замерли на пороге, не решаясь войти или что-то сказать.       Хюррем ходила по комнате, качая Джихангира на руках, тихо напевая ему колыбельную на её родном языке. Узнав знакомые мне слова, я не смогла сдержать улыбки, которой в полумраке не было видно.       Шехзаде потихоньку успокаивался и почти уже не плакал, только изредка едва слышно всхлипывая.       — Валиде… — тихо, почти шёпотом решилась сказать я. — Простите, если мы мешаем, мы с братом сейчас же пойдём спать…       — Тс-с, — повернувшись лицом к нам, Хасеки приложила палец к губам. — Тише, он уже почти уснул. Не уходите, останьтесь, — она кивнула на тахту.       Госпожа тепло улыбалась нам. Она действительно была рада, что мы пришли к ней, несмотря на то, что уже давно должны были спать в своих кроватях.       Внутри меня снова разлилось тёплое чувство.       Мы с Мехмедом послушно сели на тахту, стараясь не шуметь, и глядели, как матушка ласково укачивала нашего брата. Мне стало неловко: момент словно был… личным. Сакральным.       Меня не покидало странное чувство — я не должна здесь находиться, я была чужой… Но затем я осознала, что это были моя мать, мои братья. Мне казалось: я уже стала частью этой семьи. Разве это было не так?       Тогда-то я впервые поняла, что в глубине души уже начала принимать их как своих родных, хотя мысль и оставалась пока странной для меня.       Мне просто… нужно было немного больше времени.       А Хюррем всё пела.       — Ой люлі, люлі,       Налетіли гулі, налетіли гулі,       Та й сіли на люлі…       На мои глаза навернулись слёзы. Как же давно я не слышала звуков родной речи… К счастью, Мехмед, наверное, подумал, что я просто растрогалась.       Опустив уснувшего ребёнка в кроватку, Хасеки осторожно опустилась на ковёр рядом, продолжая тихо петь и плавно покачивать колыбель.       — Колисочка люлі-люля,       А дитиночка заснула.       Допев колыбельную, госпожа повернулась к нам, и в свете свечей я увидела, что её глаза блестели тоже.       Жестом она подозвала нас двоих к себе, и мы с Мехмедом опустились на колени рядом с ней и колыбелью, в которой беспокойно вздыхал во сне Джихангир.       — Как же я рада, что вы у меня есть, — хриплым голосом прошептала наша матушка, поцеловав нас по очереди в макушки. — Я не могу представить, как справилась бы со всем, если бы у меня не было вас. Вы — самое дорогое в моей жизни. У меня есть только вы, и больше — никто.       — Не плачьте, мама, — ответила я. — Мы здесь. Всё будет хорошо, пока мы вместе. Мы со всем сможем справиться, вот увидите.       — И мы никогда Вас не бросим, Валиде, — голос Мехмеда был по-мужски твёрдым, хотя я видела, что он едва сдерживался, чтобы не заплакать вместе с нами. — Никогда. Вам нечего бояться.       Всхлипнув, Хюррем прижала нас обоих к себе.       Я замерла в ужасе. От слов брата по моей коже пошли мурашки.       Мехмед, Мехмед… Если бы ты только знал, что обречён умереть на десятки лет раньше, чем матушка, не дожив даже до своих двадцати.       Ты выживешь. Я даю тебе слово. Я спасу тебя. Чего бы мне это ни стоило.       Какое-то время мы сидели так, на полу, прислонившись лбами друг к другу, и молчали. Нам не нужны были слова теперь.       Хюррем села на тахту, а мы с братом, скинув нашу обувь, залезли с ногами по бокам от матери, тесно прижавшись к ней. Госпожа приказала принести нам три стакана тёплого молока и сладости. Была уже глубокая ночь, но слуги побежали на кухню.       Мы с Мехмедом без угрызений совести наслаждались лукумом, который нам позволила есть среди ночи матушка. Хасеки наблюдала за нами с улыбкой, полной любви и тепла.       И я чувствовала себя спокойно, едва ли не впервые с того момента, как оказалась здесь.       А потом Хюррем снова запела, но уже другую колыбельную:       — Ой у гаю, при Дунаю       Соловей щебече.       Він свою всю пташину       До гніздечка кличе.       Я жадно внимала каждое слово, впитывала в себя каждую знакомую букву, словно они были тем, что давало мне силы дышать, силы жить.       — Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох…       Ни я, ни Мехмед не могли уже, да и не хотели бороться с накрывшей нас усталостью. Мы оба даже не заметили, как задремали, допив своё молоко и положив головы на плечи матери. Наши глаза сами собой закрывались, и мы невольно погружались в сон, пока она пела…       — Він свою всю пташину       До гніздечка кличе.       К сожалению, Хюррем вынуждена была ласково разбудить нас и отправить спать в наши покои, даже если ей не хотелось этого делать. Мы были уже слишком взрослыми, чтобы спать вместе с ней.       Засыпая в своей постели, я впервые за всё время пребывания здесь чувствовала себя действительно счастливой.

