Прекрасная жизнь

      — Этот новенький мне как снег на голову свалился, Герочка, я просто не знаю, что с ним делать! – причитала Нонна Ивановна – учительница русского языка и литературы с незавидной репутацией среди всех своих учеников, как нынешних, так и бывших (последние же слагают легенды о ней уже для будущих – своих детей). А по совместительству – классная руководительница Германа Ясеневского. Который, пожалуй, был единственным человеком в истории, кого она обожала. Обожала, потому что он был старостой и ее правой рукой во всех делах, порой даже личных.       — Нонна Ивановна, это могут быть простые слухи. Давайте не будем наговаривать на человека, которого мы в жизни ни разу не видели, – Герман переминался с ноги на ногу: он уже прилично подустал стоять и слушать охи и вздохи своей классручки (или, как любовно сокращают одноклассники, «Сручки»), разносящиеся по учительской уже не первым кругом.       — Задира! Преступник! В моем-то классе!       Нонна Ивановна откинулась на спинку стула, на котором сидела, и начала активно махать ладонью себе на лицо, будто бы ее от возмущения кинуло в жар, хотя любой бы в этой школе с уверенностью сказал, что она опять симулирует.       — Воды? – услужливо спросил Гера и уже потянулся к графину на соседнем столе.       — Да, спасибо, Герочка. Вот, только ты меня и понимаешь!       Герман наполнил стакан и, пододвигая его женщине, начал по-новой:       — Все, что мы сейчас знаем, – это то, что его исключили из предыдущей школы за драку. Детали неизвестны. Может, это была самооборона?       — Самооборона! – передразнила Нонна Ивановна, нервно отпив воды. — Что это за самооборона такая, что после нее ребенок при смерти в больницу едет?!       — Прямо уж при смерти! Может, случайно так получилось! Я же говорю, что мы не знаем деталей!       К удивлению Германа, она не стала дальше препираться, а лишь загадочно улыбнулась.       — Вот поэтому ты и староста, Гера. Даже за отпетого хулигана, который еще и шагу в школу не сделал, горой стоишь! Хвалю!       — Нонна Ивановна, опять смеетесь надо мной? – Герман обреченно рухнул на ближайший стул, не в силах больше держаться на ногах.       — Над тобой? Да я бы никогда! Я совершенно искренне, – она выпрямилась и напустила на себя более серьезный вид. — Собственно, потому же я тебя и позвала…       «Ну наконец-то!» – мысленно взмолился староста.       — Ты же у нас такой ответственный и прилежный мальчик, круглый отличник!..       «…Спортсмен, комсомолец и просто красавец», – саркастично продолжил за нее Герман.       — …Я тебя всегда всем в пример ставлю! Никогда еще меня не подводил. Надеюсь, и на этот раз ты мне поможешь, – Нонна Ивановна сложила руки в умоляющем жесте. — Возьми этого новенького под свое крыло, а? К ровеснику он, может быть, прислушается. Подружитесь – и поможешь ему встать на путь истинный, так сказать.       — А не боитесь, что наоборот может получиться? Как-никак с кем поведешься, от того и наберешься. Потеряете вы меня, ой потеряете!       — Ну что за глупости ты говоришь! Будто я тебя не знаю – с целым классом обалдуев учишься, а до сих пор только растешь в моих глазах!       Герман тяжело вздохнул, закатив глаза, и молча сдался. Он прекрасно понимал, что в случае с Нонной Ивановной никакие отказы не принимаются и остается только смириться и создать видимость выполнения её просьбы (читай: приказа). Проще капитулировать, чем сидеть здесь еще полдня.       — Сделаю все, что в моих силах. Но вы сами понимаете, что насильно мил не будешь. Навязываться я не собираюсь.       — Да я же и не прошу, что ты! Просто помоги мне не допустить того же, из-за чего он из предыдущей школы вылетел, и все.       — Хорошо, – Герман встал, намекнув тем самым, что ему пора идти, и с надеждой оглянулся на дверь.       — Ох, как же ты меня выручаешь, Герочка! Ну, иди-иди, не буду больше тебя задерживать. Спасибо, что пришел, – она привстала, намереваясь проводить его, но тот жестом руки попросил классрука не утруждать себя.       — Да мне не сложно, – соврал Гера и направился к выходу. — До свидания.       Герман вышел из душного здания школы, и его сразу же встретил свежий порыв августовского ветра. «Вот как ощущается свобода,» – подумал он и неторопливо зашагал вдоль улицы, наслаждаясь летним солнечным днем. Домой совсем не хотелось: возможно, дядя уже вернулся, а Герман так и не успел его предупредить о своем уходе в школу. Дядя наверняка опять будет зол.       — Могла бы просто по телефону все рассказать, а не в школу дергать, – пробубнил Гера и легонько пнул камешек на дороге.       Его одолевали муки выбора: позвонить дяде, объясниться, выслушать его гневную тираду, а потом пойти и переждать его «плохое настроение» дома у Евы или все-таки встретиться лицом к лицу с проблемой. Пусть и, как всегда, высосанной из пальца.       Дядя, Юрий Ясеневский, со своей семьей остались единственными живыми родственниками Германа после смерти родителей. Ну, как смерти – убийства. Дядя на любые вопросы об этом отвечал заученной мантрой о том, что брат его (отец Германа), Арсений, еще в девяностых задолжал приличную сумму каким-то браткам, когда поднимал свой бизнес, да так и не рассчитался. То есть рассчитался, но, к сожалению, своей жизнью и жизнью своей супруги. «Благодари судьбу, что ты сам остался жив», – всегда подытоживал свой рассказ Юрий, и это постоянно звучало, как укор, мол, вообще-то жаль, что ты выжил, дорогой мой племянник. Но несмотря на свою ненависть по отношению к семье брата, дядя все-таки совершил жест доброй воли и оформил опеку над осиротевшим вмиг родственником, которому на момент убийства было всего-навсего девять лет.       «Хочет прогнуть и отобрать наследство», – всегда пояснял для себя его мотив Гера. Он не верил в россказни о мифических братках-убийцах, а был полностью уверен в причастности самого дяди к расправе. Юрий всегда завидовал своему брату: тот владел металлургическим заводом, пусть и в их маленьком городе, но приносящим достаточный доход, чтобы Арсений со своей семьей могли жить ни в чем себе не отказывая, да еще и его жена-красавица – неудавшаяся невеста Юрия. Дядя был в большой обиде на брата за то, что тот якобы обманом отобрал у него права на владение заводом. Как говорил дядя, права у него были, потому что они с Арсением вместе выкупили и подняли в прошлом убыточное предприятие, совершенно на равных. Герману же это все виделось, как наглая попытка полного неудачника нахаляву отхватить кусок успеха его амбициозного и трудолюбивого отца.       По завещанию права на завод теперь переходили Гере. Вот тут-то дядя и бросился его обрабатывать: контролировал каждый шаг своего племянника; с детства подавлял его волю, чтобы не дай бог он хоть как-то решил бы ослушаться или иметь свое, отличное от дядиного, мнение; не давал ему права выбора, в том числе и будущей профессии, заставляя делать все, чтобы Герман стал образцовым управляющим, раз уж так сложились звезды. Все это могло бы сработать, если бы Гера не был Герой – своевольным бунтарем, который не привык давать себя в обиду. Столько раз он бил посуду в перепалках с дядей, изредка даже получая после в наказание глубокие, до шрамов, удары прута, столько раз встревал в драки с одноклассниками в прошлой школе, из которой по этой причине перевелся в пятом классе с подачи дяди, самым страшным кошмаром для которого было то, что племянник его своим поведением опозорит. По крайней мере, раньше так было. Пока Герман не устал сопротивляться и не начал плыть по течению. И кто еще после этого хулиган и задира, Нонна Ивановна?       Герман остановился на улице, в конце которой жила его подруга и одноклассница Ева. Он еще раз прикинул все «за» и «против» и все-таки решил, что прятаться, как последний трус, за спиной такой маленькой, хоть и не слабой девушки, у которой, к тому же, и своих проблем навалом, – как-то совсем уж низко. В конце-концов, что, в первый раз ему получать нагоняй от дяди? Пропустил мимо ушей и гуляй дальше.       С этой мыслью он развернулся в противоположную сторону и уныло поплелся домой.       Герман вошел в квартиру, закрыв за собой дверь с лязгом, характерным скорее для какой-нибудь тюремной камеры. Хотя, впрочем, эта квартира в его понимании ей и являлась. Он заметил прибавившуюся в сравнении с утром пару обуви – дядя и правда вернулся. На часах уже было время обеда, и это подтверждал приятный запах, тянувшийся из кухни.       