***
Вечерняя прохлада опустилась на Стамбул. Над чёрной гладью Босфора сгустились тёмные сумерки. Стоял полный штиль. Было спокойно и тихо. Сулейман сидел на балконе своих покоев и задумчиво смотрел вдаль, ожидая прихода супруги с детьми, которых он завтра вынужден будет оставить на очень долгое время. Его сердце сжимала тоска. Султан был недоволен поведением Хасеки. Ему очень не нравилось, как она относилась к тому, что он заводил себе новых фавориток — он просто занимался тем, чем, по сути, должен был в силу своего положения. Она не имела права так остро реагировать, в конце концов. И всё же… теперь, пережив предательство со стороны наложницы, к которой он ещё не успел достаточно привязаться, но которая ему очень нравилась, Повелитель загрустил. Ему было уже наплевать на Фирузе, конечно, шпионка получила то, что заслужила. Но он внезапно почувствовал, что скучает по своей законной жене. Произошедшее в эти дни помогло Падишаху осознать, что он ценил в Хюррем больше всего. Верность. Она никогда в жизни не предала бы его, ни при каких обстоятельствах — в этом одном он не сомневался. И это он любил в ней. И поэтому Сулейман был готов терпеть все её выходки и истерики — лишь бы она оставалась всегда столь же предана ему. И ему бы хотелось, чтобы Хасеки снова посмотрела ему в глаза, прижалась к нему и сказала, что любит его. Чтобы она помогла ему справиться с болью от пережитого потрясения. Но, к сожалению, Повелитель не мог позволить себе извиняться перед кем-либо. Это она должна была извиниться перед ним за то, что посмела ревновать его, Падишаха — и никак иначе. Сулейман знал, что Хюррем должна была переступить свою гордость, чтобы так унизиться перед ним — и всё же он желал, чтобы она это сделала, чтобы раскаялась перед ним за своё неуместное поведение. И тогда он, конечно, сразу бы простил жену, позабыв весь свой гнев и обиду. Но без этого — не мог. Султану хотелось, чтобы это случилось сегодня ночью. Он не желал уходить в поход с этим тяжелым, неуютным чувством на душе. Он желал бы сперва помириться с женой, даже если его обида не могла пройти так же быстро. Ожидая свою жену и детей, Сулейман втайне надеялся, что сегодня снова услышит, как сильно она любит его. Он почти уже извёлся от нетерпения. И наконец они прибыли. Стражники впустили их в покои, и они прошли на балкон, к Повелителю. Один за одним. Хасеки вела за собой всех, улыбаясь и с гордостью смотря на своих детей. За ней, важно распрямив плечи, шёл Мехмед, уже такой взрослый, почти превратившийся в юношу. За ним следовала Михримах, по-взрослому серьёзная и спокойная. За ними бежали младшие — коренастый Селим, единственный с огненными волосами, и Баязед, ниже его на голову. Замыкали процессию служанки. Джихангира не было на руках у няни. Заметив это, Сулейман обеспокоенно нахмурился. — Повелитель, — встав посреди балкона, Хюррем поклонилась. — Какой прекрасный, тихий вечер, — в голосе Султанши не было особых чувств, тоски или страсти — он оставался холодным. Рыжие волосы госпожи, блестевшие при свечах, свободно развевались на лёгком ветру. На ней было бирюзовое платье, которое идеально облегало все изгибы её тела, платье с глубоким, красивым вырезом. Все золотые украшения были подобраны с совершенным вкусом. На мгновение Падишах невольно залюбовался ею. Он был словно загипнотизирован красотой жены, и ничего не мог с собой поделать. Слишком прекрасной она была в этот вечер. — Где Шехзаде Джихангир? Что-то случилось? Ему хуже? — О, Повелитель, нет, простите, — быстро ответила Хюррем, не поднимая головы. — Со здоровьем Шехзаде Джихангира всё хорошо, но лекарь сказал, что ему нужно всё время отдыхать, потому мы вынуждены были оставить его в покоях. Не волнуйтесь, лекари сейчас с ним. Страх за сына, сковавший сердце мужчины, отступил, и он выдохнул. Но кое-что начало беспокоить Сулеймана: он ожидал, что Хасеки проявит к нему хоть какое-то внимание… однако она не пыталась даже приблизиться к нему, но смотрела только на детей, стоя вдали. Казалось, что она не скучала по его вниманию вовсе, и это насторожило Падишаха. Несмотря на собственный гнев, ему хотелось, чтобы она хотя бы попыталась помириться с ним, не была так холодна. Он, впрочем, сумел убедить себя, что ему просто… показалось. Жестом Повелитель по очереди подозвал к себе каждого ребёнка. Он посмотрел на Мехмеда, точную свою копию, с любовью и гордостью. Каким умным и сильным вырос Шехзаде. Сын поцеловал протянутую отцом руку и занял своё почётное место за спинкой его тахты. Следом подошла Михримах, вторая после Мехмеда гордость отца. Девочка, очень умная и сообразительная… порой даже слишком для своего-то возраста. Целуя ему руку, она задержалась на мгновение дольше, чем брат, и Повелителю почудилось, что он почувствовал