***

      К сожалению, утром я проснулась в гораздо худшем настроении.       — Вы спали очень беспокойно, госпожа, — осторожно заметила служанка, помогая мне одеться и подготовиться к проводам Повелителя. — Вас что-то тревожит?       — Просто дурной сон, — с раздражением отмахнулась я. — Со мной всё в порядке, не нужно волноваться.       Не знаю, поверила она мне или нет — хатун промолчала, продолжая чесать и плести мои густые волосы в косу.       Я смотрела на своё отражение в зеркале, нервно закусив губу. Я не соврала — мне и правда приснился кошмар. Только это был не совсем сон. Это были воспоминания из моей прошлой жизни.       Крики и ругань голосом моей первой (настоящей) матери до сих пор стояли у меня в ушах, даже после пробуждения. На душе осел тяжёлый, неприятный осадок. Я достаточно наслушалась этого за свою предыдущую жизнь; мне совсем не хотелось, чтобы это преследовало меня и здесь.       Конечно, я очень соскучилась по маме… Но не по этим вечным крикам и ссорам. Я любила её — правда, я очень любила её, — но иногда терпеть становилось невыносимо. И вспоминать о ней было больно.       Всматриваясь в собственные грустные глаза, я пыталась понять, почему мне приснился этот сон. Вчера ночью мы так хорошо провели время с Мехмедом и Хюррем… Госпожа была такой ласковой и заботливой, смотрела на нас с таким теплом и любовью, что я невольно почувствовала к ней… что-то.       Что-то, что я всю прошлую жизнь мечтала чувствовать к своей матери, но так и не сумела.       Могла ли в этом скрываться причина? Я осознала зачатки привязанности к Хюррем, и сразу после этого мне приснилась моя мама… Наверное, так сработало подсознание. Что ж. Весьма любопытно.       Я постаралась выбросить неприятные воспоминания прочь из головы, заменив их на мысли о тепле и любви, что давала детям — нам — мне — Хасеки. Она будто дарила мне то, чего в прошлой жизни я от мамы получить не смогла. Между нами никогда не было таких трогательных и близких моментов, как вчера ночью между мной и госпожой.       Значило ли это, что в моём попадании в этот мир был какой-то глубинный целительный смысл? Что я попала сюда, чтобы получить то, чего у меня не было в той жизни?       — Госпожа, — я вздрогнула. — Наверное, уже все собрались. Нам пора идти.       Я последний раз осмотрела себя в зеркале, чтобы убедиться, что я выглядела идеально. На мне было нежно-голубое платье, милое и невинное, но в то же время уже не совсем детское. Воздушный атлас облегал мою только-только начинавшую формироваться талию и едва увеличившуюся грудь.       Я улыбнулась своему отражению, выдохнув.       — Пойдём, — кивнув служанкам, я вышла из покоев, а они последовали за мной.       Я и правда едва не опоздала: к тому моменту, как я подошла, все остальные члены семьи уже выстроились в идеально ровную шеренгу.       Замедлив шаг, я окинула всех собравшихся пристальным взглядом: помимо Хатидже отсутствовала и Хазнедар гарема. Видимо, она сильно разгневала Повелителя. Все остальные были в сборе: Хюррем, братья (даже Джихангир на руках у служанки), Мустафа и Махидевран рядом с Гюльфем (о присутствии последней во дворце я уже начала забывать — такой тихой и неприметной она была).       Все трое бросили на меня косые взгляды, когда я заняла своё место на другом конце шеренги, рядом с матушкой и Мехмедом. Я сделала вид, что не заметила их вовсе.       — Михримах, почему так долго? — прошептала, склонившись ко мне, Хасеки. — Мы все уже давно собрались. Не заставляй меня краснеть перед Махидевран и остальными.       — Простите, Валиде, — прошептала я. — Такого больше не повторится.       