«– Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, – поучительно заметил Ленц. – Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только чувство юмора» Эрих Мария Ремарк. «Три товарища»
Гром прекрасно помнил, как когда-то давно, еще в детстве, его называли героем. За спасение друзей, за помощь, когда это было необходимо. Его поддержка была настолько искренней, что многим казалось простого «спасибо» в благодарность будет очень мало: за его уверенность в завтрашнем дне и такой пылкий нрав. Как давно это было, и как напрасно много сил он потратил на спасение других, теряя самого себя во всем этом. Как-то ему сказали, что он словно наркоман, которому необходима доза в виде важности, нужности кому-то. Чтобы кто-то его поблагодарил и мнимо был ему обязан. Гром тогда фыркнул, ничего не говоря, и натянул воротник куртки повыше. Ведь все это было далеко не так. Ему не хотелось, чтобы кто-то благодарил его. Было лишь одно желание - помочь хоть кому-то, раз однажды он не смог помочь самым важным людям в его жизни. Нынешний майор не знал, что такое обычная благодарность, поскольку вместо: «спасибо», он чаще слышал: «хули ты полез?» Действительно, а зачем? Везде пытаясь быть героем и помогать, он забыл о том самом главном, чему его мать всегда учила: «— Нужно быть с семьей Игорь, только семья тебя всегда поддержит». Тогда Гром не особо слушал, не хотел думать о том, что когда-то может этого лишиться. Причем лишиться совсем. Сначала заболела мама, затем отец умер, и вот, Игорь один, не знающий, что и дальше делать. Когда запустили программу «Егерь» Игорь был первым в числе новобранцев, потому что сам же пришел с документами. Димка тогда отговаривал, уверял, что там ему делать нечего, но Гром не слушал. Он молчаливо собирал сумку, пока Дубин по его квартире мельтешил, расхаживая из угла в угол. Он лишь поднял взгляд на парня, когда тот врезался ногой в ножку стола, и зашипел. Дима говорил, что ему не больно, хотя сам на диван завалился, и принялся рассматривать палец, стащив с ноги носок. Игорь на него смотря тогда, надумал себе слишком много, и плечами пожав подумал, что не все от него зависит, но он хоть что-то может сделать. Не все вокруг него вертится. Он отмахивается и от Юли, что громко высказывала свое мнение, послав Игоря нахер, повторяя: «— Умрешь, сама тебя убью». Курит чуть чаще, по карманам хлопает себя удивленно, когда пачки во внутреннем кармане куртки не оказывается. — Кончились ‒ под нос себе бубнит, потом улыбается, забирая у Юли пачку, когда та ее между пальцев вертит, и честно думает, что в его улыбку верят. Что верят в его: «Все будет хорошо». Когда впервые его подключают к компьютеру, вводя в тестовый - одиночный дрифт, чтобы проверить реакцию мозга, Гром жмурится до белых пятен под веком, и думает, что вот-вот откинется прямо в кресле. Ему надевают шапочку с закрепленными на ней электродами. Ученый исследует электрическую активность мозга в состоянии покоя, просит моргнуть, чтобы учесть погрешности при движении, а затем дополнительно воздействует на пациента, увеличивая мощность. После - Игоря чуть ли не на руках поднимают с кресла, поддерживают под руки, давая ему в себя прийти, проверяют реакцию на зрачок, подсвечивая фонариком, и протягивают салфетку чтобы вытереть выступающую из носа кровь. Игоря тошнит два дня после этого, но потом он получает карточку с личным номером и званием. Федор Иванович, сам ее вручает, и улыбается, но в этой улыбке нет ни капли радости, лишь досада, что своему крестнику он отдает этот злополучный кусок пластмассы. Никто этот повод не отмечает, да и радости особо нет. Игорь тогда домой отпрашивается, и сидит тихо в кругу Юли и Димы, что так же молчат. За окном разносятся чьи-то крики, играет музыка с проезжающих мимо машин, но во всех этих звуках нет места радости и веселью. Дима мешает горячий чай ложкой, язык обжигает и морщится, Игорь жжет глотку коньяком и все пытается узнать у Юли, почему та не пьет. Пчелкина лишь отмахивается, привычно хмыкает, хотя у самой пальцы дрожат. Гром ничего не говорит и накрывают ее ладонь своей. Все и так понятно. С Сережей они знакомятся, когда за три дня до перевода Игоря во Владивосток, тот постучал в дверь квартиры, проходит стоит той перед ним раскрыться. Юля удивленно хлопает глазами и провожает их взглядом, когда те уходят на лестничную площадку, поскольку Сережино: «— Мы можем поговорить?» — звучит очень серьезно. Игорь закуривает, и руку жмет, когда тот наконец-то полностью представляется. Звенящее: «— Сергей Муравьев-Апостол» — сначала так уши режет, потому что эту фамилию он уже не раз слышал. Смотрит на Муравьева и про себя