на себе некий странный, чересчур взрослый и проницательный взгляд, какого у ребёнка в глазах быть не могло — и конечно, это была лишь игра свечей, не более. Но ему почти стало неуютно. Михримах заняла своё место возле старшего брата, и настала очередь младших, Селима и Баязеда. Со старшими детьми Сулейман был серьёзным, но младшим по-доброму улыбнулся и даже шутливо взъерошил им обоим густые шевелюры на головах, не удержавшись. Мальчишки улыбались ему в ответ. Он не сомневался, что вскоре они оба вырастут славными, мужественными и сильными Шехзаде. Падишах ожидал, что Хюррем подойдёт поцеловать его руку после всех, но она осталась стоять на своём месте, улыбаясь, и двигаться, похоже, не собиралась. Сулейман был обижен на жену, потому подзывать Хасеки жестом не стал. Он не хотел, чтобы она знала, что он хочет, чтобы она проявила к нему внимание. Султан позволил ей стоять там, если это было тем, чего ей так хотелось. Пусть. Его окружали его улыбающиеся дети, и Сулейман был счастлив. О присутствии жены он почти забыл, обратив всё своё внимание на них. Дети, которых ему родила любимая, были для него важнее всего в жизни, важнее даже государства или дворца. За них он готов был сражаться в любой войне. Их улыбки, их глаза, в которых Падишах видел отражение себя, стоили всех богатств мира. Повелитель завёл с ними разговор, и Шехзаде тут же начали яростно спорить, кто первый из них пойдёт в поход и своими руками убьёт врага. Сулейман наблюдал за ними с умиленной счастливой улыбкой — его сыновья так старались показать перед ним, как им всем не терпелось стать сильными воинами и сражаться, как он сам, на поле боя. Михримах молчала, с улыбкой наблюдая за своими братьями. Кажется, ей тоже казалось это умилительным. — Михримах, — позвал он дочку, стоявшую в стороне от братьев. — Иди сюда, моё золото. Она послушно подошла к нему, и Сулейман обнял девочку, тепло, по-отцовски, усадив на своё колено. — Почему ты такая молчаливая сегодня, дочка? Тебя что-то беспокоит? — Нет, Повелитель, — Михримах тепло улыбнулась отцу. — Я просто огорчена тем, что Вы уезжаете на очень долгое время. Надеюсь, что Аллах дарует Вам удачу в бою и скоро Вы вернётесь к нам с победой, живыми и невредимыми. Я буду скучать и молиться за Вас каждый день. — Аминь, моя луноликая госпожа, — Сулейман смотрел на совсем повзрослевшую умом дочь с любовью и нежностью. — Не бойся за меня. Со мной ничего не случится. Лучше занимайся учёбой, чтобы ты могла похвастаться мне своими успехами, как только я вернусь. — Конечно, Повелитель. Но… Могу я попросить Вас об одном? — Да, моя дорогая? — Падишах нахмурился. — Вы будете писать мне письма, чтобы я знала, как Ваши дела, и не беспокоилась сильно? Пожалуйста, скажите, что будете! — и снова Михримах стала говорить так серьёзно и настойчиво, словно взрослая. — Я буду отвечать Вам, обязательно! Мне нужно практиковаться в написании писем. Неожиданная просьба от дочери немало удивила Сулеймана, и на мгновение обескуражила, но он не смог отказать ей. — Хорошо, Михримах. Если ты так этого хочешь, я буду писать тебе. — Вы даёте мне слово, отец? — ради этого счастливого выражения на личике девочки и слова «отец», Повелитель был готов пойти на всё. Пред ним склонялась половина мира, но перед собственной дочерью он был бессилен. — Даю слово, любовь моя, — тепло поцеловав в лоб и ласково погладив по шелковистым волосам, Сулейман отпустил дочь, улыбаясь. Отойдя к братьям, Михримах бросила красноречивый взгляд на свою мать, так и стоявшую вдали, у перил балкона. Этот взгляд, словно победный, заметил Падишах. Как заметил он и то, что Хюррем тоже смотрела на дочку с гордостью, и едва заметно кивнула ей, словно хотела сказать, что она всё сделала правильно. Увидев это, девочка довольно улыбнулась и опустила глаза. Всё это произошло быстро — очень быстро — но оставило Сулеймана в серьёзном напряжении и со множеством вопросов. Выглядело всё так, словно мать и дочь были в каком-то сговоре, но… в каком? Почему? У Султана появилось чувство, будто с ним играют — и это было неприятно, но, увы, поделать с этим он ничего не мог, а потому решил просто притвориться, что ничего не заметил. Из мыслей его вырвал женский голос. — Повелитель, — Падишах резко повернул голову в сторону жены, наконец-то заговорившей с ним. На мгновение в его душе загорелась надежда, но тут же она была безжалостно разбита. — Джихангир не может долго быть без матери, он всё время плачет. Могу я вернуться к нему? И ни слова о том, что ей было жаль уходить, что она хотела бы остаться — только сухая просьба. Хасеки стояла, спокойно ожидая разрешения от мужа, смотря на него холодно, без каких-либо чувств. — Конечно, ты можешь идти, — холодным голосом ответил Сулейман, стараясь показать, что ему было