Я украдкой оценила реакцию госпожи. Хюррем выглядела недовольной, но смотрела на меня всё с той же любовью и теплом, которые никак не могла скрыть. Глаза выдавали, что на самом деле она хотела бы приласкать меня, а отчитывала только для виду.       Выдохнув, я посмотрела ей в глаза и улыбнулась. Сердце матушки растаяло. Улыбнувшись в ответ, она ласково погладила меня по голове.       — Внимание! Султан Сулейман-Хан-Хазрет-Лери!       Все в одно мгновение склонились настолько низко, насколько могли (у меня от этих поклонов уже начинала болеть спина).       Глядя в пол, я видела только ноги Сулеймана, подошедшего к нам.       Последовала официальная часть: Падишах подходил по очереди к каждому, ждал, пока ему поцелуют руку, и только после этого человек мог полностью разогнуть спину. Я стояла в самом конце.       Когда очередь, наконец, дошла до меня, я первым делом заглянула в лицо Сулейману. Он выглядел уставшим; он явно плохо спал ночью, словно его что-то очень сильно тревожило.       Впрочем, не было похоже, что его волнения связаны с походом. В глазах Повелителя была тоска.       Заметив, что я на него смотрю, он всё же улыбнулся мне. Я улыбнулась в ответ. Лицо Сулеймана немного посветлело.       — Повелитель, мы с Мустафой будем молиться за Вас и Вашу победу каждое мгновение, — первой заговорила Махидевран, тяжело и с придыханием, совершенно театрально. Я едва удержалась, чтобы не закатить глаза. — Ваша верная рабыня будет думать о Вас всё время и молиться, что Вы вернётесь…       «Можно подумать, вернется он к тебе». Унижения госпожи были безнадёжны и звучали вдобавок просто смехотворно. Впрочем, в голосе Махидевран не было слышно любви — только чистое отчаяние.       — Довольно, Махидевран, — видимо, Сулейману тоже не хотелось слушать этот глупый фарс. — В твоей преданности я не сомневаюсь.       Мне показалось, что в последних словах присутствовал намёк на иронию — сколько раз на самом деле Махидевран предавала его? И он, вероятно, помнил всё. Но госпожа засияла, наивно восприняв слова Повелителя за правду. Неужели она и вправду была такой недалёкой? Удивительно.       После Махидевран заговорил Мустафа. Он поблагодарил Сулеймана за оказанную честь — ему было позволено править государством в отсутствие Повелителя, и юноша поклялся достойно справиться с этим заданием, не подвести отца.       В голосе Шехзаде не было фальши Махидевран — мне он показался вполне искренним. Отца он действительно очень любил, уважал и хотел, чтобы тот им гордился.       Речь Мустафы оставила во мне смешанные чувства. Резкой неприязни к нему, как к Махидевран, у меня не было — всё же юноша он был хороший, достойный. Только влияние матери всё портило. Вот если бы я могла спасти его…       Впрочем, время покажет. Будем надеяться…       Следом своим сладким, тонким голосом запела дифирамбы про верность и любовь к Повелителю Гюльфем. Когда она говорила о том, с каким рвением будет молиться за его душу день и ночь, от скуки я боролась с желанием зевать.       А может, я просто не выспалась.       Мои младшие братья наперебой кричали о том, что их отец самый сильный и в одно мгновение разгромит всех своих врагов. Это было очень мило, и я не сумела сдержать улыбку. И Сулейман, кажется, умилился тоже. Посмеявшись, он поцеловал обоих мальчиков в макушки, заверив их, что всё будет в точности так, как они сказали, и никак иначе.       Мехмед старался показать себя как можно взрослей и мужественней. Его голос звучал твёрдо, хотя было видно, что он очень волновался. Мой старший брат заверил нашего отца, что тот может воевать спокойно, не волнуясь о матушке, братьях и мне: он, Мехмед, будет заботиться о нас всех. Это тоже очень трогало сердце.       