Стоило отдать должное Юрию: он, несмотря на всю свою озабоченность наследством брата, зарабатывал вполне неплохо. Не так, как брат, конечно, но достаточно, чтобы нанять домработницу, которая так вкусно готовила, да еще и к Герману относилась хорошо. Настолько хорошо, что он в каком-то смысле воспринимал ее как старшую сестру. Марта смягчала как могла острые углы жизни мальчика в этой семье, часто умалчивая о каких-то его проступках перед Юрием и утешая после ссор с ним. Она была еще совсем молода, ей даже тридцати не было, а в таком возрасте впору думать о себе, карьере, собственной семье на худой конец. Но Марта как пришла к ним в двадцать лет ради студенческой подработки няней, так и осталась, став частью этого дома. Герман был, конечно, рад этому, но он ее совершенно не понимал: если бы у него была возможность, он бы моментально убежал из этой квартиры, что только бы пятки сверкали.       Марта привычно улыбнулась подошедшему Гере, домывая посуду после готовки. Из столовой, отделенной от кухни тонкой решетчатой перегородкой, злобно сверкнул усталыми глазами дядя, но, никак не прокомментировав появление племянника, продолжил поглощать суп.       — Ты как раз вовремя. Садись, поешь, пока не остыло, – девушка потянулась за новой тарелкой.       — Я лучше у себя, – Герман оглянулся на дядю. Да, сидеть за столом в агрессивном молчании отбило бы любой, даже самый зверский аппетит.       Марта понимающе кивнула и дополнительно достала поднос. Водрузив на него почти до самых краев наполненную тарелку ароматного сливочного супа, она гордо вручила его Герману в руки.       — Я же столько не съем! – рассмеялся он, параллельно стараясь ничего не расплескать.       — Как это? А как же второе? – она недоуменно округлила глаза, как раз проверяя готовность стоящего на плите мяса.       — Пощады! – шутливо взмолился Гера и поспешил уйти в свою комнату, пока Марта не превратила его маленький поднос в банкетный стол.       К своему удивлению довольно быстро справившись с обедом, Герман стал размышлять, чем себя занять во вторую половину дня. На сытый желудок это делать было сложно, потому что ничего, кроме как завалиться подремать, как-то и не хотелось. Дядя так и не осведомился об его отсутствии утром, что не могло не радовать. Даже такому надзирателю, как он, судя по всему, надоедает докапываться до таких сущих мелочей, тем более что Юрий действительно выглядел сегодня уставшим. А это значит, что до конца дня Герман будет свободен от его присутствия рядом с собой.              От скуки он крутанулся в своем компьютерном кресле, оглядев комнату, словно какое-нибудь занятие можно было найти где-то на стенах среди его рисунков. В комнате все еще было так тихо и одиноко, будто двоюродный брат, Степа, с которым Гера делил эту спальню, уехал из дома только вчера, а не полгода назад. Степа был лишь на год младше Германа, но по характеру был наивен и излишне добродушен, подобно маленькому ребенку. Сначала Геру очень раздражало такое поведение брата, но потом он даже начал это в нем ценить. Несмотря на их частые разногласия, особенно в отношении дяди, так как Степа своего отца все-таки очень любил и ни в какую не хотел считать его плохим даже при очевиднейших фактах, Герман испытывал исключительно нежные чувства к брату. Но в какой-то момент он поехал крышей стал испытывать к нему слишком нежные чувства.       Поначалу он даже не засек ту отправную точку, с которой все пошло не так, находясь на этапе детского платонического обожания и полагая, что это нормальное чувство любви к любому близкому человеку: к родителям, к братьям и сестрам, к лучшим друзьям. Но с годами невинную любовь заместило желание большего. Герман жил в вечном состоянии от паники до отчаяния, в жутком стыде за свои чувства, за то, как остро все его тело стало реагировать на малейшие, до этого совершенно привычные действия брата: мурашки от того, как тот произносил его имя; жар от прикосновений; кульбиты сердца от улыбки и озорного прищура ясных голубых глаз в свой адрес; головокружение от запаха пушистых пшеничных волос и нежной бледной кожи, когда тот успокаивающе обнимал Германа после одной из множества стычек с дядей; желание поцеловать каждый раз, когда брат склонялся над его плечом, чтобы просто посмотреть, какую книгу он читает. И ведь он однажды поцеловал! Хоть и поцелуем это можно было назвать лишь с натяжкой – так, легкое прикосновение губ. За это Гера испытывал стыд втройне, так как по сути гнусно воспользовался наивностью брата. Он не помнил, было ли это на спор, из-за его искусного убеждения или чего-то еще, но прекрасно помнил ту бурю эмоций, отпечатавшуюся тогда следами ногтей, впившихся до крови в сжатых от возбуждения кулаках. Герману было