всё равно. — Спокойной Вам ночи, Повелитель, — поклонившись, госпожа направилась к двери. Остановившись, она добавила: — Детям уже пора спать. Сказав это, она развернулась и вышла, оставив после себя неприятную тишину. Холодность со стороны Хюррем поселила в душе Сулеймана тоску и горечь. Он понимал, почему она так вела себя с ним, за что наказывала его, но лучше ему от этого не становилось — чувствовать полное безразличие со стороны жены было всё так же тяжело. Повелитель считал, что она могла бы быть с ним и… потеплей. Как бы Падишаху ни хотелось побыть с детьми подольше, было уже действительно поздно. Детям нужно было ложится спать, а ему — хорошо отдохнуть, набраться сил перед походом. Потому, посидев с ними недолго, он вынужден был отправить их со служанками в покои. Оставшись теперь наедине с собой, в тишине, Сулейман вдруг, как никогда раньше, почувствовал, что он один. Ему было тоскливо. Ему было грустно. И он не знал, что с этим делать. Повелителю следовало бы выспаться, но он знал, что всё равно не сумеет заснуть. Поэтому он сидел в ночи на балконе, потихоньку замерзая, но всё так же глядя вдаль. Его голова была наполнена печалью и мыслями о жизни, семье и одиночестве. Был ли он всё так же обижен на жену? Конечно. Хотелось ли ему, чтобы она хотя бы попыталась остаться с ним этим вечером вдвоём, без детей? Хотя бы показала, что хочет этого? Хотелось ли ему сейчас быть с ней, вместо того, чтобы чувствовать себя таким одиноким? …Может быть.XIII: Пересмотренные приоритеты
15 апреля 2024 г. в 00:00
В то мгновение, когда по гарему пролетела весть о том, кем на самом деле оказалась Фирузе — и за что она была приговорена к казни, — Хасеки заперлась в своих покоях. Она не выходила оттуда и едва пускала внутрь даже служанок. Видеть кого-либо она не желала — в том числе собственных детей.
Узнав, что за змею она пригрела на своей шее, Хюррем едва не тронулась умом. Ей хотелось разрушить всё в своих покоях, а после кинуться в темницу и задушить эту девицу голыми руками, собственными пальцами свернуть шею предательнице… но она сумела себя удержать.
Гнев утих, опустошив её, оставив её в отчаянном негодовании. Хюррем отказывалась покидать свои покои, совершенно разбитая и несчастная. Больней всего было оттого, что предательство оказалось двойным — и со стороны мужа, и со стороны самой любимой служанки, которой она доверяла едва ли не больше, чем самому Сулейману.
Хюррем уже почти не удивилась, что Повелитель снова предал их любовь — ей было к этому не привыкать. Она научилась жить с этой болью, она почти смирилась с тем, что никогда не будет единственной. Но это предательство — такое ужасное и жестокое — со стороны девушки, которую она считала практически подругой — вот что теперь било ей сердце.
За эти годы было так много измен, обид и боли, что Хасеки едва ли могла верить супругу. Но Фирузе… Она сидела с ней за одним столом, жила с ней в одних покоях, доверяла ей самое ценное, что имела в жизни — детей. Она верила ей так, как никому другому. И что же получила взамен?..
Это обернулось очередным жизненным уроком — доверять в этом дворце нельзя было никому, даже самым близким. Это всегда заканчивалось одинаково. Хюррем прекрасно знала это — и всё же позволила себе снова оступиться.
И хуже всего было даже не то, что Фирузе оказалась новой фавориткой Падишаха — Хюррем повидала немало соперниц на своём веку, и легко избавилась бы от очередной. Если бы эта подлая тварь покусилась только на любовь Сулеймана (которая принадлежала только Хасеки: в этом Хюррем не сомневалась), это было бы уже почти обычным делом, с которым ей просто пришлось бы разобраться.
Фирузе покусилась на его жизнь.
Для остальных в этом дворце он был просто Повелителем. Но для Хюррем… для Хюррем он был целой жизнью. Она знала, что не смогла бы жить, если бы его не стало. Она чувствовала это. Погибнул бы он — погибла бы и она. Даже дети тогда не смогли бы заставить её остаться среди живых.
Она дышала им. Она любила его.
А вот любил ли он?..
Хюррем больше не была в этом уверена так, как раньше.
Узнав, что у Фирузе нашли яд, и что она всё-таки оказалась представительницей вражеской персидской династии, госпожа на мгновение забыла боль нового предательства Сулеймана — настолько сильно она за него испугалась. Страх за его жизнь и здоровье был сильнее любой обиды и ревности.
Султанша едва помнила, что с ней было дальше. Такого отчаянного ужаса, такого всепоглощающего страха за Повелителя она никогда прежде не испытывала, даже когда он был в походах. Она металась по покоям, готовая рвать на себе волосы и кричать от отчаяния на весь дворец. Она попыталась прорваться в покои Сулеймана, только чтобы убедиться, что он здоров — но стража не двигалась с места, и ей пришлось отступить.