Я заметила, что Сулейман смотрел на Мехмеда с куда большим теплом и гордостью, чем на Мустафу. Своего первенца он, конечно, тоже любил, но относился к нему строже и серьёзней. Возможно, потому, что тот был уже взрослым мужчиной, в отличие от Мехмеда.       Глаза Хюррем, смотревшей на сына с любовью и гордостью, блестели от слёз. Я и сама едва сдерживалась, чтобы не заплакать.       После Мехмеда очередь, наконец, дошла до Хасеки. Повелитель словно нарочно тянул время, оттягивая неизбежное.       Падишах встал ровно напротив супруги, остановив на ней свой тяжёлый взгляд. Он стоял так и молчал, ожидая, пока она заговорит сама.       Кажется, в его глазах я увидела слабый отблеск не до конца угасшей надежды на что-то.       Настал момент, которого я ждала больше всего. Внешне я оставалась невозмутимой, но внутри очень переживала. Я молилась, чтобы матушка не подвела меня — нас всех…       — Повелитель, — склонив голову, Хюррем не смотрела на мужа. — Я желаю Вам успеха в походе. Вы знаете, что можете быть спокойны за наших детей — пока они со мной, им ничего не угрожает. Я уверяю Вас, что буду молиться, чтобы Вы вернулись к нам с победой. Я даю Вам слово, что здесь, во дворце, в Ваше отсутствие всё будет хорошо. Я справлюсь со всем, можете не сомневаться в этом.       Договорив, госпожа, наконец, подняла голову и посмотрела Повелителю в глаза. Я удивилась тому, каким безразличным, спокойным был её взгляд — таким же, как и голос — холодный, не передававший абсолютно никаких эмоций.       Никаких намёков на чувства и вечную любовь, о которых раньше Хасеки стала бы кричать на весь дворец, и в помине не было. Она смотрела в глаза мужу смело, словно бросала ему вызов.       Я ожидала чего-то подобного, но всё равно была шокирована. И, очевидно, челюсти с пола поднимали не только я и Сулейман, но и все остальные.       На лицах Гюльфем, Махидевран и Мустафы отразилась целая буря эмоций: смесь удивления, недоумения и любопытства. Было очень весело наблюдать за ними.       А сама Хюррем, видимо, наслаждалась прикованными к ней взглядами.       Падишах же выглядел изумлённым первые несколько мгновений. Потом удивление на его лице сменилось недоверием, а следом — раздражением.       — Это всё, что ты хочешь сказать мне, Хюррем? — его голос был настолько спокоен, что это пугало.       Все, включая меня, перестали дышать, с волнением ожидая, что будет дальше.       — Да, мой Повелитель, — невозмутимо ответила Хасеки, поклонившись снова. — Я пожелала Вам скорой победы и сказала, что Вы можете не беспокоиться обо мне и детях. Что-то не так?       Услышав, как тяжело Сулейман вздохнул, я вздрогнула.       Я взглянула на Султаншу с гордостью. С одной стороны госпожа превзошла все мои лучшие ожидания — но с другой мне стало немного страшно: не зашла ли она слишком далеко?.. Матушка играла с огнём.       — Нет, ты всё правильно сказала, — так же спокойно ответил Падишах после затянувшейся паузы, во время которой они пристально смотрели друг на друга.       Хасеки учтиво улыбнулась супругу. Повелитель очень натянуто улыбнулся в ответ, словно пересилив себя. В его глазах отразились гнев и боль.       Украдкой посмотрев на шокированных Махидевран и Гюльфем, я заметила, что они обменивались между собой красноречивыми взглядами. Им явно не терпелось посплетничать о том, что такое нашло на Хюррем.       Закончив сухой диалог с женой, Сулейман подошёл ко мне, последней в шеренге. Его улыбка стала тёплой и искренней: теперь она была адресована мне.       — Михримах, — от нежности в его голосе у меня сжалось сердце. — Ты — мой лучик света среди тьмы. Моя надежда. Я буду скучать по тебе каждый день, дочка.       