подмечает, как бы он не пытался выглядеть серьезным, как бы не улыбался натянуто, и, как бы не сидел на нем костюм - всю ту усталость что по глазам читается - никак не скрыть. Он рассказывает про егеря, про то, что его сооружением уже заняты. Пока все находится на стадии чертежей и плановых сборов, но подбор со-пилота уже проводится. Не зря же Игорь семь месяцев, как подопытная крыса терпел на себе все тесты и подготовку. Сбор сумки начинается и заканчивается в вечер того же дня. В кармане домашних спортивок у Грома лежит визитка, оставленная Муравьевым со словами: «— Я посмотрел твое дело и рассчитываю на твое правильное решение». Во Владивостоке холодно. Холоднее, чем в Питере, и промозглый ветер задувает во все места, куда может попасть. Сережа встречает с самолета лично и подвозит до шаттердома, рассказывая про еще двух претендентов, про систему работы, и вообще главный принцип их егеря: в чем будет его особенность, отличие от той же «Черно Альфа» и «Райского Ассасина», которые также находится в стадии разработки. — Вся разработка находится под спонсированием, но у нас чуть больше развязаны руки, — Сережа руками жестикулирует под свои слова, Игорь смотрит и болванчиком кивает. Протягивает папку с чертежами, на которой большим и жирным шрифтом написано «Клинок Апостола». Игорь тогда про себя думает про чужое самомнение и легко улыбается. — Ты всегда такой молчаливый? — Не привык прятаться за чужими спинами, даже если они железные, — резюмирует Гром, чем вызывает тихое хмыканье со стороны Муравьева, и кивок головы. — Так ты и не будешь прятаться, это будет твоя броня, считай вторая кожа. Но и все это делается ради благого дела. — Оружие - это благое дело? — Спасение чужих жизней - вот это благое дело. Никаких личных целей тут нет. Последующие два месяца Игорь не вылезал из всевозможных подготовок, то и дело успевая обматывать разбитые кулаки бинтами, а синяки замазывать мазями. Каждая тренировка проходила в компании Муравьева и еще двух претендентов. Если до двух последних Грому не было дела, то за первым он следил внимательно: за тем, как тот самоуверенно стоял, держа ровной осанку, за тем, как на том аккуратно сидел комбинезон, даже блядская скула, что была разбита на тренировке выгляда слишком идеальной. Словно так и надо. Игоря Сережа бесил, и тот словно зная это, только больше рядом появлялся. А когда пришла пора выбирать партнера, Гром с двумя другими - Андреем и Олегом - как школьники на первое сентября в линеечку выстроились, сложив руки за спиной. Всеобщее удивление было вызвано, когда Муравьев вручил Игорю брошь с выгравированным крылатым клинком, и пожал ему руку. Все последующее время, как в калейдоскопе мешалось, и день за днем, превратился в огромный день сурка, который не прекращался, казалось, никогда. Высокие стены шаттердома давили, холодный ветер раздражал, а сигареты слишком быстро заканчивались. Тренировки проходили тихо, а когда настала пора проводить тестовую дрифт-совместимость, Игорю показалось, что вся база собралась за тем, чтобы проследить. Сотни пар глаз, следили за ними двумя, и только им самим было известно о чем они думают. Все в итоге прошло хорошо, без кружащейся головы с минимальной калибровкой. Это всех радовало. Радовало ведь?два месяца спустя
По всей базе разносился оглушающий звук сирены. К этому звуку Гром за последние два месяца уже привык, как и к тому, что костюм под броней неприятно натирал в некоторых местах. Сережа вышагивал первым, держа в руке шлем, поднимался по лифту вверх к мостику, и первым закрепился несколькими подвижными манипуляторами, благодаря которым он и Игорь могли легко переживать высокие перегрузки. Вся система амортизации работает так, что с легкостью управляют многометровым титаном, даже если егерь перевернут вверх ногами или был откинут в сторону на несколько сотен метров, они все равно будут чувствовать себя, будто всего этого не было. Калибровка проходит успешно, все орудия в отличном состоянии, а сам егерь становится в боевую стойку перед тем как огромные ворота раскрываются, для того чтобы пропустить машину. Кайдзю второй категории, быстро рассекает воду, но его так же быстро перехватывает «Клинок Апостола», становясь у него на пути и не пропуская дальше в бухту кораблей. В кабине пилотов тихо, нет ни одного звука, будь то голос инженера или собственное дыхание пилотов. Удар за ударом, машина наносит по броне чудовища и даже, вроде как, оглушает того. Заряд бронебойных ракет вылетает из «браслета» на левой руке, встречаясь с кайдзю. Огромная туша, уходит под воду, и стоит только егерю чуть наклониться, чтобы просканировать водную рябь, как