Хюррем не переставала молиться Всевышнему о милости для Падишаха, оставив собственную вновь причиненную любимым боль на потом. Она сидела в своих покоях, никого не впуская, и читала молитвы без остановки, пока не пришла служанка, принесшая ей слова главного придворного целителя — Повелитель и ныне мог бы похвастаться исключительным здоровьем.
И в тот миг будто бы гора свалилась с плеч Хасеки. Выдохнув с облегчением, она поблагодарила Аллаха за спасение души Сулеймана. И в то же мгновение на неё снизошло осознание: она едва не забыла, что супруг не был единственным, кого Фирузе могла бы отравить. С ужасом госпожа вспомнила об их детях, к которым персиянка была очень близка… всё это время. За свою жизнь Султанша совершенно не переживала — только за них.
Особенно — за Джихангира. Он плакал целый день, и никто не мог его успокоить.
И снова Хюррем плакала и молилась, не останавливаясь, места себе не находила, пока всех детей по очереди не осмотрела целительница. Она принесла утешительные вести, и госпожа заплакала уже от облегчения — все были абсолютно здоровы. Кроме Джихангира, конечно.
Но и у него не нашли никаких видимых признаков отравления или иного вреда, который могла ему нанести персиянка. Наоборот — все целители хором твердили, что за время, пока с ним была Фирузе, состояние маленького Шехзаде явно улучшилось. А плакал он лишь оттого, что скучал по пропавшей служанке.
Как бы не пыталась Хасеки разгадать, в чём крылись тайные замыслы шпионки — зачем она притворялась такой доброй с Шехзаде и взаправду помогала ему, найти ответ Султанша так и не смогла. А спрашивать у Фирузе было поздно. Потому она просто остановилась на мысли, что персиянка использовала детей, как способ втереться к самой Хюррем в доверие, не больше. Иного объяснения у неё не было.
Едва Хюррем успела прийти в себя, оправиться от шока и успокоиться, как получила новое потрясение — служанки донесли ей, что Сулейман позвал на разговор сначала Хазнедар, а сразу после — Хатидже Султан. И вот с того мгновения, как та переступила порог покоев брата, началось самое интересное.
Истеричные вопли сестры Падишаха, как и его гневный крик, были слышны даже в гареме. Насколько Хасеки знала, ему пришлось едва ли не силой выпроваживать Хатидже, поскольку та отказывалась покидать его покои. И всё было бы ничего — к истерикам сестры Повелителя все давно привыкли — если бы не причина этого представления.
К сожалению, никто не мог знать, в чём была причина конфликта Сулеймана с его сестрой. В гареме только ходили слухи, что это как-то было связано с Фирузе — шпионку казнили лишь на день раньше. Но, конечно, было невозможно угадать, были ли слухи правдой — или просто слухами. Оставалось лишь предполагать.
Как только Султанша — в крайне расстроенных после ссоры с братом чувствах — вернулась в гарем, Хюррем попыталась наведаться к ней, чтобы хотя бы примерно вызнать, что же произошло. Но планы Хасеки потерпели неудачу — Хатидже заперлась в своих покоях, она не показывалась и не хотела никого видеть до конца дня.
Это было вчера. А сегодня, ранним утром, пока весь дворец спал, супруга Ибрагима Паши собралась и вместе со всеми своими слугами уехала домой, никому ничего не сказав, так, чтобы никто не видел. Это было очень странно. А если брать в учёт, что это последний день Сулеймана перед походом, последний вечер, который он проводит с семьёй…
Хатидже уехала, оставив после себя много вопросов. Об очень уж внезапном отъезде госпожи говорили все в гареме — но никто не знал точной причины.
Хюррем и сама не могла сказать, верила ли она слухам о том, что Хатидже Султан и Фирузе были как-то связаны. Но все знали, что Хазнедар гарема во всём подчинялась Хатидже, а именно в обязанности Афифе-хатун входило отбирать наложниц в покои Повелителя, и что, вероятно, она выбрала и персиянку… Всё это было так странно и запутанно, но казалось вполне возможной правдой.
В конце концов Хасеки решила, что всё равно обо всём узнает — рано или поздно, а пока ей оставалось только радоваться — Хатидже уехала, а это означало, что она не будет командовать в гареме, если только не вернётся, пока Сулеймана не будет. Не говоря уже о том, что она не будет никому давить на голову своими истериками, конечно.
Хоть что-то хорошее произошло за последние дни.
И теперь, со слабой надеждой, что всё дурное пока осталось позади, Хюррем сидела в своих покоях. Она размышляла над тем, как жить дальше, и пыталась справиться с болью, разрывавшей душу на части. Слёзы были выплаканы, эмоции угасли, чувства словно бы потускнели. Её осталось только отчаяние.
Хасеки не знала, что ей делать. Проблема с соперницей чудом решилась сама собой, Сулейман и дети были здоровы, им больше ничего пока не угрожало. Она должна была радоваться, но не могла. Не могла простить мужу очередную измену.
Конечно, госпожа любила Повелителя всем своим сердцем и избавиться от этой любви никогда бы не смогла. Она любила его — и она будет его любить — но сможет ли научиться доверять ему снова? В своих чувствах Хюррем не сомневалась никогда, но эти мысли были неутешительны.