Он раскрыл для меня свои широкие отцовские объятия, и я бросилась ему на грудь, всхлипнув. И это было искренне.       Внезапно я почувствовала, что мне и правда не хотелось разлучаться с Сулейманом. Я привыкла к нему. Он был… хорошим.       — Я тоже буду скучать по Вам, отец, — прошептала я. — Я буду писать Вам постоянно, даю слово.       — И я тоже буду писать тебе, дочка, — он ласково погладил меня по голове. — Ты заботься о матушке и братьях, береги их, хорошо?       Я закивала, сдерживая слёзы.       Прижавшись губами к моей макушке, Повелитель отпустил меня. Ему явно не хотелось этого делать, но наша сцена и так затянулась.       Окинув нас всех в последний раз печальным взглядом, Сулейман неохотно повернулся в сторону выхода. Больше медлить он не мог.       Прежде, чем развернуться к нам спиной окончательно, он несколько мгновений особо пристально и тяжело смотрел на Хюррем, словно надеялся, что она вот-вот кинется ему в ноги, с клятвами в любви.       Но этого не произошло. Не выдержав его взгляда, Хасеки опустила голову.       У Сулеймана больше не было времени.       — Да поможет Аллах! — громко сказал Падишах напоследок, направившись к двери.       — Да поможет Аллах! — проводили его голоса, хором повторившие за ним.       Я с тоской смотрела на то, как спина отца скрылась в дверном проёме. Шаги в коридоре вскоре затихли, и наступила тишина.       Он ушёл.

***

      За моей спиной с грохотом закрылась тяжёлая дверь.       Оказавшись в тишине своих покоев, подальше от любопытных глаз, я наконец смогла выдохнуть с облегчением. Проводы Падишаха остались позади. Тоска поселилась в моей душе, но в то же время я чувствовала, словно огромный груз свалился с моих плеч.       Сулейман ушёл в поход, а это значит, что с одним важным этапом покончено. Пришло время начинать новый.       И строить планы на эти два года (если я правильно помнила длительность этого похода в каноне).       Я решила, что прежде, чем начинать продумывать стратегию, мне необходимо было отдохнуть, чтобы мозг работал лучше.       — Подготовьте хаммам, — приказала я своим служанкам, решив, что это был самый лучший вариант. Поколебавшись, добавила: — Принесите туда фруктов и шербета. И позовите лучшую массажистку. Я так устала в последние дни. Хочу снять напряжение.       — Конечно, госпожа, всё будет в наилучшем виде, — рабыни, откланявшись, побежали исполнять приказ, оставив меня наедине со своими мыслями.       Как только за ними закрылась дверь, я подошла к своему письменному столу. Чтобы скоротать время ожидания, я подвинула к себе чистый пергамент, взяла перо, вмакнула его в чернила и начала выводить на листе самые важные для меня имена, о которых следовало подумать в первую очередь.       Сулейман… Хюррем… Мехмед… Селим… Баязед… Джихангир… Мустафа… Хатидже…       Я смотрела на выведенные мною (уже почти идеальные) арабские буквы, и чувствовала, как интенсивно работали шестерёнки в моей голове.       Я избавилась от Фирузе и (как очень надеялась) от Хатидже, а это значило, что впереди меня ждали относительно спокойные два года. За это время можно было бы успеть очень многое. Я должна была сделать всё, что в моих руках, чтобы изменения в каноне продолжались.       Моими стараниями сюжет уже очень сильно изменился, и останавливаться на достигнутом я не была намерена. Я твёрдо решила идти к своей цели, чего бы мне это ни стоило.       Я решила, что хочу стать счастливой в этом мире, в этой жизни. И я буду счастливой. Я сделаю всё, чтобы построить свою жизнь так, как я этого хочу.       — Госпожа, — задумавшись, я даже не заметила, как служанка вошла. Я быстро спрятала пергамент с именами, который гипнотизировала глазами. — Ваш хаммам готов. Массажистка уже ждёт Вас.       — Отлично, — я улыбнулась, предвкушая скорое удовольствие.       Покинув свои покои, в сопровождении служанок я направилась в бани.       Спустя некоторое время я лежала на животе, на гладкой мраморной лавке, среди густых клубов пара, в одном лишь полотенце. Я вдыхала ароматы цветочных масел, получая невероятное удовольствие от опытных рук хатун, нежно разминавших моё влажное, распаренное тело.       Я разомлела, погрузившись в блаженство. Мысли так и норовили покинуть мою голову, оставив в ней только приятную пустоту — но позволить этого было нельзя. Мне необходимо было строить планы. И я строила их.       Чтобы не уснуть случайно, я снова и снова прокручивала в голове все имена, которые записала на пергаменте. Я продумывала, что я должна сделать относительно каждого из них за эти два года. Что я могу сделать.       Сулейман.       Насколько я могла судить по его реакции сегодня утром, мой план пока работал на «отлично». Показная холодность Хюррем не разгневала Повелителя, но сильно разочаровала. И, если мне повезёт, поведение жены заставит его многое переосмыслить. У него есть на это целых два года, в конце концов.       Касательно того, что зависело от меня в это время… Что ж, всё, что я могла сделать — это писать отцу письма, как мы и договорились. Писать обо всём, что происходит во дворце, о моей жизни, о жизни моих братьев… И, конечно же, нашей матушки. О том, как она тоскует по нашему отцу… так тоскует, что места себе не находит.       Я ни в коем случае не буду просить Сулеймана писать ей — и не буду нарочно акцентировать внимание на том, как она скучает. Упоминание там, оговорка сям о том, как я волнуюсь за состояние матушки — словно между прочим, но так, чтобы он это точно заметил, и думал, что она страдает без него.       Упоминать о том, что я веду переписку с отцом, я буду в разговорах с госпожой достаточно часто, но, конечно, не раскрывая всех подробностей — только чтобы она знала. Но буду так же ей говорить, что мне кажется, словно Повелитель тоже скучает по ней, как она по нему.       И если мой план сработает, к концу похода Сулейман и его Хасеки уже будут одинаково тосковать друг по другу, их гнев утихнет, и помирить их будет намного проще. Мне оставалось только надеяться, что всё получится.       Идём дальше.       Матушка…       Хюррем, поправила я себя.       С ней всё обстоит чуть сложней. Мне необходимо подтолкнуть ее к правильным решениям и в то же время попытаться уберечь ото всех ошибок, которые она совершила в сериале. Дело непростое, но я верю, что справлюсь. В конце концов, она уже начала… прислушиваться к моему мнению.        У меня есть два года, чтобы ходить с госпожой на прогулки, обедать вместе, проводить целые дни с ней, и самое главное — разговаривать. Много разговаривать, обо всём, о чём только можно — и с этими разговорами очень осторожно подводить Хасеки к правильным мыслям и поступкам. Начало уже положено, надеюсь, что смогу продолжить в том же духе.       Мне повезло, что лишней головной боли для матушки — Хатидже — во дворце не будет, и ей не придётся ни на кого отвлекаться. Впрочем, не стоило забывать про вторую вечную проблему госпожи — Махидевран.       Она сидела тихо уже много лет, но кто знает, что ей в голову может взбрести в отсутствие Повелителя. Мать Мустафы я со счетов пока не списывала, хотя и надеялась, что они с моей матушкой эти два года будут жить так же мирно, оставив друг друга в покое, как сейчас.       Уже одетая, я сидела в своих покоях, чувствуя в теле приятную усталость после хаммама. Попивая шербет, я лениво перевернула страницу в книге, в которую на самом деле смотрела просто так, не вдумываясь в текст.       