Мена

На кладбище редко приходят живые просто так, обычно у них есть цель: собрать кровавую сечь, поплакать на могиле, иногда — просто посидеть в тишине, окунувшись в самое себя, еще реже — выменять вещь на вещь, предмет на слово, слово на молоко. Обычно у Ласки меняют на пищу разговоры с мертвыми, а на следующее утро приходят, чтобы услышать напутствие от родных. Иногда родные ничего не говорят, и смотрительница уныло качает головой, иногда из их уст сыплются проклятия, но чаще всего лишь одно слово: холодно. Хо-лод-но. Изредка этот остров на перепутье города и Степи посещает Петр, никогда — Андрей. Часто хаживает Оспина, хмурая и пытливая, но ходит она совсем не к одиноким могилам, а к их хозяйке, чтобы переброситься словом, узнать что-то, покачать головой. — Держи, басаган, — протягивая дольку яблока из кармана, Эспе-инун позволяет себе лукавую улыбку. — И ты держи. Я знаю, что тебе нужно, — в ответ ей Ласка словно от сердца отрывает половину бутыли молока — никогда у нее нет полных, все или уже пусты, или опустошаются в тот же момент, окропляя своим содержимым землю, но изредка и для степной особы остается немного теплой жизни. — Бэрхэ. Знаешь, чем порадовать, — тянет Оспина, укутывая своим тряпьем заветный напиток, будто младенца, и замирает, тяжело вскидывая голову. В сторожке не так, как снаружи, нет ни ветра, ни солнца, и словно на дне могилы в нутре земли она себя ощущает. Давно забытое чувство бередит душу. — Баяртай. Идти пора. Матерь говорит, к тебе гость идет. — Болииш, нет у меня гостей, — мотает в ответ девочка головой, опираясь о край камня, притащенного еще отцом отца ее вниз. — Только мертвые у меня. Мои. — Шуу дээ, — словно неловко насмехается над ней тогда женщина, отступая, и глаза ее блестят тусклыми отсветами свечных огней. — Тиимэл даа. Будет так. Эспе-инун растворяется, словно и не было ее, поднимаясь наверх по каменным ступеням, только тогда тишина, нарушаемая лишь легким треском огня, вновь опускается на сторожку бесцветным куполом. Ласка принимает ее с благодарностью, напевая себе под нос бессловесный мотив для мертвых и выдергивая из коробка последнюю спичку, неловко ей чиркая, но та только выпадает из онемевших пальцев — на дне земли всегда холодно, никакие одеяла не спасают, что уж говорить о платьях. Но подбирает ее не она — за деревянную щепку уже цепляются узловатые пальцы. — Вот те раз, — не глядя распалив пламя зажигалкой, обладатель руки поджег фитиль. — Вот те два. А я хожу по кладбищу, свищу, думаю, где же тебя искать. Смотри, — заговорщицки прищурился, как оказалось, Гриф протянув что-то острое и окровавленное, затушив спичку пальцами. — Отдашь моему дружочку, хорошо? Его утром сюда приведут. — Зачем его сюда приведут? Ко мне людей не водят, — шепнула Ласка, механически это «что-то» взяв. Отмычка. Напополам переломанная. — Не водят ко мне людей… это же кладбище!.. — А я разве сказал, что его живым приведут? Э, не… вот и передашь. Ладненько? — хриплым смешком парень скрасил робкую тишину, переведя взгляд на свечное пламя, бесновато бликовавшее на его радужке. — Должен буду, что хочешь? Шарики-крестики-нолики или что повеселее, а? — Ничего я не хочу, — сжала смотрительница злосчастную отмычку в руке. — Чья она? — Моя, — хитро улыбнулся Гриф, нарочито зевнув, после мельком глянув по сторонам. Скудно даже на его вкус — из всех декораций был только камень, на нем — свечки, а под ногами — люк вниз, видимо спала Ласка еще глубже, чем обитала. — Скажем так, я ее уже обменял, поэтому она не совсем моя, но… чьей-то она тоже не стала, ага. Так яснее? — Не яснее, — твердолобо помотала девочка головой, посмотрев на ломаную вещицу. — …я поняла. Я ему отдам. А кто приведет? — Да х… без понятия, Сабуровские детки, наверное. Ну или мои — кто первым сыщет. Ну давай, бытуй, сочтемся. Как-никак, дружище был! — посмеялся кладовщик, шустро двинувшись назад спиной, запрокинув голову, изучая потолок — никогда внутри не был, а тут пришлось! Почти погостевал, что тоже неплохо. — Ты своего друга убил? — словно дошло наконец до Ласки, и она вздернула тонкие брови, вымученно таращась на него, будто сова из глубин этого каменного дупла, когда Гриф уже оказался на лестнице. — Почти, — уклончивый ответ поставил точку в их разговоре — рыжий растворился в ночи, оставив после себя только горящую свечу и согревшуюся в ладонях отмычку, на которой буровели подсохшие капли. Утром привезли белолицего покойника со Складов. «Бритвенники убили», — посетовал безликий местный, качая головой.