Её словно бы лишили опоры, выбили землю из-под ног: настолько болезненным стало предательство мужа. Она больше не получала от Сулеймана прежней взаимности, а без его любви госпожа потерялась и больше не видела цели в жизни. С ужасом Хасеки признала, что на Повелителя и его чувства она положиться больше не может. Подсознательно она всё время бы ожидала от него очередной измены, пусть и любила.
А на кого ещё она могла положиться в этом дворце, кроме как на него? Никого больше не было. Ей было страшно и одиноко. Она поняла, что запуталась. Сама она не могла справиться со всем.
Скинув туфли, Хюррем забралась с ногами на тахту, подогнув под себя измятое платье. Обхватив колени руками, госпожа уткнулась лицом в ладони и дрожала, стараясь не заплакать. Пока никто не видел, она не была сильной.
Сегодня — последний вечер перед походом, который она должна провести со своими детьми и Сулейманом. Быть с ним вежливой, ласковой, смотреть на него с любовью, словно бы ничего не случилось… Хасеки уже не знала, найдёт ли в себе силы даже на это.
Она тихо всхлипнула.
Даже ради детей… Дети… Она совсем забыла про них…
В двери покоев настойчиво постучали. Хюррем собиралась было крикнуть, что никого не хочет видеть, но стражник в коридоре подал голос первым:
— Госпожа, к Вам пришла Михримах Султан.
Хасеки внезапно почувствовала радость. Ей был необходим человек, которому можно было выговориться, кто-то, у кого можно было испросить совета, чтобы понять, что делать дальше. Конечно, она не могла говорить с дочкой о своих отношениях с мужем и обо всех своих страхах, но госпожа всё равно не сомневалась, что разговор с любимой девочкой сможет хоть как-то помочь ей сейчас.
— Пусть войдёт, — Хюррем быстро привела себя в приличный вид: села на тахте, как подобает женщине её статуса, разгладила руками платье, вытерла глаза от едва выступивших слёз.
Мгновение — и она снова надела маску безразличия и стойкости. Снова была сильной, холодной, непоколебимой. Ничто на лице Хюррем не выдавало больше истинных эмоций, кроме слегка покрасневших глаз.
Двери открылись, и в проёме показалась знакомая русая головка.
— Михримах, моё золото, — только увидев улыбку на лице девочки, Хюррем осознала, как сильно скучала по дочери всё это время, и почувствовала лёгкий укол вины.
В конце концов, именно Михримах, можно сказать, разоблачила Фирузе. А вместо того, чтобы поблагодарить дочку, Хасеки совсем забыла о ней. Она хотела это исправить.
— Валиде, — вежливо поклонившись, девочка лучезарно улыбнулась и подошла к матери. — Всё ли у Вас хорошо? Как Вы себя чувствуете?
— Слава Всевышнему, теперь ты и твои братья в безопасности, я могу спать спокойно, — улыбнувшись в ответ, Хюррем похлопала по свободному месту на тахте, и Михримах сразу уселась рядом с матерью. — А ты, дочка? Тебя что-то тревожит? — заволновалась госпожа.
— Со мной всё хорошо, Валиде, не волнуйтесь. Но… — улыбка исчезла с лица Михримах, теперь девочка выглядела по-взрослому обеспокоенной, — до меня… доходили слухи по поводу того, что произошло с Фирузе-хатун, и я беспокоилась о Вас, о том, как Вы переживаете всё это, поэтому я решила навестить Вас, проверить, как Вы. Всё же… я понимаю, какой это, должно быть, был для Вас удар…
Хасеки слушала дочь едва ли не с раскрытым ртом. Она не могла поверить, что слышала подобное от своего ребёнка, но быстро оправилась от шока.
— Я очень ценю, что ты так заботишься обо мне, Михримах, — Султанша ласково погладила дочь по золотым, свободно струившимся волосам. — И я правда очень благодарна тебе за то, что ты сделала для меня. И для своих братьев. Для нас. Я никогда этого не забуду.
— Но что я такого сделала, Валиде? Я не понимаю, — Михримах удивлённо свела брови. — Всего лишь доложила о своих подозрениях насчёт загадочной татуировки, которую заметила у нашей служанки. Честно говоря, я не думала, что это может быть настолько важно. Как я могла этим спасти нас? Неужели Фирузе-хатун была так опасна?
— Ты даже не представляешь, насколько она была опасна, Михримах, — Хюррем тяжело вздохнула. Она не хотела рассказывать ребёнку все подробности, но подумала, что девочка заслужила знать правду. — Милая, я не хочу тебя пугать, но я считаю, что ты должна знать. Фирузе-хатун была не просто персиянкой, она была близкой родственницей Шаха Тахмаспа, врага твоего отца. И была послана им сюда, в этот дворец, чтобы… убить нашего Повелителя. У этой змеи даже нашли яд, которым она собиралась это сделать. Слава Аллаху, она не успела.
Пораженная новостью, Михримах испуганно поднесла руки к раскрытому рту.
— О, Всевышний, Валиде… Какой ужас… Это так страшно…
— Тише, тише, милая, — увидев, что девочка задрожала, Хасеки обняла дочку и погладила по макушке, чтобы утешить. — Успокойся. Всё уже позади. Предательница там, где ей место. Не стоит плакать. Всё обошлось. Будь сильной.