Вместо того, чтобы читать, я думала об очередном важном имени в своём «списке».       Мехмед.       Конечно, он — добрый, милый, ответственный, честный. Очень хороший мальчик. Давайте признаем — слишком хороший. Слишком наивный.       И в этом его главная проблема.       Главный недостаток его взрослой версии в каноне. Инфантильность и неспособность принять простой факт, что мир жесток, и иногда добрым быть не получится, если ты хочешь выжить. Наследник престола не может быть слабым и наивным. Шехзаде не может быть доверчивым и простым.       Но я верю, что Мехмеда можно спасти. У меня есть шанс. У нас есть шанс. Я собираюсь превратить его в достойного наследника. Сделать из этого ребёнка взрослого, мужественного Шехзаде. Доказать брату, что если он хочет выжить в этом дворце, ему необходимо повзрослеть, научиться брать на себя ответственность не только за свою жизнь, но и за чужие (нашей матушки и братьев), самостоятельно принимать решения.       У меня есть два года, чтобы проводить со старшим братом так много времени, сколько только получится. Я сделаю всё возможное. Пожалуй, лучше всего будет договориться, к примеру, о том, чтобы мы ужинали вместе дважды в неделю — один раз в моих покоях, второй раз — в его. Прекрасная идея, как мне кажется.       Самая главная цель наших с братом будущих бесед — открыть глаза Мехмеду на то, кто его окружает в этом дворце, вложить в его наивную головушку, что все вокруг, кроме матушки, братьев и меня — враги, которые ждут лишь удобного случая, чтобы коршуном наброситься на нас и растерзать.       Они все — Махидевран, Ибрагим, Хатидже, и — что особенно важно — Мустафа в их числе.       Да, Мехмед очень любит старшего брата, и я понимаю, как тяжело будет убедить его в том, что Мустафа представляет для него большую угрозу. Но я приложу все силы, чтобы заставить брата в это поверить. Я очень сильно постараюсь.       Я должна стать Мехмеду главной опорой, сделать так, чтобы слушал он только меня (и матушку, конечно). Чтобы он считал меня самым близким человеком во дворце, тем, на кого он всегда сможет положиться, к кому сможет всегда обратиться за советом. Сделать всё, чтобы он доверял только мне, и никому другому — и не пожалеть сил, чтобы сохранить эти отношения и тогда, когда мы станем старше.       Я буду очень стараться.       Кто там дальше?       Младшие. Селим и Баязед.       Я должна сделать всё, чтобы избежать этого «соревнования» между ними, которое началось с их малых лет: только так я смогу предотвратить трагедию, которой оно закончилось.       Младших братьев необходимо воспитывать как равных. Их разница в возрасте совсем небольшая. К ним стоит относиться одинаково, а также — важно — убедить их, что не стоит сражаться друг с другом за родительскую любовь — сделать всё, чтобы они поверили, что родители любят их обоих одинаково.       Как это сделать? Во-первых, во время наших разговоров с матушкой, поделиться с ней своими переживаниями насчёт соперничества детей. Во-вторых, проводить с ними время — с каждым из них по отдельности, и всем вместе тоже, конечно. Обедать, играть с ними, и вкладывать каждому из них в маленькие головы мысли о том, что они должны быть всегда и везде вместе.              Главное — донести как Селиму, так и Баязеду, что для них же лучше будет, если на поле боя они будут прикрывать друг друга. Только так, будучи одним целым, они смогут победить врага. Единственный способ выиграть битву — действовать заодно.       Примерный план того, как не вырастить младших братьев врагами друг другу, был. На продумывание деталей времени у меня было достаточно.       