гораздо проще просто принять свою, отличную от принятой в его обществе и всячески порицаемую ориентацию, чем понести клеймо извращенца, влюбившегося не просто в какого-то мальчика, а в кровного родственника. Отвращение к себе и одновременная с ним отчаянная жажда взаимности стали мучать настолько, что Герман больше не мог находиться со Степой в одной комнате, поэтому старался, невзирая на гнев Юрия, проводить как можно меньше времени дома. А потом Степа со своей матерью и вовсе улетел в Австрию на лечение, так как с рождения был очень слабым ребенком. И вот тогда Герман с облегчением выдохнул, хоть и на смену мучениям любви пришли мучения тоски.       Гера сделал еще несколько кругов вокруг своей оси, сжавшись в кресле, словно пытался уменьшиться до размера атома и навсегда потеряться где-то в атмосфере. Щеки горели и желание провалиться под плинтус возрастало в геометрической прогрессии каждый раз, когда эти воспоминания вновь заполняли пространство его головы, особенно сейчас, на каникулах, когда эту самую голову нечем больше занять. Пожалуй, поэтому Герман был одним из тех безумцев, что с нетерпением ждут первое сентября.       К его счастью, до долгожданного дня оставалось всего ничего. А когда он, наконец, наступил, Гера молниеносно собрался, принарядился в кипенно-белую легкую рубашку и бежевые брюки с тщательно наглаженными стрелками и почти пулей вылетел из дома.       Он договорился с Евой заранее встретиться и пойти на линейку вместе. Ну и традиционно пофоткаться на память отдельно от одноклассников и не на фоне кирпичей школы и сетки-рабицы, ее ограждающей, тем более что погода как никогда располагала. Было еще тепло и по-летнему солнечно, поэтому единственным видимым признаком того, что именно сегодня началась осень, были снующие то там, то тут черно-белые гогочущие стайки школьников разных возрастов с букетами наперевес.       — А кто это у нас тут такой краси-и-ивый стоит и совсем один? – послышался игривый высокий голос за спиной.       Герман развернулся, расплывшись в улыбке.       — Себя-то видела? – усмехнулся он, разведя руки в ожидании объятий.       Ева смущенно тыкнула пальцем ему в живот в наказание за его попытку польстить и крепко обвилась руками вокруг талии Геры – выше она не доставала, потому что ростом не дотягивала даже до его плеча.       Выглядела девушка действительно очаровательно. И не только сегодня, по случаю праздника, но и в целом по природе своей. Миниатюрная, похожая на фарфоровую куколку, она никогда не выглядела на свой возраст, по большей части из-за своих больших серо-зеленых глаз и по-детски круглого и аккуратного лица, обрамленного непослушными волнами светло-русых, почти блондинистых волос. Было в ее внешности что-то трогательное, сентиментальное, что заставляло умиляться всех, кто не знал ее так близко, как знал Герман. И он прекрасно знал, что за этой невинной оболочкой скрывается личность максимально далекая от производимого первого впечатления. Любовь к праздному веселью, вечным развлечениям и кокетству – причем флиртовала она абсолютно со всеми, независимо от личного отношения – соседствовала с «мужицкими» чертами характера, словно бы какой-нибудь автослесарь-пропойца после смерти реинкарнировал не в то тело, и теперь имеем, что имеем. Но именно в этом Гере и виделось ее обаяние.       — Блин, эту фотку как будто мой батя делал, – весело сказала Ева, открыв только что сделанный снимок. В поисках удачного фона и из-за их разницы в росте она в какой-то момент опустила телефон слишком низко, из-за чего лицо у нее на фото получилось презабавное. Действительно, как будто мужик за пятьдесят решил сделать селфи для авы в «Одноклассниках».       — У тебя же все фотографии такие. Могу поспорить, даже официальные.       — Так это ж моя долгоиграющая стратегия: вот пройдет много-много лет, мы все начнем стареть, забудем друг друга, соберемся потом как-нибудь на встрече одноклассников, повспоминаем, как выглядели в школьные годы, глядя на выпускные фотки...       — И-и-и?       — И тогда вообще не будет страшно от того, что со мной сделает старость, да пусть хоть камаз мне лицо переедет, но я все равно буду выглядеть лучше, чем на этих фотографиях.       — Умно, – Герман потер подбородок, сделав преувеличенно серьезное выражение лица.       