— Но… Мне страшно даже подумать, что было бы, если бы я не обратила внимание на татуировку… Отец… — голос Михримах дрогнул.
— Не думай об этом, доченька, — госпожа ласково сжала руку девочки. — Ты заметила, и это главное. И я до самого конца жизни буду благодарна тебе за это, я даю своё слово. Ты совершила подвиг, сама того не понимая. Ты заслужила похвалу.
— Спасибо, Валиде, — Михримах, успокаиваясь, смутилась и опустила глаза. — Право, не стоит так меня благодарить… Я ведь не знала, что делаю.
— И, тем не менее, ты спасла всех, даже если не собиралась этого делать, — ласково стояла на своём мать.
Девочка кивнула, наконец слабо улыбнувшись снова. У Султанши, увидевшей, что дочь восприняла страшную новость более-менее нормально, отлегло от сердца.
Хюррем внезапно вспомнила кое-что. То, что ей сказала Фирузе, и что не давало ей покоя который день. Она собиралась поговорить с Михримах об этом, чтобы выяснить, как всё было на самом деле, но так получилось, что как раз в тот день дочь заявилась к ней с новостью о татуировке. А дальше всё завертелось, и госпожа совсем забыла, о чём хотела спросить девочку.
Конечно, Хасеки доверяла своему ребёнку и не думала, что Михримах была способна сделать что-либо неправильное. Она ведь была совсем невинным ангелом. Теперь же, зная, кем была персиянка, Султанша имела полное основание не верить ни единому сказанному ею слову. Но… лёгкая тревога не отпускала Хюррем, потому она решила всё же спросить дочь — просто чтобы успокоить сердце.
— Михримах, моё солнце… — Хюррем не знала, как начать этот разговор, как подобрать правильные слова. — Есть кое-что, о чём я бы хотела тебя спросить… Не думай, что я тебе не доверяю, я поверю всему, что ты скажешь, но…
— В чём дело, Валиде? Это как-то связано с Фирузе-хатун?
— Понимаешь, милая, в тот день, перед тем, как ты пришла ко мне со своими подозрениями о татуировке… Фирузе-хатун успела кое-что сказать мне. Конечно, теперь я не сомневаюсь, что эта змея могла лгать… Но я всё же хочу убедиться.
— Я не понимаю…
— Дорогая, пожалуйста, скажи мне правду. Ты и конюх, Рустем-ага… Неужели вы с ним говорили наедине? Конечно, мне тяжело поверить, что ты правда могла пойти на что-то подобное, но…
— Я и… Рустем-ага? Наедине? — несколько мгновений Михримах хмурилась, и Хасеки начала волноваться. — Это Вам сказала Фирузе-хатун, Валиде? Неужели Вы правда верите в… подобную ложь? Со стороны этой предательницы это обвинение звучит очень глупо. Если она хотела пошатнуть Ваше доверие ко мне, то могла бы придумать и что-нибудь убедительней.
Услышав то, что хотела, Хюррем выдохнула с облегчением. Она не видела никаких оснований не верить дочери, никогда прежде не нарушавшей серьёзных правил, и имела все основания не верить персидской шпионке, у которой действительно могли быть причины поссорить госпожу с детьми.
— Да, несколько раз я правда достаточно долго разговаривала с Рустемом-агой, — продолжила Михримах. — Но служанки всегда видели нас издалека, Валиде. Я никогда не пыталась говорить с ним наедине. Никогда. У Вас нет причин волноваться.
— И о чём же ты могла говорить с конюхом, дорогая? — спросила Хасеки, но без недоверия, просто потому, что ей было любопытно.
— Один раз мы говорили о моей любимой лошади, которая, к сожалению, тяжело заболела. Бедняжка. А второй… — Михримах задумалась. — Мы говорили о моих братьях и о Вас. Именно поэтому я сказала служанкам отойти на расстояние. Не хотела, чтобы они слышали.
Госпожа была поражена. Подобного она никак не ожидала.
— И что же Вы могли говорить обо мне и твоих братьях, Михримах? С конюхом? От тебя я этого не ожидала, дочка.
Втайне Султанша начала бояться, как бы Рустем случайно не сболтнул лишнего об их планах и сотрудничестве.
— О, ничего особенного, Валиде, поверьте мне, — заверила Михримах. — Рустем-ага лишь говорил о том, как сильно он… предан мне, Вам и моим братьям. Он просто хотел, чтобы я знала, что он на самом деле на нашей стороне. Ага говорил о том, что готов пойти на всё ради моих братьев или Вас, если сможет сделать что-то для нас. И, честно говоря, мне он показался очень… образованным и мудрым человеком, как для конюха. Мне правда было очень интересно поговорить с ним… не только о лошадях. Я надеюсь, что Вы не против этого, Валиде?
Михримах осторожно следила за реакцией матери, с надеждой искала одобрения в голубых глазах.