Я и не заметила, как за окнами дворца уже начало темнеть. Служанки зажгли в моих покоях свечи и накрыли ужин. Я без особого интереса ковырялась в тарелке, продолжая думать.       Есть мне не хотелось, потому, что моя голова была занята тяжёлыми, грустными мыслями о моём самом младшем брате.       Джихангир…       К сожалению, помочь ему не в моих силах. Я не смогу вылечить его недуг… Но обязательно прослежу, чтобы матушка нашла ему хорошую массажистку… И чтобы лекари проводили процедуры, способные хотя бы немного облегчить боль: прогревания в хаммаме, растирания, целебные мази и настойки.       В остальном я буду проводить с ним свободное время, как и с другими братьями: ходить на прогулки, играть, развивать, чтобы Шехзаде знал, что у него есть старшая сестра, которая любит его, принимает и может многому научить.       Меня посетила отличная идея: попросить Сюмбюля найти мастера, который по моему рисунку изготовит из дерева разноцветные кубики и пирамидки. Джихангиру, Селиму и Баязеду точно понравится играть с ними, а такие игрушки хорошо развивают и мышление, и моторику детей. Им будет полезно и интересно. Займусь этим в ближайшее время.              У меня оставалось два имени, о которых я думала, пока служанки переодевали меня ко сну, расплетали и расчёсывали мои волосы.       Мустафа.       Насчёт него у меня не было никаких иллюзий. Возможно, он и был добрым, возможно, и братьев любил и не хотел им вредить.       Но ещё он достаточно любил свою мать, чтобы верить всему, что она говорила. А я знала, что Махидевран готова пойти на всё, чтобы уничтожить и моих братьев, и матушку, и меня.       Если Мустафа взойдёт на престол, мы все будем мертвы. Не по его вине, возможно, но по вине судьбы. Мы с ним смертельные враги, хотим мы оба этого или нет. Так сложились обстоятельства. Ничего личного.       Я буду считать его своим врагом и относиться к нему настороженно, что бы ни случилось. Мне необходимо держать его под своим контролем, пока он живёт во дворце в качестве регента. Держаться с ним подчёркнуто вежливо и тепло, но постараться по возможности ограничить наши разговоры и встречи. В целях безопасности.       Никто не должен считать, что я очень люблю единокровного брата, но никто не должен при том заподозрить, как я на самом деле к нему отношусь.       Я должна быть с ним мила, не подавать ни малейшего намёка на неприязнь. Быть осторожной, не говорить ничего сомнительного даже при матушке и братьях. Не в ближайшие годы, по крайней мере, пока обстановка во дворце не накалится…       Уже лёжа под удобным одеялом, в темноте, я не спала. В моей голове оставалось одно имя.       Хатидже.       Желания видеть тётушку, честно говоря, у меня не было совсем. Но я должна ездить к ней время от времени, вместе с Гюльфем или Махидевран.       По официальной версии — проведать её и Хуриджихан (кстати, с девочкой, возможно, не помешает подружиться). На самом же деле — разведать обстановку и настроение Хатидже.       Правда, я очень сомневалась, что матушка одобрит мои визиты к тёте. Но на этот случай у меня был готов план.       Я скажу Хюррем, что езжу к Хатидже не потому, что хочу, а потому, что «друзей можно держать далеко, а врагов стоит держать близко».       И если она спросит, где я взяла эти слова, я с невинной улыбкой скажу, что вычитала в одной из книг, которые дал мне отец.       Вот и всё.       Только теперь, обдумав свои действия на время похода относительно каждого важного для моих планов человека в этом дворце, я могла спать спокойно.       Улыбнувшись, я закрыла глаза. План был готов; мне оставалось только выполнять его. Шаг за шагом.       Впереди у меня было целых два года.