чудовище резко выныривает, цепляясь когтями за корпус машины, тут же хвостом пронзая спину, распоров металл, словно консервную банку. Сережа впервые за всю их тихую работу подает голос, приказывая Игорю отключить насосы, и открыть водные шлюзы. Если уж и тонуть, то надо забрать эту тварь с собой. Серёжа об этом не говорит, а лишь думает, и это слышит у себя в голове Игорь. Рукоять ионного клинка не успевает преобразиться и распороть брюхо кайдзю, как тот, нанося очередной удар хвостом, поражает ускорители. Это вызывает замыкание электрической цепи и выводит из строя все правое полушарие, отключая преобразование кисти в рукоять клинка. Все, что происходит дальше, мажется в одну картинку из черно-красных цветов, с редкими проблесками чего-то бело-желтого, что искрами лишь изобразить можно. Сережа кричит о катапультировании, Игорь продолжает прижимать правой рукой кайдзю к себе. Эмоции душат, почти ни вдохнуть, ни выдохнуть, внутри горит все, пальцы сводит, шлем давит… его так снять хочется. Сердце стучит бешено, вот-вот из груди вырвется. Он не знает, как все люди это выдерживают, его трясёт. Руки не слушаются, тело будто бросает в дрожь и тоже не поддается никаким сигналам мозга, хотя должно. Он должен. Щеки горят, Игорь жмурится и слышит Сережу, который кричит ему у него в голове. Игорь просыпается от очередного кошмара, весь в поту, на скомканных под ним простынями с немым криком на губах и голосом Муравьева в голове. С его смерти прошло чуть больше полугода, а он все еще помнит все те чувства которые испытывал тот: страх, ту боль, которая пронзала тело электрическими разрядами. Заземление не сработало, когда электрический провод, что оторвало под натиском ударов хвоста кайдзю, соприкоснулся своими обугленными концами с броней пилота. Игорь не только видел, он на себе словно чувствовал это. Столько времени прошло, а эти картинки, которые яркими вспышками появляются, все еще преследуют в кошмарах. Он все еще видит, как своими руками - рукой егеря - разит не только чудовище, но и прижимает того, только больше убивая их обоих. В тот день их спас «Райский Ассасин», но было поздно. Грома как только доставили на базу, уложили на носилки и увезли в медотсек. После случившегося он еще неделю не мог прийти в себя. Сейчас все это остается не только горестными воспоминаниями, которые тянутся шлейфом за ним, но и шрамом от удара током. Сережу тот удар убил, у Игоря же, с его стороны, удар оставил после себя лишь напоминающий обо всем этом след. Похороны прошли тихо, хоть и с размахом, только Гром был лишь на прощании, на кладбище он не решился поехать, считая себя там лишним. Год защищая Амурский залив, даже подружившись с Сережей, на таком мероприятии считал себя неуместным, ему хватало косых взглядов в шаттердоме. Каждый день он приходил, смотрел на многометрового титана, и думал только о том, как было бы хорошо оказаться снова в кабине пилота, но на этот раз закончив все там. — Игорек, тебе надо заканчивать с этим, пусть находят других пилотов, а ты давай домой, — Прокопенко приезжающий раз месяц, всегда заводит одну и туже тему, пытаясь убедить Грома вернуться. — А что я буду делать дома? В отставке чаи гонять? Нет, я так не смогу, — смотрит на сложенные перед собой руки, и потирает ладони друг о друга, — На следующей неделе должны привезти новых кадетов, там важная шишка с ними будет, обещают подобрать на все восемьдесят пять процентов, — тихо хмыкает, но на Федора Ивановича не смотрит. Стыдно. — Да сколько можно? — тот срывается и бьет кулаком по столу, чем привлекает к себе внимание прохожих по общему залу, — Ты сколько себя будешь винить за то, что случилось? У вас замкнуло электричество, и все. Ты не смог двигаться, твоей вины в этом нет, а что бы ни говорили другие, и Муравьевы про своего «Апостола», тебя не должно касаться. Ты выжил, — как было бы хорошо, будь это правдой, а не отмазками для всех, лишь бы Грома не засудили и не посадили. — Дядь Федь, я знаю как было,— Игорь с места поднимается и разворачиваясь уходит. Продолжать этот диалог не хочется, как и дальше ругаться с единственными близкими ему людьми, что остались живы. Иногда Гром ловил себя на мысли, что все, кто оказывались ему дороги, покидали жизнь слишком быстро, то мать, то отец или же пес во дворе, которого он подкармливал. После Сережа чьи мысли его все еще преследуют. Если в течении восьми месяцев он не сможет найти со-пилота, то все уговоры, все мольбы, которыми он рассыпался? пропадут в пустую, как и память, что давит. Его окончательно отстранят, а егеря отправят в бухту забвения, разберут на запчасти, и все самое важное, все то, что Сережа