Хюррем растерялась, не зная, что ответить дочери. Конечно, разговоры девочки с конюхом о чём-то, кроме лошадей, она не одобряла, но вот с тем, что Рустем-ага и вправду был поразительно умным и интересным собеседником, поспорить никак не могла. С этим госпожа была абсолютно согласна.
Хасеки быстро сдалась, по глазам Михримах увидев, как она надеялась получить разрешение на эти разговоры с Рустемом-агой. Хюррем не смогла заставить себя отказать ей. Что ж, Рустем был не чужим человеком, она его хорошо знала и контролировала, в конце концов. Почему бы не разрешить дочке говорить с ним иногда, если ей это так нравится.
К тому же он уходит в поход вместе с Сулейманом. Кто знает, сколько всего поменяется до того, как он вернётся…
— Хорошо, Михримах. Я не вижу ничего плохого в том, что ты разговаривала с Рустемом-агой. Если служанки всё время присутствовали, конечно. Я тебе верю.
— Спасибо, Валиде, — обрадовалась Михримах.
— Я тоже считаю, что Рустем-ага довольно интересный человек. Как для конюха, конечно, — внезапно решила добавить Хасеки. — Мне тоже нравится разговаривать с ним.
Девочка покосилась на мать, но промолчала, сделав вид, что пропустила эти странные слова госпожи мимо ушей.
Хюррем тоже смотрела на дочь с подозрением. Она не сомневалась, что Михримах говорила правду, но госпоже было сложно смириться с мыслью, что этот маленький ребёнок вдруг… вырос. Она не заметила, как так получилось, что её наивная девочка стала говорить словами мудрого взрослого человека, и совершать, пусть и по незнанию, героические поступки, на которые дети не способны.
И взгляд… Её взгляд, её спокойствие, когда Михримах убеждала мать, что слова Фирузе были ложью. Откуда в её ребёнке могло это взяться? Этот зрелый взгляд и голос, эти мысли? Кто научил этому её невинную девочку? На мгновение Хасеки даже стало страшно… но она попыталась убедить себя, что ей просто показалось.
— Валиде? — Михримах нахмурилась, заметив настороженность в глазах матери. — Почему Вы так смотрите? Я что-то сделала не так?
— Нет, доченька, всё хорошо, — спокойным голосом ответила госпожа, снова посмотрев на дочку с теплом, и ласково улыбнулась. — Я просто подумала, что не заметила совсем, как ты успела повзрослеть. Твои мысли, твои поступки в последнее время стали такими осознанными, будто ты совсем выросла, и, признаюсь, меня это немного пугает. Ты ведь ещё совсем ребёнок. Что такого произошло, что заставило тебя так измениться?
— Ох, Валиде, — девочка покачала головой, внезапно погрустнев. — Мне кажется, что предательство Фирузе-хатун очень сильно отразилось на мне. Мне всего двенадцать, а я узнаю, что моя самая любимая служанка, которой я верила, как никому другому в этом дворце, хотела убить моего отца… Новость о казни была для меня действительно сильным ударом. Потому я и пришла к Вам — я ведь знаю, что Вам сейчас тоже больно, как мне…
Глаза Хюррем стремительно намокли, и ей стоило больших усилий совладать с собой.
— Милая… — она крепко обняла дочку, зарылась лицом ей в густые волосы, вдохнув их приятный запах. — Прости, я и правда забыла про то, что ты любила Фирузе-хатун тоже… Прости меня… Я не подумала о том, что тебе тоже тяжело.
— Не плачьте, Валиде, всё ведь уже хорошо, — девочка попыталась успокоить госпожу, прижавшись крепче к ней. — Да, нам больно, но самое главное, что мы есть друг у друга. Мы сможем справиться со всем. Пока мы вместе, нам ничего не страшно. И никакие враги не смогут разлучить нас. Никто не сможет.
Не выдержав таких трогательных слов от дочери, Хасеки всхлипнула.
— Каждый день я благодарю Всевышнего за то, что у меня есть такая прекрасная дочь, как ты, — сказала Хюррем, отстранившись от девочки. — Ты права, моё золото. Я даю тебе слово, что мы будем держаться вместе. Мы переживём это всё и победим, вот увидишь. Забудь про Фирузе-хатун. Теперь она никто. Она не стоит наших слёз.
— Я знаю, Валиде, — всхлипнула Михримах, вытирая мокрые глаза рукавом платья. — Но всё равно… Я ведь так любила Фирузе-хатун. Я… не знала предательства раньше… Это ужасно и больно, но теперь я чувствую, что я окончательно перестала быть ребёнком, после того, как пережила это. Я повзрослела, и теперь я знаю, что никому в этом дворце не стоит доверять. Каждый человек здесь может оказаться предателем… Кроме Вас, конечно.
Взгляд Михримах стал холодным, а голос — серьёзным. От слёз и грусти не осталось и следа. Девочка хорошо научилась скрывать свои эмоции.
Хасеки почувствовала небывалый прилив гордости, смотря на дочку — в это мгновение она увидела в ней свою точную копию. Свою кровь. Своё продолжение.