Так они и шли до школы: медленно, болтая о максимально глупых вещах и отпуская абсурдные шутки, периодически останавливаясь для новых снимков, но по итогу в кадр попадало больше окружение (а точнее – встречающиеся на пути коты, которых так обожала Ева), чем они сами.       На площадке перед зданием школы уже столпились школьники, метавшиеся в поисках своих. Старшие классы всегда стояли левее всех, ближе к сцене, поэтому Гера с Евой сразу направились туда. Отыскать свой десятый «Г» не составило труда: уже издалека были слышны вопли классручки Нонны Ивановны, призывающие к дисциплине.       — Сручка с первого дня всем мозги ест лопатой. Хоть что-то стабильно в этом изменчивом мире, – Ева спряталась за спиной Германа, принося его в жертву разгорячившейся преподавательнице.       — О, Ясеневский с Березиной! Вот и наш лесопарк пожаловал! – из-за спин впереди стоящих одноклассников показалась как всегда взлохмаченная голова Андрея Солоухина – негласного главы класса «от народа», в то время как Герман был главой от руководства. — Что вы от нас хотите, Нонна Ивановна, если даже староста опаздывает?       — Во-первых, ничего он не опаздывает, а во-вторых... – классная руководительница взяла старосту под локоть и отвела чуть в сторону, ловко изобразив, что у нее есть дела поважнее, чем придумывать, что там «во-вторых». — Гера, ты же помнишь про наш уговор? – спросила она, чуть наклонившись к его уху.       Герман вопросительно посмотрел на нее, а потом отвел взгляд вверх, будто пытался разглядеть воспоминание об этом ее уговоре у себя среди мыслей, но ничего не разглядывалось.       — Ну как же! Про новенького!       Гера стукнул себя по лбу:       — То-о-очно... Совсем из головы вылетело.       — У нас будет новенький?! – Ева выскочила между ними, как черт из табакерки.       Ребята из класса на ее восклицание в одно мгновение прекратили свою болтовню и с интересом стали прислушиваться к разговору.       — Ну-ка цыц, Березина! Еще твоего длинного языка тут не хватало! Не болтай попусту, а становись в строй!       — К чему такая секретность? Ну новенький и новенький, жаль, конечно, что опять пацан... – вздохнула Ева. После девятого ушла добрая половина девчонок их класса, сделав из него почти мужской коллектив.       Герман оглянулся на своих одноклассников, пытаясь разглядеть новое лицо, но были, вроде как, только старые.       — Не будет его сегодня. И еще неделю как минимум. Мать отпросила «по семейным обстоятельствам», – Нонна Ивановна уперла руки в боки. Для нее почти не существовало причин, по которым можно было пропускать уроки. А ее уроки – тем более.       Ее недовольство Гере было непонятно, ведь нет источника проблем – нет и самих проблем. Какое-то время они все мирно будут жить, как привыкли, пока в их, пусть и не совсем сплоченную, но устойчивую общину не ворвется великий и ужасный чужак. Герман помнил, как ему тяжело было влиться в новый коллектив, когда он только-только перевелся сюда, тем более, что он так до конца и не влился. Будучи тоже с не самой белой и пушистой характеристикой. Но детям как будто бы легче пережить адаптацию, а тут подросток, без двух лет уже взрослый. Герман еще совсем не знал этого новенького, но ему было заранее его жаль.       — Как хоть зовут-то его? Вы так и не сказали.       — Липовцев Виктор, – Нонна Ивановна поморщилась, словно это имя было горьким на вкус. — Отчество у него еще такое странное...       Вдруг противно заскрипел микрофон, заставив поморщиться уже всех. Гул голосов на всей площадке смолк. Завуч попросила все классы построиться для начала линейки и подала сигнал «диджею» у пульта – девятикласснику из ученического совета, в котором Герман тоже состоял.       Новый учебный год начался с традиционных «Учат в школе» и неуверенного звона колокольчика в руках маленькой новоиспеченной первоклассницы, скромно устроившейся на плече высокого и широкоплечего одиннадцатиклассника, гордо вышагивающего по периметру пустого островка площадки – очевидно он был рад, что ему осталось отсидеть за партой всего один год. Гера же, стоя в двух шагах от выпуска, не был так уверен в своих чувствах. С одной стороны, его ничего не держало в этой школе, и он не мог припомнить что-то такое, из-за чего можно было бы назвать его школьные годы счастливыми. Но с другой – неопределенность будущего. Дядя наверняка заставит поступать на экономический, чему Герман отчаянно противился, желая связать свою жизнь с искусством, но финансовый вопрос играл не в его пользу. Поэтому школа была в каком-то смысле комфортной зоной, отсрочкой неизбежного. Да и попросту сложно прощаться с тем, к чему привык и что является большим этапом формирования личности, на который потратил полжизни и лучшие годы своей юности.       