подбирал - уйдет в небытие. На задворках прошлого было потеряно настоящее, будущее, он сам был словно призрак, все запрятано за тяжелыми жалюзями комнаты, за шелестом воды с залива и соленым запахом самого моря. Игорь давно смирился с тем, что живет не здесь, что его сознание гуляет по воспоминаниям прошлого, не обещая забрать с собой, а лишь подначивая сделать что-то плохое, непоправимое в будущем. Он помнил, знал… и это был его личный крест, отпечатавшийся не только на коже шрамом. Он помнил все: каждый момент, каждую секунду, каждый взгляд, каждую уловимую им эмоцию. И ненавидел свою память, которая яркими картинами писала, нет, выжигала все это на веках изнутри, чтобы точно не забыл. Этот дисбаланс, неустойчивый путь на разрыв собственного тела и души между «за» и «против» с ума сводили не меньше самого дрянного пойла, которое он в себя вливал или сильного удара по лицу, когда нарывался на драки. О Петре Юрьевиче Хазине, Игорь никогда не слышал, лишь фамилия как-то пару раз мелькала и все, звания и статусы для него были не важны, отвечали и показывали лишь сами действия человека. Все кадеты, что были доставлены - та золотая десятка, жала ему руки и чуть ли в рот не заглядывала. Каждый пытался заискивать с ним, больше к себе располагая, но Грому было плевать. На тренировках он следил, потом сам принимал участие, чтобы все показатели были на равных. Этот Петр Хазин все время высокомерно смотрел, периодически опуская взгляд на планшет, в который заносил какие-то правки, в который мог утыкаться всю тренировку и недовольно фыркнуть в конце со словами: — Сегодня плохо. Это «плохо» хотелось ему обратно в глотку запихнуть. В коридорах Игорь поглядывал на то, как эта московская заноза гоняла кадетов, как рявкала на них так громко, что слышно было даже через звуки работы с металлом. Петя был невысокого роста, но смотрел всегда свысока, показывая кто он и ставя себя так, что на него хочешь-не хочешь, но смотришь с каким-то статусным, если не уважением, то точно опаской. У них общего ничего не было. Они диаметрально противоположные. Словно из разных миров вылезли, и вот тут в этом шаттердоме встретились случайно. Если Игорь жизнью собственной рисковал всегда, шрамы на коленках и на руках получал, за жизнь собственную кое-как цеплялся, но сейчас больше, чтобы себя наказать и на упрямстве каком-то выехать в каждой перепалке, выбираясь раз за разом. Разбитый, побитый, но живой. То он с уверенностью считал, по чужим высказываниям, рассказам, по собственным заметкам, что Петя другой. Хоть и упрямый, своенравный, но трусливый. Если Игорь готов жизнь отдать, то Петя готов ее забрать, не размениваясь на свою. В большом спортивном зале при свете флуоресцентных ламп, стояла десятка кадетов и поодаль от них тот самый Хазин. К каждому, кого поочередно вызывали, был прицеплен на палец пульсометр, а на голову надевался шлем на ремнях из легкого материала, для зафиксирования нейронной сети у обоих: что у кадета, что у Грома. Вся десятка, которую подтягивали, гоняли по штабу два месяца, слетела так быстро, что Гром даже вспотеть не успел. Предварительный уровень совместимости только у одного оказывается семьдесят три процента, но все равно этого очень мало. Как только последний кадет снимает с пальца пульсометр, Игорь не выдерживает и кидает в адрес Хазина предложение попробовать. А что? Тот не отвечает и принимает протянутое ему устройство от кадета. — Боишься проиграть? Я думал для таких как ты, важно самоутвердиться, а не сбегать, — хмыкает самодовольно, глядя на то, как чужие глаза злостью чуть ли не горят, поднимая их от планшета, зыркая на Грома. Петя вручает планшет кадету, сам рукава комбинезона закатывает и прицепляет на палец устройство, фиксируя на голове легкий шлем, а затем в стойку становится. Игорь все тоже самое повторяет, но с лица ухмылку не прячет. Он давно хотел ударить этого Петю, а тут есть причина и прикрытие, если перегнет палку. На счастье Игоря Петя один удар все таки пропускает, но от всех остальных ловко уворачивается, хотя и сам пропускает одиночный в щеку. По правилам после каждого касания, спарринг должны были остановить, но их продолжался, а они то и дело уворачиваются друг от друга. Заканчивается все тогда, когда Игорь искренне удивляется тому, что Хазин, с часто вздымающейся грудной клеткой, оказывается близко, настолько, что его локоть упирается Игорю в глотку, надавливая на сам кадык. Сам же Гром, задерживает свой кулак в паре сантиметров от лица Пети. Счет спарринга заканчивается один:один с первой и единственной попытки, а все показатели выводят общий коэффициент совместимости - девяносто один процент.