— Если даже… Даже тётя, Хатидже Султан, — голос Михримах снова дрогнул. — Я любила тётю… А она, если верить слухам в гареме, помогала Фирузе-хатун навредить Вам и моим братьям… Я не знаю, верить ли слухам, но если она натворила что-то достаточно плохое, чтобы отец запретил ей появляться во дворце… Если то, что она сделала — правда, я никогда не смогу простить ей этого. Я думала, что тётя Хатидже — моя семья… Но если она может так легко предать нас всех, если подвернётся удобный случай… Это заставило меня кое-что понять.
Михримах замолчала, собираясь с мыслями и переводя дыхание.
Хюррем забыла, как дышать, настолько она была поражена услышанным. Приятно поражена. Она не ожидала, что дочка сама так быстро придёт к правильным выводам насчёт Хатидже и увидит, кем всё это время была «любимая тётя» на самом деле. Это было настолько прекрасно, что госпожа просто не могла в это поверить.
— И что же ты поняла, дочка?
— Я поняла, Валиде, что моя единственная семья — это Вы с моими родными братьями… Больше у меня нет никого во дворце. Все остальные могут предать, даже те, кто говорят, что они моя семья, и говорят, как любят меня. Все они двуличны, все они лгут мне в лицо… Только Вы — моя истинная опора в этой жизни. Я могу полагаться только на Вас и на братьев.
Пораженная, Хасеки даже прикрыла рот рукой, ахнув. Ей не верилось, что она правда слышала от двенадцатилетней дочери настолько мудрые и глубокие слова.
— Ты права, Михримах, — сквозь слёзы прошептала госпожа. — Мы должны всегда быть опорой друг для друга. Мы должны полагаться только друг на друга и ни на кого больше. Даже на твоего отца… Конечно, он очень сильно любит нас и готов ради нас на всё, но…
— Да, я понимаю, Валиде, — Михримах избавила Хасеки от необходимости говорить очевидное, что, к сожалению, Повелителю доверять тоже было сложно… после всего. — Я всё понимаю. Вы… пообещаете, что мы всегда будем верны друг другу, всегда будем опорой друг для друга, несмотря ни на что, правда?
— Правда, любовь моя. Я даю тебе своё слово, ты можешь положиться на меня, — голос Хюррем дрожал. Она снова притянула дочку к себе и ласково поцеловала в русую макушку.
— Как и Вы на меня, Валиде, — едва слышно ответила Михримах, уперевшись носом в плечо госпожи. Этими простыми словами она почти разбила материнское сердце. — Я тоже постараюсь всегда быть для Вас и братьев опорой. Насколько смогу. Я даю Вам своё слово.
Ни мать, ни дочь не запомнили, сколько времени они просидели так, сжимая друг друга в крепких объятиях. Не говоря больше ничего, дрожа от невыплаканных слёз. Они потеряли счёт времени. Это было не важно. Важно было лишь то, что они были друг у друга. Они были вместе, готовые сражаться друг за друга, если понадобится. Они сами были лучшей опорой для себя отныне.
Важно было судьбоносное решение, которое Хюррем окончательно приняла для самой себя в то мгновение, обнимая дочь и сдерживая горькие слёзы.
За считанные минуты до того, как пришла Михримах, госпожа думала о том, что не может больше положиться на Сулеймана, не может больше доверять мужу, как раньше. Она не знала, что делать, потеряв Повелителя как опору в жизни.
Всё, что Михримах только что сказала ей, помогло Хасеки осознать очень многое, разложить всё в голове по местам и найти ответ на вопрос, как жить дальше. Слова дочери открыли Султанше глаза. Она смирилась с тем, что не могла больше искать опоры в Сулеймане. Но теперь она знала, кто мог стать ей опорой вместо него. Дети. Чудесные, сильные Шехзаде и прекрасная, умная не по годам девочка.
Именно они, а не муж, предававший её снова и снова, были истинной опорой и смыслом в жизни Хюррем. Ради них в первую очередь, а не ради Сулеймана, она должна была продолжать жить. Дети были единственными, кто не мог предать госпожу никогда. И она решила, что отныне будет всегда ставить на первое место в жизни их, и только после — Повелителя. Это было единственным правильным решением.
И, прежде всего, Султанша думала о своих старших детях. Мехмед и Михримах. Они были достаточно взрослыми, чтобы она могла положиться на них. Они во многом могли ей помочь. Хасеки гордилась тем, какими сильными и умными вырастила их. Она считала, что воспитала их достойными людьми.
В этот самый момент, будучи там, в своих покоях, со слезами на глазах, ласково обнимая Михримах и не переставая мысленно благодарить Аллаха за то, что тот послал ей такую невероятную дочь, Хюррем пришла к окончательному решению. Теперь она не сомневалась, что должна была делать через несколько часов, когда придёт со своими детьми к Повелителю на последний перед походом семейный ужин.
Любила ли Хасеки его, как раньше? Конечно. Ни на каплю меньше. Могла ли она ему доверять? Хюррем была уверена, что нет. Она слишком устала, чтобы совершать эту ошибку снова.
Этим вечером Хюррем должна показать Сулейману, что она сменила приоритеты. Показать, что он потерял свою возможность быть на первом месте в жизни супруги, как бы сильно она его не любила. Что теперь для госпожи главным смыслом и опорой стали дети, а не он.
Он свой шанс упустил.