Вливаться в учебу после трех месяцев откровенного безделья всегда было тяжело, но чем старше становишься, тем будто бы хуже крутятся шестеренки в голове, не давая ни в какую усваивать материал. Наверное, поэтому весь десятый «Г» был занят чем угодно, но не впитыванием новых знаний. Никто среди них тесно не дружил, но почесать языками именно в стенах школы все были любители, словно на все время каникул их изолировали от социума, и, изголодавшись по общению, они начали выливать прорвавшийся словесный поток на соседей по парте или любого другого, кто попадался на глаза. В переплетениях тем разговоров рождались новые, и к концу первой недели класс Германа стал уникальным в своем роде – классом, в котором учился ученик-призрак.       Обсуждение новенького было неизбежным, но его отсутствие только ухудшало ситуацию. Слухи стали расползаться от Вики Зубцовой – дочки их химички, и последняя, очевидно, прознала о неприятном бэкграунде нового ученика и решила не держать язык за зубами, по крайней мере, со своей дочерью – все-таки он теперь ее одноклассник. Соскучившиеся по сплетням и новым событиям подростки так живо и ярко описали между собой образ нового мальчишки, что порой возникало ощущение его присутствия в помещении. Правда, он менял свою личину каждый следующий день, когда кто-то из ребят вбрасывал между делом какую-нибудь новую деталь, которую якобы узнал от знакомого знакомых, которая якобы была чистой-пречистой истиной и о которой сам Витя Липовцев даже и не догадывался. Герман как мог пресекал распространение слухов, но выходило это у него скверно, и, в конце концов, он сдался, наблюдая со стороны, как трудный подросток, которого ему поручили, превращается на словах ни больше ни меньше в бандита-рецидивиста. К еще большей головной боли Нонны Ивановны новообразовавшийся ученик не пришел в школу ни через неделю, ни через другую. Ажиотаж стих так же быстро, как и возник, и уже к середине сентября любая информация о новеньком казалась всем чем-то, что причудилось им во сне.       А потом Герман и сам пропустил неделю учебы, потому что заболел. Как это всегда и бывало в начале года с первыми холодами.       Покой его комнаты нарушали только Марта, окружившая больного такой заботой, что тому было даже как-то неудобно, и Ева, звонившая каждый вечер больше не для того, чтобы справиться о его здоровье, а для плотного держания в курсе всех произошедших в школе событий, которые она всегда описывала в ярчайших красках.       — Он пришел! Пришел! – прозвучало из телефона на четвертый день больничного.       Туго соображавший из-за простуды Гера, вылезая из-под одеяла, искренне недоуменно спросил:       — Кто?       — Да как кто? Витя этот твой, – нетерпеливо протараторила Ева.       Герман хотел сделать замечание о том, с каких это пор новенький стал «его», но передумал:       — И? Что там по «ожиданию» и «реальности»?       — Ну... – она хмыкнула. — На уголовника точно не похож.       Гера усмехнулся:       — А на кого тогда похож?       — На Гарри Поттера! Шрама на лбу только не хватает, – хихикнула Ева.       — Остальные как? Не достают его, надеюсь?       — Да он так на всех зыркает, что никто и на метр к нему не приближается. Сидит все один... Хотя! Андрей, говорят, пытался к нему подступиться.       — И как?       — Ну ты же знаешь Андрея. Он и мертвого до припадка доведет. Естественно, послан куда подальше.       — Туда ему и дорога, – злорадно посмеялся Герман.       Дни на больничном, как ни странно, длились бесконечно долго. Гера не мог прожить и минуты без дела, потому что в противном случае он снова оставался один на один со своими мыслями: о прошлом, о будущем, о себе самом. Рефлексия никогда не приводила его ни к чему хорошему, скорее она вскрывала проблемы, которые обычно он старался игнорировать. При всем своем стремлении пробыть в стенах школы как можно больше времени, из-за чего он в свое время вписался во всевозможные активности, она не была для Германа безопасным местом. С самого своего перевода он стал центром всевозможных слухов: из-за материального положения, из-за репутации семьи, а особенно из-за его не самой маскулинной внешности. И больше всех его внешность волновала Андрея и его прихвостней, которые практически не скрывали своего отвращения. Германа в какой-то момент стали забавлять его игры в пассивно-агрессивные гляделки, и он начал гадать, когда же Солоухин от трепа за спиной перейдет к действиям. Но так вышло, что Гере повезло быть в привилегированном положении из-за покровительства классного руководителя и связей дяди, что спасало его от травли. Хоть это и не помогало не чувствовать себя изгоем. Герман корил себя за эту мысль, но ему было радостно, что фокус внимания и сплетен теперь сместился с него на их нового одноклассника.       Почувствовав себя лучше, Гера, будучи жаворонком, проснулся ни свет ни заря и быстро собрался в школу, даже не позавтракав, чтобы не пересечься с дядей. В здании еще толком никого не было, кроме охранника и пары-тройки таких же жаворонков-учителей. Он хотел, как всегда, пока коридоры не заполнил шум подошедших учеников, посидеть в зоне отдыха и повторить задания на пересказ или дочитать одну из взятых с собой книг. Но на этот раз долго в тишине ему побыть не дали: из актового зала, находящегося напротив, зазвучала музыка. Сначала Герман подумал, что кто-то решил с утра порепетировать какое-то мероприятие, хоть он и не припоминал никакого повода для него в ближайшее время. Но быстро стало понятно, что музыка была живая: кто-то перебирал аккорды на гитаре, не играя что-то определенное. Музыкант неуверенно начинал отрывок мелодии и резко и недовольно прерывал его легким ударом по струнам, а потом начинал по-новой. Далее он сделал длинную паузу, за которую Гера успел поразмышлять, откуда у них в школе вообще взялась гитара, а затем по пространству коридора полилась уже стройная, звонкая мелодия, на этот раз сопровождаемая тихим, но притягательным и нежным голосом гитариста. Через закрытую дверь и ширину зоны отдыха нельзя было разобрать слов песни, поэтому Герман отложил учебник и подошел вплотную к залу, чтобы получше расслышать. Только он прислонился спиной к одной из створок двери, как вдруг играющий снова недовольно прервал себя. Послышался вздох, шуршание и скрип стула. Поняв, что музыкант собрался на выход из зала, Гера отскочил от двери и сделал вид, что вовсе никого и не подслушивал. Из зала вынырнул неприлично высокий кудрявый парень в круглых очках, и, заметив Германа, он замер, постепенно заливаясь краской, будто его только что поймали на чем-то незаконном.       — Извиняюсь. Я думал, здесь в это время никого нет, – и он поспешил скрыться за дверьми другого крыла.       Герман пожал плечами уже в пустоту, не понимая, за что тот извинился, и вернулся на свое место, чтобы собрать учебники обратно в сумку и пойти в класс. На часах уже было восемь, а это значит, что Нонна Ивановна, с которой у них был первый урок, должна была уже прийти и открыть кабинет.       И он как раз столкнулся с ней на лестнице.       — Герочка! Выздоровел, наконец! Как себя чувствуешь?       — Нормально вроде.       — Ты представляешь – новенький наш объявился! – она кивнула головой в сторону своего кабинета, давая понять, что тот, о ком идет речь, находится именно там. — Тоже мне, Явление Христа народу! Пропустил полмесяца занятий, только жалобы от учителей и слышу! Совсем материал не усваивает!       Герман уже настолько давно был мальчиком на побегушках у своей руководительницы, что мог считывать ее назревающее желание впрячь его еще куда-нибудь с полуслова. И лучше сразу сказать ей то, что она желает услышать, если не хочешь застрять навечно на этой лестнице, выслушивая ее жалобы и уговоры.       — Если у других учителей не будет времени, то я могу помочь ему нагнать программу.       Нонна Ивановна расцвела прямо на глазах:       — Было бы просто замечательно! Какой же ты все-таки хороший мальчик, Гера! – она похлопала его по плечу и пошла дальше по своим делам вниз на первый этаж.       Не отучившийся еще ни на одном уроке, но уже уставший Герман ввалился в класс и бросил сумку на стул за четвертой партой третьего ряда, на котором всегда и сидел. Он оглядел кабинет: было пока совершенно пусто, и только за последней партой среднего ряда сидел гитарист из актового зала, не обративший на него никакого внимания, по-видимому, из-за надетых наушников.       «Так вот ты какой. И правда ведь на Поттера чем-то похож», – подумал Гера, подходя поближе.       Он сел на соседнюю парту перед новеньким и постучал перед ним пальцем по столешнице, привлекая к себе внимание. Тот немного вздрогнул, оторвался от учебника по литературе – судя по всему, делал домашку прямо перед уроком – и взглянул на него исподлобья, сняв наушники.       — Привет, – нарочито дружелюбно поздоровался Гера. — Раньше у нас не было возможности познакомиться. Я Герман – староста этого класса, так что по всем вопросам, жалобам и предложениям можешь обращаться ко мне, – он протянул новенькому руку.       — У тебя голос красивый. Никогда не думал заняться вокалом?       Гера так и застыл с вытянутой рукой и глупой улыбкой на лице, озираясь по сторонам, будто пытаясь найти кого-то, кто подскажет ему, что делать с этой информацией. Голос у него может и был необычным и выделяющимся среди остальных в классе из-за возраста и внешних данных самого Германа, так как был довольно низким и глубоким, но точно не каким-то певческим.       — Да я как-то... больше по изобразительному искусству... – растеряв всю свою уверенность, промямлил он.       Увидев его реакцию, новенький зажато усмехнулся:       — Ладно, просто ты первый человек, кто со мной здесь заговорил, вот и захотелось удержать внимание подольше. Тупо вышло, знаю.       — А как же Андрей? – Герман вдруг расслабился и повеселел.       — А, этот лохматый. Он любит лезть не в свое дело, а мне такие люди как-то не импонируют.       Гера не смог сдержать довольную ухмылку. Его уважения было так легко добиться – просто признай Солоухина хоть сколько-то неприятным типом – и одобрение старосты у тебя в кармане.       — То есть ты просто мне польстил? Ну, про голос.       — Нет, действительно красиво звучит.       Припомнив его небольшое выступление в актовом зале, Герман ответил:       — Кто бы говорил.       На тонкой коже щек новенького, которые и без того розовели, похоже, вне зависимости от его чувств, проступил более явный румянец, который он тут же попытался скрыть, опустив лицо.       — Да я же этим несерьезно совсем занимаюсь... Мне до хорошего поставленного голоса, как до Луны и обратно, – выпалил он.       Гера сделал вид, что пропустил это мимо ушей, и пожал плечами:       — Мне понравилось. Хочешь стать музыкантом в будущем или ты так, для себя?       — Ты будешь смеяться, – он откинулся на спинку стула и широко улыбнулся, обнажая щербинку между передними зубами.       — С чего бы?       Новенький оценивающе посмотрел на Германа, блеснув очками в свете ламп, явно размышляя, стоит ли тому доверять следующую информацию:       — Я с детства мечтаю стать басистом в рок-группе.       Гера заинтересованно вскинул брови:       — Обычная мечта, что такого?       — Ну, некоторые люди считают подобные мечты довольно... инфантильными.       — Понимаю. Дядя мне про рисование то же самое говорит, – Герман весело прищурился. — А почему басистом, а не вокалистом?       — Не люблю привлекать к себе много внимания. Фронтменами групп чаще всего становятся именно вокалисты.       — Что ж, не хочу тебя расстраивать, но не привлекать к себе внимание у тебя выходит из рук вон плохо.       — Я заметил, – рассмеялся он.       Герман не ожидал, что у него так легко получится начать общение с новым одноклассником, а тем более поучаствовать с ним в таком непринужденном и приятном для себя разговоре. Он до этого обрисовывал в своей голове кучу сценариев развития их диалога, и все они неминуемо приводили его к судьбе Андрея быть посланным к черту. Новенький теперь в глазах Геры не имел ничего общего с тем, что про него говорят окружающие, и даже в драку, из-за которой его исключили, уже как-то тоже не верилось. Герман поймал себя на мысли, что слишком быстро и без сопротивления клюнул на его удочку какого-то простодушного обаяния, и ему так не хотелось в будущем быть разочарованным, потому он искренне надеялся, что слухи про его собеседника действительно лишь слухи.       В кабинет потихоньку стали стягиваться одноклассники, из-за чего, к великому сожалению Геры, их с новеньким разговор стал далеко не таким свободным, каким был, постепенно и вовсе сойдя на нет.       — Так значит... Витя, да? – спросил Герман, слезая с парты.       Тот покачал головой:       — Нет, зови меня Вик. Мне так больше нравится.       Герман кивнул, как-то непроизвольно излишне широко улыбнувшись, и нехотя вернулся к себе за парту.